Живодеры. Сухая гангрена

Гюнтер остановил машину. Прислушался, сжимая руку сидящей на соседнем сидении автомобиля жены, такой же настороженной, замершей. И не ошибся: из леса снова раздался дикий, раздирающий душу крик: -Помогите!, - Надрывно, будто его, кем бы незнакомец ни был, на части режут. Гюнтер чертыхается сквозь зубы, нащупывая во внутреннем кармане плаща пистолет, Мария смотрит с волнением и мольбой: -Может быть, не надо?... -Пап., - С заднего сидения трехлетний Адольф протягивает ручку, привлекая к себе внимание., - А кто кричит? -Папа не знает., - Мужчина сглатывает, выходя из машины., - Папа разберется и вернется через пять минуточек, ладно? -Осторожнее. Пожалуйста., - Мария молит на прощание. Гюнтер кивает, уже не слушая, захлопывает за собой дверь автомобиля. Потому что у него может быть пикник с семьей, конечно, но он в первую очередь сейчас на службе, он в первую очередь солдат, и не имеет права не отозваться на крик помощи - раздающийся снова, и, пока он продирается в городских ботинках через грязные кусты, отчетливо начинает слышать рыдания. Идет быстрее, пусть даже порвётся форма, ему плевать, человеку - арийцу - сейчас нужна чертова по- Помощь. На него ледяными глазами смотрит беглый заключённый, портреты “разыскивается” которого вместе с десятком других в каждой газете и на каждом столбе. Верёвка на шее, он стреляет от неожиданности в воздух, вверх, запрокинув руки, пытаясь вырваться, хрипит, понимая, что мир подозрительно быстро темнеет, что пяти минуточек уже не будет… По комплекции похож на Лизу - нормально, именно она, придушившая его, пока Дима отвлекал, сейчас судорожно натягивает чужую одежду без единого пятнышка крови и почти чистую, пока Миша, тяжело дышащий, прибежавший от дороги, докладывает: -В машине женщина и ребенок. -Отлично., - Лиза натягивает второй ботинок - чуть мал, паскуда - берёт пистолет из руки мертвеца и быстрым шагом направляется к дороге. Расчет на то, что баба своего муженька все-таки любит. Мари щурит глаза, когда замечает, как сквозь кусты продираются обратно, к машине, и вздыхает с облегчением, увидев знакомую форму, открывает дверь выходящему на дорогу: -Гюнтер! Слава богу, что случи- Замирает на середине предложения и медленно бледнеет, наблюдая за незнакомцем в форме ее мужа, садящимся на водительское сидение рядом, наставляющего на неё пистолет. Незнакомец. Истощенный, небритый, с жестокими, ледяными глазами чудовища. -Кто вы?... -Вы хотите увидеть вашего мужа? Думаю, ваш сын точно хочет, и если вы правда хотите, то сейчас тихо протянете мне обе свои руки и выйдете из машины вместе со мной. Пистолет - пистолет её мужа - в чужой руке не дрожит, и она, тщетно пытаясь не заплакать, протягивает обе свои руки - тут же дикарская, нечеловеческая ладонь хватает за запястья, обхватывая оба совершенно без труда, и тянет, тянет за собой… -Мама!.. Дикарь выругивается на незнакомом языке, сердце падает. -Пиздюк идёт с нами или остаётся подыхать здесь? “Подыхать” - на этом слове, в этот миг в Мари что-то просыпается, что-то такое, о чем только в книжках читала, что называют материнским гневом. Она дёргается, силясь вывернуться из хвата, замирает, натыкаясь грудью на дуло пистолета, скалит зубы, потому что они не посмеют, не посмеют тронуть Адольфа, она не позволит им: -Не смей трогать его, мразь. -Значит, пойдет с нами., - Кивок, совершенное спокойствие. Мари убьет этого человека. Уничтожит, если он посмеет тронуть Адольфа., - Позови его. -Адольф! Подойди. Мальчик послушно выбегает из автомобиля, хватается тут же за мамину юбку. Незнакомец наклоняется к нему: -Папа с нами в лесу., - Его голос теплеет., - Хочешь к папе? Сын кивает - слава богу - и идет за матерью, продираясь сквозь те же клятые кусты, крепко держась за подол её юбки. Сердце сжимается от страха, на глазах снова слезы: девушка замечает еще одного человека - в лагерной форме - бегущего к их авто и заводящего его, чтобы отогнать с дороги. Когда Мари с сыном наконец выходят в редкий лесок, она встречается с семью взглядами одновременно - и обнаженным трупом мужа на земле. -У нас есть машина, документы человека, не похожего ни на одного из нас, есть деньги, два пистолета, два комплекта парадной одежды и двадцать патронов. Везёт, господа! Леша неопределённо качает головой: -Повезло не с этим. Повезло, что она не вспомнила про свой пистолет. -Значит, в двух вещах!, - Сережа хлопает его по спине, улыбаясь, и переводит взгляд на Диму., - Что с трупами, просто занесем подальше? А тот - переводит взгляд на Мишу. А Миша смотрит на трупы очень странно. -Ребята. Не сочтите за уебище, но я слышал, что человеческое мясо съедобно… Егор, стоящий среди остальных, наравне с остальными, наравне с теми, кто только что убил маленького мальчика, только тихо вздыхает, но ничего не говорит. Он понял, ещё когда своими руками убил девушку лет шестнадцати, вышедшую за ягодами и нашедшую его, то ли в приступе гнева, то ли страха, фразу, которую любил повторять с улыбкой Янус: “Что было в лесу, остается в лесу.” Только вот улыбаться совсем не тянет. А Лёша кивает, просветлев лицом: -Да, я научу! Самое страшное - то, что потом Егору смотреть в глаза близким. Работа обычная - настолько, что Коля ей почти даже рад. К нему обращаются по номеру, его ударяют совсем изредка то прикладом, то дубинкой, если оступается, пока идут, или пытается отдышаться в неверный момент - но это обычно. И самое прекрасное - то, что он это знает и понимает. Он знает, что делать, когда говорят долбить киркой камень, знает, что у свежего мертвеца, пока капо отошли, можно взять хлеба, который тот сохранил себе до обеденного перерыва - конечно, если другие не успеют первыми. Он уже видел мертвецов, он не боится их, ему на них глубочайше плевать. Но ценнейшее, что здесь есть - это бесконечная боль, бесконечный собственный животный страх и паническое желание выжить, не дающее ни о чем другом думать. Он плачет от боли в руках, на которых содранные кровавые мозоли на вторые сутки, он теряет от жары сознание в какой-то момент, и его приводят в себя ударом, заставляя продолжать работать - он, кажется, даже хочет этого. Он может умереть по чужой вине, не прикладывая никаких усилий к этому, он может работать и точно знать, что сделал всё возможное для того, чтобы выжить, он не готов променять дрожащие мышцы, боль перенапряжения и бесконечный кашель без воды на лед того бетонного ящика и железного стула. Он согласен умереть здесь, он даже хочет этого, вспоминая о том, что случится с теми, по чьей вине он умрет: ничего хорошего, если верить тому врачу. Не то чтобы он торопит свою смерть. Но, просто надеясь на то, что его убьют незаслуженно, он расслабляется хоть немного, избавив себя от дилеммы самоубийства. Он ждёт этого изо дня в день, ему не страшно, не грустно, не счастливо - ему вообще никак, он ничего не чувствует, кроме боли и усталости, и ничего не решает, кроме того, устоять ли на ногах спасительный десяток секунд, чтобы не ударили, или упасть, дав ногам отдохнуть, но приняв на себя десяток ударов сапогами. Он думал, что ему будет обидно от того, как с ним себя ведут другие заключенные, думал, что от одиночества будет страдать, но- Но… Ну. Каждый раз, когда перед сном плачет, он старается вспомнить, что есть здесь ещё единственный человек, которому он не отвратителен - и от этого почему-то только хуже. Ему, кажется, очень больно от того, как к нему относятся другие. Ему… Грязно, наверное? Кажется, будто его все ненавидят, и это наверняка так и есть, и даже причина совершенно ясна - то, что он особенный. Даже не важно, лучше ему или хуже, не важно, что о его исключительности думают капо и солдаты - сам факт того, что ему здесь иначе, чем всем, заставляет людей сторониться его, кривиться, смотреть со странными выражениями лиц, то ли так, будто он прокаженный, то ли будто сможет помочь, то ли просто с завистью. Он не знает, как отличать одно от другого на лицах, уже так мало похожих на человеческие. И злится. Он абсолютно спокоен, у него нет, не было и не будет лишних сил на то, чтобы лезть в конфликты, ему не нужно новых проблем, наказаний и еще худшей репутации, чем есть у него сейчас - повторяет себе, как мантру. Ему ведь действительно все это не нужно: это только новые проблемы, только новая боль. Ему не нужны - совершенно не нужны - конфликты. Но иногда они все же случаются. Они сегодня носят бревна от лесоповала к железнодорожным путям. Небо, паскуда, впервые за, может быть, месяц жары, решило разродиться дождем именно сегодня, конкретно в тот самый день, когда им таскать тяжелое - а теперь таскать его по скользкой глинистой грязи серо-бурого цвета, перемешанной их же ногами в непроходимую кашу уже к концу первой четверти рабочего дня. Колю здесь, сейчас, очень спасает рост: на одно бревно - поваленное дерево с обрезанными сучьями, длиной метров семь и больше - три человека, и с кем его не ставят, он самый низкий, неизменно его свои же суют в середину, чтобы, если не помогает, хотя бы не мешал тем, что его край перевешивает. В свою защиту и к собственной чести - с которой есть проблема, с отсутствием которой огромная проблема - он делает все, что может сделать в ситуации, где иногда лежащее на чужом плече дерево оказывается по высоте над его головой. Он честно поднимает и поддерживает бревна на голове или над головой, кладя все напряжение только на руки, совершенно честно берёт на себя столько, сколько может - иногда не может нисколько и расслабляется, давая нести только крайним - он честно, он искренне, блять, старается! Но не всегда бывает так, что везёт целый день, конкретнее - так не бывает почти никогда, и, возможно, именно поэтому сегодня очередной день, когда ему не везет. Голос орущего офицера фильтруется в голове, выделяется ключевое: свиньи, не способные к настоящей работе, слабые, позор человечества, все другое, что может прийти в голову скучающему и мокнущему под дождем человеку в нацистской форме - ничего необычного, но именно под его руководством разделяются на тройки. Взгляд на освободившихся мельком. -Ты, ты, ты., - Пальцем в Колю и в еще двоих неподалеку., - Пошли! Быстро, бляди! Мужчина чуть кривится, видя, с кем поставили: он не расист ни