Живодеры. Сухая гангрена

Коля приходит в себя - выныривает из странного состояния между дремотой и обмороком - когда включают свет. Ему едва ли хватает сил на то, чтобы застонать от обжегшей глаза боли, от яркости этого света: единственной лампочки под потолком. Ему сейчас уже даже не страшно, ему сейчас уже просто больно и очень зло, его даже уже не смущает и не стыдит лужа мочи под задницей и под ногами, он чувствует, что пришел в себя от пытки, что адреналин снова в теле, а тело - в привычном истощении, привычно хочет воды и еды, больше не надеется на очередное чудо в виде лечения. В дверях Хауссер, сейчас стоящий спиной и закрывающий за собой на ключ - а кого ещё можно было ждать. Поворачивается, проходит ближе. -Всё ежчё живой, я визжу? -А вы пока не подохли, если глаза не подводят. Мужчина, приподняв брови и чуть улыбаясь в задумчивости, обходит его кругом, берёт за плечо… Отдергивает руку, а зубы клацают в миллиметре от нее. Губы обоих недовольно дергаются. -Не надо было давать тейбя набраться сил. -Не надо было в живых оставлять. Много проблем. В ответ тяжелый, усталый вздох. -И то верно. Проблем и правда… Много. Не хочешь извяйница? Коля надрывно, с болью в ребрах, оглушительно громко смеётся: у него, возможно, начинается истерика. -За что конкретно из всего списка?! Хауссер в ответ улыбается уголками рта вниз, поддерживает смех, хмыкая: -За всё, в ал-фа-витном порядке. -Ну да!, - Коля снова хохочет, выгибая от смеха шею, смотрит в чужое лицо слезящимися глазами., - Вот прямо сейчас и начну, как же! В ответ - задумчивый кивок. Всё ненадолго снова погружается в тишину. Хлопок по плечу словно даже поддерживающий. Фляга из чужого кармана утыкается в губы, там - обычная вода. Допив всё до последней капли, Коля облизывает губы. Ему полегчало - ровно настолько, насколько нужно, чтобы продолжать сопротивляться, что бы этот изверг ни придумал с ним делать дальше. -Ладно., - Снова хлопок по плечу, увесистый., - Я зажшел просто посмотреть, жив ли. Ты явно… Жив. Хауссер разворачивается, и резко - неожиданно, вдруг - внутри всё холодеет от чёткого осознания того, что сейчас случится. -Что?..., - Уже в чужую спину, дергаясь., - Нет! Нет-нет-нет, блять! Стой… Стойте! Хауссер!.., - Пока выключается свет. И дверь захлопывается. И тогда - Коля кричит. Он успевает, наверное, сорвать голос: понимает, что никто его не слышит, и кричит именно поэтому, в одной лишь надежде на то, что никто не зайдёт проверить - он кричит, кашляет, задыхается слезами, много, кажется, часов подряд. Он не понимает сам. Не знает, сколько времени прошло. Не может пошевелиться, как бы ни рвался, как бы ни пытался ослабить путы. Ему больно - ему так, блять, больно, и ему так страшно, он сам не знает от чего, ему ведь даже плевать на светло-серые тени, скачущие на периферии зрения, потому что он знает, что это мозг, которому недостаточно стимуляции, создает ее сам себе. Ему просто больно. Просто страшно. Он просто в отчаянии - и всё в нём так просто, настолько элементарно сейчас, в нём даже животного не осталось. Это хуже - намного хуже - бараков, общения с Хауссер, пребывания в той чертовой клетке, да даже лучше стоячих камер! Ситуация здесь, может, и схожа, но он здесь не одну ночь, кажется, и не две. Уже будто давно не первые сутки сидит, просто поломавшись в конце концов, просто спрятав голову на груди, иногда - тихо всхлипывая, но по большей части просто давая мыслям в голове свободно роиться ульем раздраженных ос, бесконечно жалящих, и жалящих, и жалящих в стенки опухшего черепа. И плевать, что он не может опухнуть - Коля, блять, очередной эксперимент, очередной тест на тиф и лекарство от него. У него лично череп опухнуть - может. Ничего, блять, не мешает. Ему так плохо. Он даже не может просто покончить с