коим образом, но сейчас проклинает одного конкретного мулата, о котором знает достаточно для того, чтобы не хотеть нести вместе: он один из местных мусульман - тех, кто едва ноги таскает, кто больше не борется, кто умеет в ближайшие недели и дни от истощения или ударов за продиктованный тем же истощением проеб. Они будут вместе нести - он упадёт под таким весом, обязательно, он и так качается, глядя в пустоту неосознанно и тупо, и когда он упадёт, по роже получат все трое, а хлыстом или дубинкой - оно не важно. Он в этот раз встаёт сзади, чтобы, когда мусульманин повалился в середине, иметь возможность подхватить бревно и просто перешагнуть тело. Третий выбранный не сильно выше него, мусульманин - почти одного роста, и всё должно сработать. Коле все ещё бывает трудно, честно говоря - не в физическом плане, это фоновое, это само собой - ему бывает трудно смотреть на людей. Идти, вперив взгляд в спину почти мертвеца перед собой, зная, что он умрёт, смаргивая пот и дождевые капли, облизывая все то, что попадает близко к губам. Ему трудно понимать так явно, так точно, что он продолжит жить, а этот человек, идущий перед ним, умрёт. Осознание резкое, под дых бьёт: он умрёт. По-настоящему. Это все - по-настоящему. Эти люди правда умирают каждый Божий день, этот дождь правда идёт, с ними действительно здесь обращаются, как со скотом типа волов, в которых можно и камень кинуть, который можно припугнуть или ударить хлыстом, кнутом, которых можно, если перестали работать, просто забить насмерть и выбросить, чтобы собаки доели. Это… Реально. Неожиданно реален становится и ливень, заливающий в уши, и крики капо, и приказы офицера, и прилипшая к телу мокрая и грязная форма, и идущий перед ним без пяти минут мертвец. Колю осознание оглушает: этот человек правда может умереть. Каждый раз, когда спотыкается, может и впрямь остановиться сердце. Коля ведь всего два раза ровно видел смерть до этой самой сраной войны. Что с ним здесь, сука, стало?... От мыслей, от годового сорваться с крыши памяти прямо в мозг старого воспоминания, отвлекает то, чего боялся и к чему был готов: мусульманин поскальзывается в глинистой каше в последний раз, и медленно валится на бок. Пока он падает, когда он падает, нарастает странный, непонятный звук от него, который уши сначала классифицируют, как белый шум, но который, все более и более громкий, игнорировать становится невозможно. Мусульманин кричит. Крик в нём нарастает десятки секунд, без остановки, без перерыва на вздох, он просто кричит и кричит, воет на одной ноте оглушающе громко, и даже поспевающий к ним капо - уебок редкий, не повезло, что сегодня опять с ним вышли - морщится, занося для удара палку: -Да заткнись уже, блять! Коле больно от этого крика. Блять, этот мужик - незнакомый, случайный - он же виноват буквально только в том, что родился мулатом, он сейчас кричит, корчась на земле от боли, только потому что мулат, он же… Он же, сука, живой?! Что с этим человеком, блять, не так, почему он ударяет, и ударяет, и ударяет палкой в кровь, в мясо, в фарш, которым становится кричащий истошно, оглушительно, без остановки человек, боль которого перешла все границы и каждый край, который просто не может прекратить, не может остановиться?! Коля будто в ночном кошмаре, он сам рыдает, в истерике сбрасывая с плеча тяжёлую ношу, орёт на ебучего упыря, сам срывая голос, смешивая все языки, что знает, только бы дошло до мрази: -Да что с тобой не так?! Что с тобой, блять, не так?!, - Он дёргается ближе, попадает под удар, под крик убраться с дороги, пока ещё не досталось, ему глубоко плевать, он все равно не помрет, а если помрет, ему же лучше будет., - Да хоть уеби меня этой палкой ебучей, Гансу это охуеть как понравится, я тебя спрашиваю… , - Падает под ударом, поднимается снова, хватается за чужую штанину, заставляя себя снова встать на ноги, навалиться, вцепившись грязными руками в чистую форму., - Что с тобой не так, блять?! Почему ты его, сука, бьешь, захуя?!, - Тело под ним валится под громкий мат, к ним бросается - двадцать шагов по этому говну под ливнем, удачи - другой капо и офицер, потому что в Колю стрелять запретили. Его кулак врезается в чужую скулу всего один раз, они переворачиваются рывком, и Коля теперь сам внизу, и крики, всë только крики: -Бешеная, блять, шавка!, - Удар., - Решил, педик, нужный хуй соснешь, и можно на старших лезть?!, - Удар, капо пытается подняться, Коля не даёт, держит за воротник задревеневшими пальцами, его самого не слушающимися, окаменевшими от напряжения и влаги, ярко-белыми. - Да отцепись, сука! -Что с тобой не так?!, - Как заведенный, со слезами на глазах, пока капо стараются поднять, а Колю отцепить., - Ну что с тобой, сука… , - Он кричит, все-таки падая в грязь, захлебываясь в самом себе и собственном отчаянии., - Не так?! Почему… , - Он снова кричит, сам воет от боли не хуже мулата, когда ударяют кнутом по боку, по спине, когда палкой по ребрам., - Почему вы все такие?!, - Всхлипывает, когда его поднимают за шкирку, будто провинившегося щенка, ловя боковым зрением пытающегося в одиночку продолжить тащить бревно мужчину. -Ты у меня получишь, блядь!, - Перед глазами возникает злая красная рожа капо., - Ты, шавка, все глубины ада сам отыщешь у меня, понял?! Он все еще плачет, когда его тащат по дороге обратно к жилой части лагеря, задыхается, в груди огонь от каждого вздоха, любого всхлипа, но, обернувшись один раз, видит оставшегося на земле мусульманина, уже не кричащего. Коля в этот день, весь оставшийся, и в следующий, кричит от боли непозволительно много - пока голос не срывает, и тогда уже не кричит. Маринка скалит зубы, смеется в лицо, ее из-за спины поддерживают. В руках у девочки его школьный портфель, немного потёртый, чуть замызганный, в котором все, что он в школу носит. -Не трогай., - Коля рычит сквозь зубы., - Не трогай мои вещи. -А что ты сделаешь, маме расскажешь?, - Снова смех, звенящий в ушах, как самый мерзкий колокольчик мира. Коля сжимает зубы. Ему нужно сейчас домой, скорее, у него сегодня ещё музыка, и если он опоздает, опять ругать будут, но он свой портфель искал последние три перемены, и он - в руках этой суки, которая его - ну как всегда - просто так не отдаст. Де жа вю, снова и снова разные, но такие схожие сценарии, в которых мальчик вечно плачет, наблюдая за тем, как на осеннюю грязь вываливают учебники, и потом собирает их обратно, и стирает грязь с тетрадок - карандаш у него только один, запрятанный под рубашку и юбку, прижатый к телу. Ему нужно менять блядский сценарий, ему нужно что-то делать, но на глазах уже - опять - слезы, которые он никогда, как плакса, как девчонка, не может сдержать, и все сегодня пойдёт точно так, как идёт обычно. -А что случииилось?, - Алёна корчит рожу., - Смотрите, эта дура опять плачет! Плааакса!, - Растягивает, дразнит. Коля всхлипывает, утирая рукавом курточки слезы. Мальчики никогда не плачут, а он - плачет, он опять - снова - не мальчик, никогда не будет мальчиком, и никогда не прекратятся эти издевательства - это на еще восемь лет - целых восемь, а он проучился только два с половиной года! -Отдай., - Скулит. -Не отдааам., - Маринка показывает язык. А Коля меняет сценарий. Он не умеет драться, вообще и не пробовал никогда по-настоящему, никогда не пытался, но чувствует, как правильно, как должно быть, наверное: с кулаками набрасывается на тут же вопящую суку, хватает за хвостики волос, тянет за собой на землю, падая вместе с ней в грязь под громкие визги, удары - ударчики, почти даже не больно - колотят по спине, по попе, пока он ударяет лбом в чужой нос, сам кричит, когда тянут за косички назад, пытаются оторвать от суки-Маринки, зажмуривается, когда глаза царапают, вот-вот выцарапают насовсем, и он будет слепым, и издеваться ещё проще будет, и он щелкает зубами в воздух, опять и опять, пока между зубов не попадает палец, и не раздаётся прямо в уши оглушительно громкий визг, и он сжимает, и сжимает, и сжимает, и клянётся себе, что не отпустит, но отпускает, когда его тянут назад, дёргают, кто-то из девочек схватил за воротничок рубашки и душит, живот вдруг обжигает болью, будто насквозь кожу проткнуло, от удара каблуком, с хрустом ломается карандаш, Коля хрипит, пытаясь схватиться за ткань, и его хватают эти мрази своими мразотными руками, и, ну, и… Он все-таки опять плачет. Оля с Аленой и Женей держат за руки и за косички, пока Маринка втаптывает тетрадку по естествознанию в лужу, топает по ней каблучком, визжит, капая из носа кровью: -Ну как тебе, как тебе, а?! Девочка-плаакса!, - Она будто в истерике, будто ненормальная, орёт в лицо., - Позорище школьное! Нравится, а, будешь еще так делать, будешь еще меня бить?! Коля не может ответить, у него в животе рана, и все то ли не видят, то ли просто игнорируют, он, наверное, истекает кровью сейчас под громкие-громкие визги, кровавая слюна орущей громче некуда Маринки попадает в лицо, а он не может, ему очень-очень больно, он задыхается от этой боли, потому что у него в животе колотая рана, у него карандаш… Он ещё не знает об этом, но скоро потеряет сознание, и через четыре часа очнется в больнице. Внутренние органы не пострадали, но мама, пришедшая вечером, много плакала и гладила по голове, утешая, и Коля скулил ей в ответ про Маринку и ее компанию, и что пытался сопротивляться, и что больше никогда не будет, потому что очень уж ему больно. А через неделю он вернется в школу, а через неделю и два дня у него снова украдут, на этот раз куртку, и порвут, повесив на огородное чучело у школы. И действительно ничего не изменится. -Вы серьёзно? Опять?.. -Эта псина мне нос сломала., - 23938 гундит по-злому, кидая полные ненависти взгляды на хромающего в комнату для осмотра и истекающего кровью как минимум из двух мест, кашляющего Пса. Фриц глубоко вздыхает, потирая переносицу под очками. Этот жид по очевидным причинам, очень легко и просто злится на человека, которого не может убить, и завидует человеку, который, в отличие от него, пойдёт не обратно в свой барак и даже не в полный умирающих и мертвых медицинский пункт для заключенных, где врач - очередной капо - он пойдет сюда, в больницу для персонала, потому что, в отличие от 23938, должен жить. -Если