собой. Он не может продолжать кричать, уже не может плакать, он не может освободиться хотя бы для того, чтобы серией точных ударов размножить себе о стену голову. Он не может Ну Вообще ничего. -Командир… -Заткнись. Просто заткнись. Они на прицеле. Они, если точнее, на тридцати пяти прицелах ровно - все тринадцать, оставшиеся в живых. Блять. Сосредоточенное, напряженное лицо Лизы, ее сжатые кулаки. Закусивший щеку Дима. Алешенька, оглядывающий стоящих вокруг быстрыми, прыткими взглядами: в землю - и на одного, в землю - и на следующего. Женя, побелевший, как мел, на грани рыданий. Серёжа, стоящий рядом, готовый прямо сейчас драться, Егор, готовый закрыть своим телом командира от пуль. Не поможет. С такого расстояния пробьют насквозь оба тела и вылетят сзади, если удачно. Хорошо, что здесь нет Яна. Хорошо. Чужой командир - тоже молодой, у него тоже совсем не дрожат руки - произносит что-то на своём, слышно четко “вы” и “сдаться”, остальное - нужно было учить сраный немецкий старательнее, пока был шанс. Лиза - отвечает тому резко и громко. Поворачивается к Коле, у которого всё тело сейчас - тяжелый, давящий к земле камень. Им пиздец. Им - пиздец, прямо сейчас. -Говорит, мы можем сложить оружие и сдаться, иначе начнут стрелять. Что… Что делать, командир? Отдай приказ. Коля… Коля совсем не хочет отдавать никаких приказов. Коля очень хочет домой - он вспоминает про обещание Яну, про маму, которая его все-таки наверняка ждёт, про… Про Москву. Как никогда чётко он понимает, что не хочет умирать, и понимает точно так же, что не может позволить себе замарать честь их отряда, а ведь с другой стороны - какая, нахуй, честь, у них-то, и ведь, чем дольше они живы, тем больше шансов сбежать, и ещё, пока они живы, всё может измениться, и они всегда - вообще всегда - успеют умереть, в любой момент, когда пожелают, и их всё равно, может быть, убьют, сейчас - или позже, но лучше - может быть позже, но блять, блять, блять, блять, у них ведь есть честь, Коля ведь не может позволить своим людям- Не может же позволить им… Страдать так. Их ведь точно будут пытать. Наверняка всех - кто выдаст, тот выдаст, и даже если человек ничего не знает - может наплести. Их будут пытать. Алешку, этого блаженного. Женю, пока он не перестанет верить в бога. Лизу и Диму - что будет с ними двоими, думать не хочется. Но ведь они могут в любой момент потом умереть, когда только захотят. Верно? Кинуться на автомат грудью легко - сложнее выжить. Горло пересохло. Хочется плакать. Он едва-едва, будто бы шёпотом - слишком громким, чтобы не услышали - произносит, глядя чужому командиру в глаза: -Мы сдаёмся. Эту фразу на немецком он запомнил отлично. Коля снова вспоминает этот момент - тот самый, когда сказал то, что сказал, то, чего никогда не сказал бы снова, дай ему шанс - или сказал бы, ради сбежавших теперь сказал - но наверное, позволил бы скорее умереть им всем, если бы уже пережил то, что уже пережил. Он хочет умереть. Он… Не хочет умереть. Он хочет выбраться, любыми путями и средствами. Вспоминаются слова из какой-то заумной книжки: “Трагедия самоубийцы в том, что это всегда человек, который очень хочет жить, но для которого жизнь при данных обстоятельствах представляется невозможной.” Аминь, сука. Он просто хочет, чтобы это - чем бы оно ни было - прекратилось. И вдруг Просто вдруг, без предупреждения или знаков Оно прекращается. Открывается со скрипом дверь, ослепляя ярким светлым коридором, включается, заставляя застонать от боли в глазах и в голове, грянувшей канонадой в ответ на первый же раздражитель, лампочка. Громкие шаги. Это не Хауссер - открывая глаза, Коля уже знает это. Кто-то другой. Незнакомец в немецкой форме с ящиком в руках. Игнорирует, проходя к железному комоду, ставит оглушительно громко ящик на