бы ты реже пиздил свой скот, может тебя и любили бы больше.,- Фриц получает огромное наслаждение от полного ненависти взгляда на него: нападение для жида, даже капо, на кого-то вроде Фрица, самоубийственно, в самом медленном и болезненном смысле из всех возможных., - Я принял у тебя Пса. Возвращайся к работе, свинья, ты ещё можешь принести хоть немного пользы этому миру., - Он даже не прячет улыбку. Но, отвернувшись и поворачивая в кабинет для осмотра, он только снова вздыхает, и опять, увидев заляпавшего кровью койку Пса. А тому даже хватает сил на гордую улыбку. -На боку небольшая рваная рана, ещё одна на спине., - Ирма спокойная, собранная, как всегда, его золотая девочка., - В трех ребрах трещины, еще перелом пальца - гляньте, что с ним делать. Фриц рассеянно осматривает красно-фиолетовый, насыщенного цвета, распухший палец с явно заметным отпечатком подошвы на двух последних фалангах, поправляет чуть съехавшие на переносицу очки. На двух соседних пальцах, пострадавших заметно меньше, края этого же отпечатка, три вместе образуют замечательный, четкий след от пятки ботинка рабочего. Хочется шкуру с 23938 заживо снять и сделать чучело, чтоб студенты смотрели: четко же говорили всем пальцы этого парня трогать по минимуму, чтобы продолжал работать как можно дольше. Но нет - тупизна жидов границ не знает и никогда не знала, а этот ещё и хитростью не отличается. Ну ебучее же животное. Фриц просто ради приличия ощупывает палец под громкий стон сквозь сжатые зубы от намного менее веселого теперь Пса. -Явный осколочный перелом. Я… , - Он прикидывает. Проводить на этом недочеловеке трудную, дорогую операцию - сложно и вроде бы даже не нужно. А осколки кости обратно не врастут, если операцией не вернуть на место вручную, и гнить могут начать…, - Отъеби ему этот палец, Ирма, перевяжи рёбра, швы наложи и отпусти. Мне что-то подсказывает, что у герра Хауссер к нему очень скоро будет очень долгий разговор. Продолжавший пытаться улыбнуться Пёс меняется в лице, расслышав полузнакомое слово. -Палец… Что? Фриц глубоко и раздражённо вздыхает, наклоняясь к нему, двумя пальцами изображает ножницы. -Чик-чик палец, говорю! Все! Пес вздрагивает. -Навсегда?.. -Нет, потом обратно пришьем., - Фриц язвит в ответ, закатывая глаза., - Навсегда, конечно., - Кивает Ирме., - Сама справишься? -Ага., - Уверенный кивок. Не лучшая, но любимая его ученица., - Наркоз делать на ампутацию или так перебьется? Фриц, уже выходя, равнодушно взмахивает рукой: -Да сделай, на собаках экономить грех. Он сам себе хмыкает, выходя из здания и идя в соседний корпус: 23938 вообще повезло, что лично врача застал на месте, он уже заканчивал ежедневные осмотры больных - всего пара человек, и у них ничего серьёзного. Его ждёт работа - настоящая, которой он занимается всерьёз, не халтуря (он, конечно, не халтурит и как врач, но тем не менее). Его ждёт работа ученого, коим он является последние двенадцать лет, работа на людях, которых ему поставляют последние шесть, наверное лет, и судя по тому, как обстоят дела на фронте, еще пара лет, и дела можно будет сворачивать, так что стоит сделать сейчас все, что выйдет. Вообще… Он достает портсигар из кармана формы - нечего в халате шататься по улице, в него нужно переодеваться во время работы - закуривает. Вообще, очень забавно то, как ноль шестой реагирует на всю ситуацию со своей кличкой, да и сама ситуация буквально уникальна - заключенный, имеющий свое прозвище, не меняющееся, данное до лагеря и поддерживаемое здесь всем персоналом в той или иной степени? Неслыханно. Настоящая роскошь быть таким, наверное: быть тем, чью личность замечают те, кому замечать личность не положено. И пусть зовут псом - что в этом плохого, что плохого в собаках? Фюрер, к примеру, считает абсолютно верно, что собаки - лучшие товарищи человека, заслуживающие радости, уважения, вторых шансов в приютах, всего того, что может заслужить существо, человеку верное и бесхитростное. Фриц сам между тем, чтобы быть собакой или представителем низшей расы, без колебания выбрал бы быть собакой - удивительно, как Пес этого то ли не понимает, то ли не признаёт, то ли не хочет. Жалко, конечно, что он не ариец, что не родился в Германии сам - теряется ведь отличный потенциал, истинная отвага, даже честь, не пропавшая за столь долгое время: исключительное явление для славянина. Он мог бы стать прекрасным офицером СС. И если бы не был таким рыжим, если бы не рассыпанные по лицу веснушки, Фриц не мог бы исключать того, что в мужчине течет арийская кровь. Может быть, она в нем и есть, было бы даже интересно изучить родословную, проверить, взять анализы крови и измерить череп… Может быть, на досуге, даже если это ни на что не повлияет. Фриц улыбается сам себе, вспоминая вечно раздраженного и разозленного своим прозвищем Пса, все попытки куснуть в ответ на ласку во время лечения, каждый раз, когда он скалил в ответ на доброе слово зубы. Мужчина не выполняет свой долг таким образом - просто чуть помогает старому другу с тем, чтобы завоевать доверие и любовь ноль шестого. Однажды этот мальчик станет таким, каким стать должен, однажды будет давать себя гладить, не злясь, научится ценить ту заботу и любовь, которую ему могут подарить - и Фриц хочет увидеть это своими глазами. Ему этот Пёс симпатичен - хотя бы тем, насколько упрям и как держится за свои принципы. Жаль, очень жаль, что он не на той стороне в этой войне. В голове мутно, пьяно от того, что ему вкололи перед операцией, все еще - даже через несколько, вроде, часов после - не отпускает странное ощущение тяжести тела, почти что неспособность управлять конечностями, будто набитыми песком. Боль от этого же укола приглушена, все эмоции - будто через толстый и почти не прозрачный стеклянный экран. Коля поднимается со стола для операций, где и проспал все время после своей, с большим трудом, с не меньшим - осознает, что хочет от него человек в форме, говорящий идти за ним на немецком. Пока идет, почти не обращает внимания на чужую спину, рассматривая обрубок среднего пальца. Выглядит забавно, даже сюрреалистично: такой… Обрубок. Зашитый настоящими черными лесками для зашивания ран, красный по краю, около шва. Соседние пальцы - их крайние фаланги и ногти - фиолетово-зеленые и болят, если пытаться шевельнуть ими, так что Коля не шевелит. Свежий воздух на улице чуть отрезвляет, приводит в себя моросью и холодным ветром. Человек в форме - весь серьёзный, с серьёзным лицом, не знакомый. Что-то подсказывает - часть мозга, уже пришедшая после наркоза в себя - что сейчас с ним начинать знакомиться - хуевая идея. Коля вдыхает и выдыхает несколько раз подряд, силясь прийти в себя, выветрить дождем и холодным для его одежды ветром из головы остатки наркоза. Нужно приходить в себя, потому что он идёт к Хауссер, а там нужно - очень нужно - быть кем-то вроде себя, потому что если собой он не будет, то либо перед Борис, либо перед собственной совестью придется отвечать за последствия того, что сделал не он. Когда они уже входят в главное здание, становится чуть легче, и мужчина даже сам успешно поднимается на второй этаж по лестнице, почти не опираясь на перила, с трудом поспевая за ведущим его, успешно игнорируя медленно подступающую боль в рёбрах от каждого вздоха. У двери Хауссер сегодня нет охраны - хорошо. Ганс чуть разочарованно, чуть уставше смотрит на приведенного к нему мужчину, кивает офицеру, у которого даже имени не помнит: -Спасибо, оставьте нас. И только тогда поднимается из-за стола, подходит ближе к едва держащемуся на ногах мужчине, смотрящего с какой-то странной обидой и точно такой же, что и в его глазах, усталостью. Берёт в ладони бледное, влажное от дождя, прохладное лицо. Чуть приподнимает брови, когда Николай рычит, взмахивая рукой в ответ, упираясь ею в его ладони, отстраняясь, хватаясь сию же секунду за рёбра с гримасой боли. Все-таки он в себе хотя бы немного. -За мной., - Мужчина щёлкает пальцами, привлекая к ним внимание, огибает стол, садясь на свое место. Николай, конечно, по привычке встает перед столом, оперевшись на край, но на это остаётся только мотнуть головой., - Нет, ко мне, сюда., - Щёлкает пальцами с правой от себя стороны, и, удержавшись при повороте за угол стола, Пес подходит, встает рядом. -Хорошо., - Ганс удовлетворенно кивает, лезет в карман - забыл про печенье, нужно будет достать ещё из пачки., - А теперь сядь. Сидеть., - На немецком, чтобы запомнил команду. Николай корчит мученическую рожу: -Пожалуйста, только не это опять… , - Заплетающимся языком и на русском, разобрать едва выходит. Ганс мотает головой. -Не надо было наживайт в проблемы. Сидеть. , - Последнее слово снова на немецком. Николай садится на пол, на коленки - помнит с прошлого раза, почти удивительно - давая наконец чуть подробнее рассмотреть себя. Морду били явно, обрубок среднего пальца на левой руке - то, про что Фриц говорил - порванная форма с пятнами крови, через дырки проглядывают не заштопанные, но уже не кровоточащие следы от кнута и синяки от палки. Даже шрамов, может быть, не останется - пустяк в целом. -Хорошо. Видижь, у тебя все выхойдет, когда просто делаешь, что говоряйт. А теперь ты… explain я, зачем бросаежься на людей с кулаками. Николай кривится, глаза намокают - был бы сейчас не под влиянием еще не отошедшего наркоза, этого не случилось бы, так что наблюдать очень интересно. -Там… Мы носили бревна, и мусульманин упал, он слегка… Почти мертвый был. А его начали бить… Неожиданно, однако. -У тебя с это никогда не было проблем. Люди здесь умирайут все время, и ты убивал сам. Что случалойс? -Я не знаю… , - Тихий одинокий всхлип, почти скулеж, тут же оборванный шипением от боли, снова он хватается за рёбра, будто даже дышать пытается осторожнее., - Я устал. Мне очень больно, все время, постоянно, и я очень устал видеть, как все вокруг умирают… Понимаете? Ганс пожимает плечами. -Нет., - Молчит немного, задумавшись, что делать со всей этой ситуацией, осматривает уже явно получившего достаточно Николая. С другой стороны, это - хорошая причина для дополнительной дрессировки, которую он и так планировал, и для наказания, которое можно впаять в этот процесс. Из ящика стола недлинная верёвка, которая с попадением