пол. Мужчина снова глухо стонет от боли, через барабанные перепонки ввинтившейся точнехонько в мозг. Немец что-то перекладывает в ящики. -Эй., - Игнорирует. , - Эй!, - Всё то же целое ничего в ответ. Ком, в котором уже почти не осталось слюны, прокатывается по горлу. Трудно перевести на немецкий - Коля справляется., - Зачем ты здесь? Незнакомец, переложив, наверное, всё нужное, поворачивается с бутылкой воды в руках. Не отвечает, подходя ближе, отвинчивает у стекляшки металлическую крышечку с мерзким скрежетом. Приставляет к его губам. -Пей. И Коля пьет, не задавая вопросов больше, не заставляя просить себя дважды, не проверяя на прочность чужое терпение. Можно было бы сказать, что это расчетливый план, что-нибудь про хладнокровность и наверняка отвагу - так бы подобное оформили в газетах, чтобы не возникло вопросов - но на деле он до чертиков, до икоты боится, что прямо сейчас, дав напоследок по зубам, этот человек просто возьмет свои вещи и уйдет - вообще ничего больше делать не станет, просто оставит снова в тишине и темноте, наедине с собственным разумом. Так что он просто пьет, глядя на человека, жадно впитывая в себя чужие черты: массивный, крупный нос, широко расставленные глаза, густые брови, сжатые сейчас пухлые губы, недостаточно мощная для такого лица шея. Он насыщается этим так же, как водой, ему это почти что нужнее, чем вода: просто увидеть человека, просто получить свой - болезненно острый - осколок надежды на то, что сейчас это прекратится. Но вот бутылку, пустую, убирают от губ. Вот человек отворачивается, кладя её обратно в ящик. Коля кусает губу, чтобы не заплакать, не позвать снова, не взмолиться, только бы его наконец развязали. Не поможет. Это совершенно точно просто не поможет, он просто - снова - унизит себя перед тем, кто его унижения еще не видел, и даже если он заплачет - а он точно заплачет - станет только хуже. Даже если он, как хочет сейчас, попросит пристрелить - ничего не случится. Это же он, он ведь, сука, тот самый командир, он не имеет, не заслужил права на смерть, все это знают, каждая шавка в этом Богом забытом месте. Всё всегда станет только хуже. И дверь захлопывается, снова оставляя его в темноте. Ганс приходит к нему через четыре дня. Может быть, этого не достаточно, может быть, слишком много - он не знает. Он просто делает то, что может сделать, стараясь соблюсти все, что соблюсти нужно, и при этом еще и получить хоть какое-то удовольствие от происходящего. Ничего хорошего уже не происходит, кроме того, что он придумает себе сам: союзники перешли в явное, уверенное наступление, рейх - выдохся, прогнозы не радужные. Мужчина уже подготовился к тому, чтобы бежать через несколько месяцев, может быть - через год или даже два при особом везении. Есть план, есть все необходимые связи и структура, которая сможет помочь ему уехать и затеряться среди бесконечных беженцев. Но пока что - в эти секунды, дни, месяцы - он всё ещё бог своего мирка, со своими обязанностями и своими потехами, и их сочетанием. Даже если очевидно, что руководству уже совершенно не до Живодеров - почти ничего не случилось даже от их побега - он хочет хотя бы для себя, хотя бы веселья ради попробовать справиться с Николаем. А тот смотрит на него слезящимися глазами, прищуренными от слишком яркого света, и кричит губы то ли в улыбке, то ли в отвращении. В комнате воняет без надежды на проветривание, связанные руки бледные и холодные - когда Ганс начинает снимать веревку с них, слышится громкий стон боли. Не перетянул, не пережал кровоток, это прекрасно - но всё ещё прекрасно себе представляет, как должно быть затекло всё чужое тело от неподвижности и плохой позы. Только свободна первая рука - Николай со стоном прижимает ее к груди, баюкает, часто и громко дыша, жмурясь и сжимая