в лагерь этого человека поселилась здесь на постоянной основе, руки привычно вяжут петлю. Всё равно нужно хоть немного передохнуть от работы перед отъездом. -Шею., - На немецком. Веревка будто бы раскаленная, жжёт, только коснувшись шеи, мгновенно страшно, мгновенно больно, мерзко. Коля чувствует, как подскакивает пульс, как от участившегося дыхания пробивает теперь намного более чувствующейся болью ребра, как резко мозг становится чище - не абсолютно, но немного легче думать, понимать, и сейчас, в эту секунду, он отдал бы все, чтобы просто быть под чем-то, быть пьяным, быть не в себе от голода, холода или боли - не важно. Потому что тогда решение было бы простым, тогда не пришлось бы себя перед собой же пытаться оправдать - безуспешно, впрочем. Он не хочет. Ему больно, ему противно, мерзко. Ему даже почти не страшно, может быть, из-за все еще не ушедшего эффекта наркоза. Но ему просто неожиданно плохо везде и одновременно настолько, что он приходит в себя. Хватается за петлю, силясь снять, в ответ ее дергают. -Нет. Нельзя., - Он встречается взглядами с Хауссер. У него холодные глаза сейчас. Ледяные. Сосредоточенные. Серьезные. Борьба взглядов длится пару секунд. И Коля отпускает. -Молодец., - Зачем-то все команды и всю похвалу Хауссер проговаривает чётко и медленно на немецком. Не важно. Важно только, что будет дальше., - Встань на четыре ноги. Это auf allen vieren., - Незнакомое слово - вот и знакомит. “На четвереньки” звучит так. Понял. От собственного равнодушия к этому, от холодности, от того, насколько плевать, что делать, лишь бы не били, даже хуже, чем от любых ударов и любой веревки. Коля действительно делает это. Действительно берёт и осторожно, пытаясь не сделать больнее трещинам в костях, выполняет команду, потому что его держит сейчас, едва-едва, но держит животный страх боли и того, что вообще может случиться, если он не послушает. Ему действительно страшно настолько, что он готов стоять на четвереньках перед оберштурмбаннфюрером СС с веревкой на шее. Блять, какого хуя? Это застревает в голове. Какого Хуя? Как он вообще прошел этот путь от “адская гончая ссср” до “мне плевать, что со мной делают, лишь бы не били”? Почему он здесь? Как? Какого чёрта, по какой, блять, причине все поворачивается сейчас точно так же, по той же спирали, по которой шло в ебучей школе, почему он наблюдает раз за разом эти блядские закономерности везде, где есть жестокость и есть лидер, почему он нигде в своей жизни не на вершине пищевой цепи?... Живодеров можно не считать, он не был там свободен и его поведение не было поощряемо нигде, кроме специфического узкого круга людей. Это, в общем-то, абсолютно не то же самое. А Ганс, сука такая, кивает удовлетворенно так, самодовольно. Ненависть внутри кипит, грозясь выплеснуться наружу, царапает ребра до красных пятен в глазах. -Сидеть., - Опять на немецком, и Коля садится. Ему в руки, немного пораздумав, дают железную линейку. Оружие. Не поняв, видимо, что сделал, Хауссер откашливается и снова переходит на русский: -Сейчас ты ударишь себья несколько раз по руке. Я не хочу производийт большое наказание за то, что ты сделал, но оно необходимое, чтобы ты понял. Хорошо? Коля смотрит неверяще на мужчину перед собой. Потом - на линейку в руках, все еще не понимая, как сидящий перед ним человек решил - и впрямь решил - что мужчина его послушает, согласится на нечто подобное. Ему страшно? Уже, наверное, нет, он даже не думает о страхе, в голове только искреннее, непритворное удивление. Он не будет наказывать сам себя за то, что ударил надзирателя. Это же бред. -Это же бред., - Он смотрит на Хауссер, искренне не веря, искренне не понимая. Какого черта вообще здесь происходит, что это за сюр, почему через три часа после ампутации раздробленного в фарш пальца его просят наказать себя? Хауссер устало вздыхает. -По-хорошему не понимаешь. Блять. Первая пощечина - быстрая, мгновенная после слов, просто Коля видит чужую ладонь - движение - щеку обжигает болью. Попытка отстраниться, уронив линейку, подскочить, отползти одновременно - тут же рёбра будто бьют под дых, вспыхивая адской болью - схватиться за придушившую петлю, схватиться за ребра, нет, снова за петлю, тут же по другой щеке тыльной стороной ладони, и больно режет щеку нацистский перстень - до вскрика, до неконтролируемого “Нетнетнетнетнет-” когда подтягивает ближе, вплотную, тянет вверх и к себе, попытка подняться - дергает вниз, ногти царапают черный рукав формы, в глазах тёмные пятна от боли и асфиксии, мужчина хрипит, трахею сжимает резко и больно, впивается - замирает. Они замирают, Коля ловит ртом воздух, хрипя, пытаясь не задохнулся, держась за за чужие ладони, врезаясь в них ногтями. Ледяной голос: -Отпусти. -Вы убьете., - Он не думает, он не может думать, он может только пытаться раз за разом вдохнуть через боль, чувствуя, как нагревается и немеет лицо., - Отпустите., - Хрипит., - Отпустите. -Если не отпустижь - не пузчу. И Коля расслабляет руки - тут же петля на шее расслабляется тоже, давая упасть, хрипя и кашляя, громко, истерично вдыхая раз за разом, скуля от боли каждого вздоха, задыхаясь в ней же, сжав собственное горло - на месте ли, работает ли, хотя как может оно быть не на месте или не работать. Он поднимает глаза вверх и вздрагивает, наткнувшись на спокойное, чуть мрачное лицо. -Я понял…, - Кашляет, даже зная, что не согласится опять, и опять будет то же самое, просто кажется правильным говорить именно это., - Я понял. Пожалуйста… Веревка снова тянет - но не вверх, просто ближе, вплотную к обтянутой чёрной штаниной ноге. Фиксирует рядом, рука поворачивает подбородок, чтобы смотрел в чужое лицо. -Ты не оспорить приказ., - Спокойной тон., - Не важно, какой. Просто делаешь. Понял? Коля только втупую кивает - он понял, он давно понял и давно не слушается этого правила, он просто знает, что нужно кивнуть. -Хорошо. Скажи, кто ты., - На немецком, и ответить нужно так же. -Николай Ма… -Нет., - Пощечина. -Номе- -Нет., - По другой щеке, до всхлипа, мысли в голове лихорадочно скачут, дикие, неконтролируемые. -Свинь… -Нет., - Снова, Коля шарахается в сторону с криком, со слезами на глазах, веревка обжигает шею, он снова рядом, вытирает непрошенную влагу с лица рукавом, он не понимает, он… -Пес?... -Да., - Рука у лица, мужчина сжимается с писком - но пальцы просто треплют по щеке, проводят по жгущему контуру ладони, по жгучей царапина от перстня., - Молодец. А теперь - встань. Коля осторожно, медленно, будто на минном поле, поднимается на дрожащие ноги, касается лица рукой, вздрагивая от недостающего там, где он быть должен, пальца. Глаза щиплет слезами. -Спиной. Встает спиной. -Сними одежду. Он вздрагивает, дёргается, оборачиваясь, только для того, чтобы веревка намекающие дернулась в ответ резким движением. -Я не хочу… -Я могу заняться твоими дружками или бросайт в подвал. Разденься. Пробивает холодный пот. -Они здесь? -Некоторые. Быстро. Коля дрожащими, непослушными руками расстегивает пуговицы рубашки, спотыкаясь об отсутствие пальца, не понимая, как- палец- почему его нет, ну он понимает, почему его нет, он помнит, что случилось, но там, где палец был, его больше нет, это жутко, это неправильно, и он просто, расстегнув пуговицы три, стягивает рубашку через низ, справляется со штанами и едва держащимся на бедрах бельем. Становится заметно холоднее. Все тело дрожит. Страшно. Сзади касается рука - бежать, сию секунду, или лучше даже прямо сейчас бить в ответ, развернуться и ударить, и- А- Он не шевелится, только дрожит, чувствуя, как по позвоночнику ведет теплый палец, как спускается к тазу, обводит выступающие кости… -Не надо. Пожалуйста., - Хочется плакать. -Я не буду заниматься секс. С души падает огромный камень - позволяет чуть расслабиться, почти упав. Позади раздается одобрительное задумчивое мычание, палец уходит со спины - вместо этого её касается ледяная ладонь. -Ты красивый. Коля сглатывает, терпя новую вспышку боли в груди. Что-то внутри неприятно тянет, укалывает этот комплимент и эта искренняя интонация. Было бы намного лучше, если бы его сейчас назвали уродцем. Но вместо этого чужая ладонь только касается ягодицы, заставляя вздрогнуть, пытаться подавить в себе страх, искреннее желание сейчас же бежать, сейчас же ударить, убить, делать хоть что-то вместо того, чтобы просто стоять голым перед этим человеком, даже не видя, что происходит. -Не т… Т-т.., - Он спотыкается о слово - никогда не замечал за собой заикания, странно., - Не трогайте меня. Секунда раздумий - и прохладная ладонь уходит. -Ты прав. Увлекся., - Недолгое задумчивое молчание., - Руки за спину. Коля послушно делает, что говорят - блять, какой же сюр - ребра отзываются на это новой вспышкой боли, а корочки ран на спине дают о себе знать. Дышать трудно, начинает мерзко, назойливо болеть голова. По окну начинает стучать дождь, опять - интересно, это всё тот же продолжается, или сегодня уже следующий день и новый дождь? Один из ящиков стола открывается - слышно, как выкатывается на подшипниках - из него что-то достают, и снова бурчат подшипники, когда он закрывается. На запястья ложится веревка - мужчина и не пытается подавить усталый вздох. Опять, и и снова на исстрадавшиеся за время здесь руки, на и без того поврежденные, истерзанные наручниками и той же веревкой запястья. Он устал. Было бы еще приятнее, если бы его усталость хоть кого-то беспокоила: никакой реакции на этот вздох, кроме того, что петля на шее затягивается, Коля отчетливо чувствует, как ее проводят между запястий, вокруг второй веревки, чужие пальцы, как натягивают сильнее и сильнее: спина сама выгибается под собственный стон боли, прямые связанные руки поднимаются вверх, выворачивая плечи, придушивая сильнее, петля врезается в нежную кожу под подбородком. Больно. -Мне больно. Не могу дышать. -Удивитьельна., - Сарказм прослеживается в голосе без труда. Чужая рука, закончив, берёт за натянутую между запястьями и шеей веревку, Хауссер поднимается со стула с характерным жалобным скрипом дерева, дергает. Коля шипит сквозь зубы, жмурясь от боли, пока его тянут к стене напротив стола, к ебучим крючкам для одежды, которые он успел возненавидеть за месяц - или месяцы - пребывания здесь.