оскаленные зубы от того, с каким характерным ощущением кровь снова начинает циркулировать по конечности. Вторая рука прячется на груди точно так же, как только освобождается. Ганс сматывает веревку и с ног тоже, оценивающе осматривая сидящего полубоком к нему человека, корчащегося от боли и будто бы готового разрыдаться хоть прямо сейчас, хоть сию же секунду. Вздыхает, поправляя редкие волосы, уложенные гелем и всё равно норовящие растрепаться. Садится на корточки рядом со стулом, смотрит снизу вверх. -Ты сейчас будежь делать то, что скажу делать. Хорошо? Враждебный взгляд покрасневших от слез глаз в ответ. Рыжие ресницы слиплись, в уголках глаз засохшие комочки. Злой, полный ненависти и боли оскал дикого животного. -Да, герр. -Хорошо., - Ганс мягко улыбается, поднимаясь на ноги, чертовы колени щелкают в унисон, одновременно. Он отходит к небольшому комоду, где ровно сутки назад тот милый парень оставил все необходимое - почти все - кладет веревку в ящик, из ящика достает бутылку воды, которую ставит на пол, и веревку покороче. Делает на ней простую петлю. Подходит к Николаю, всё так же сидящему на стуле и наверняка всё ещё не понимающему, что сейчас случится. -Сядь на пол. Его сверяют полным недоверия и искреннего страха взглядом. Мужчина осторожно, не веря своим затекшим ногам и морщась от боли в них же, поднимается со стула, опираясь на перекладину спинки, чуть покачивается. -Зачем?, - Хрипит. -Потому жто я так сказал. Его сейчас ненавидят, ненавидят сильнее всего на свете - это читается в движениях чужого ослабшего тела так же легко, как читается усталость. Когда Николай опускается на пол, видно, как дрожит от напряжения каждая мышца измученного тела. Но опустился неправильно: сел, как всегда, по-турецки. -Не так. На колени. В ответ только полный тяжести вздох, пока тонкие руки помогают непослушным ногам изменить позу, будто голова и не участвует в процессе вовсе. Как марионетка без ниточек. Но вот он, вот Николай сидит на коленях, сделав именно то, что ему сказали. Ганс ласково улыбается ему, лезет в карман - видно, как в страхе все чужое тело напрягается, зря - и достает небольшое печенье. Ему такое достать легко, даже не “достать” - не то слово… Выехал в город за покупками, купил коробку. Ничего сверхъестественного. А сидящий перед ним не видел сладостей уже несколько месяцев и четыре дня не ел - совсем иные появляются в такие моменты ценности, иначе человек начинает глядеть на мир. На на печенье, которое мужчина ему протягивает. -Вы серьёзно? Ганс разрешает себе смешок. -Абсолютный... Абсолютно.,- Поправляет сам себя.,- А ты что, откажежься и рискнёшь снова застряйть здесь? Все хрупкое тело заметно, зримо вздрагивает. Не хочет снова оставаться так, не хочет снова переживать подобное. Отличный рычаг давления, почти что наравне с теми, кто не сбежал, из отряда - он обязательно запомнит, они оба запомнят. Потрескавшиеся, сухие, искусанные губы, наверняка красивые, если чуть поухаживать за ними, осторожно берут из руки печенье, чуть коснувшись пальцев, оставив капельку слюны на них. Взгляд снизу вверх заставляет низ живота сжаться в сладкий клубок - Ганс давит себя и этот свой клубок, ни к чему хорошему, кроме дочери, ни разу не приводивший. Не сегодня, не сейчас. Сейчас он просто наблюдает за тем, как Николай пережевывает и с явным трудом глотает печенье - за четыре дня всего пол-литра воды, не удивительно. Это победа - только сейчас понимает, в какой степени. Они перешли от взаимоотношений, где к мужчине было рискованно даже подходить близко, к тем, в которых он почти что спокойно берёт еду из чужих рук. -Молодейтс., - Ганс с облегчением улыбается, гладит отросшие рыжие волосы, жёсткие, будто проволока. Следующий шаг., - Дай шею. И к нему послушно тянется тонкая шейка, на которую ровно, органично, будто родная, ложится петля из обычной бельевой веревки. Чужой кадык острый, позвонки, по которым он проводит пальцами, поправляя поводок, острые - в этом человеке не осталось совсем ничего мягкого, как досадно. Но Ганс просто достает из кармана еще одно печенье, это - разламывает пополам, и оставляет в руке одну половинку, вторую протягивая, и снова наблюдая за тем, как нерешительно и при том жадно чужие губы берут из руки. Сейчас им нужно подойти за водой. -Пойдёжь за мной. Хорошо? -Подождите. И мужчина замирает, ждёт. Но вместо попыток сопротивления, какого-нибудь проклятия или просьбы прекратить слышит намного более простое, очаровательное: -Вы имеете ввиду на четвереньках или на двух ногах? На двух ногах мне потребуется отдельное время и силы, чтобы подняться и потом, возможно, опуститься обратно, не знаю, как захотите, но на четвереньках я буду значительно медленнее и неустойчивее. Ганс не может сдержать новой улыбки. Он обожает этого человека. Обожает его все еще не погибший по странной случайности ум и прекрасное даже так, даже здесь, тело, обожает столь редкий черный юмор и все выражения лица в веснушках. -Сейчайс давай на чет…, - Спотыкается о трудное слово, произносит медленно.,- Чет-ве-реньках. Но я рад, что ты спросил. И они вместе подходят к комоду, буквально несколько шагов, которые явно даются пленнику с необычайным трудом - тот несколько раз спотыкается, подворачивая ладони, и ковыляет медленно, сосредоточенно нахмурив светлые брови. И тогда Ганс протягивает ему новое печенье, и открывает бутылку воды. Подставляет к чужим губам, мгновенно пережевавшим сладость, чуть приоткрывающимся в ответ на жест. -Пей. И он пьет. Он ест печенье из его рук и пьет то, что ему скажут пить, он готов согласиться ходить на четвереньках, обговорив это заранее. По груди разливается тепло: может быть, Рейх и проигрывает войну, но прямо сейчас Ганс лично видит, что медленно побеждает свою собственную, никому пока не заметную, с чужим непокорным духом. Так, наверное, чувствуют себя люди, занимающиеся дрессировкой бездомных собак, чтобы их можно было пристроить в добрые руки? Не знает, но это точно прекрасное ощущение. Этим вечером Коля возвращается в барак в наскоро выстиранных и высушенных штанах, даже поевший досыта, до болящего сейчас от неожиданной для него пищи - настоящего супа, без ебаного гороха, с курицей и овощами - живота. И его трясет. Давно здесь не был. Все уже спят, отрубившиеся после очередного тяжелого рабочего дня, Коля на секунду хочет по привычке шепотом позвать Егора с Сережей - сказать, что снова жив, все снова хорошо - и осекается. Егора с Сережей здесь больше нет. Они здесь больше не живут. Он ложится на свою койку, на утрамбованный десятками и сотнями тел до него тонкий матрасец, вдыхает привычный запах немытых тел и смерти. Он дома. Всё хорошо, его сейчас больше не тронут, у него есть время на передышку, у него есть время, где его будут просто бить, где он будет просто работать, где ему будет просто плохо - надеется, что достаточно для того, чтобы разум вытеснил, выжег из памяти всё, что случилось. Он вспоминает прикосновения, вспоминает ласковый, добрый голос и искреннюю улыбку - его, лежащего на собственной кровати, трясет от отвращения. Шею, все те места, где к нему прикасались, жжет, все чешется от воспоминаний о случившемся, он хочет с себя кожу счесать хоть бритвой, хоть осколком стекла, хочет, чтобы исчезло с него это чувство грязи, кислоты, обжигающей одним лишь воспоминанием. Он лежит неподвижно. Только навредит себе, только сделает хуже, а оно не уйдёт: он знает, что не уйдёт, такое никогда не уходит просто от того, что срезаешь себе куски кожи. Он кусает губу и язык, зажмуривает глаза, пытается натянуть на себя несуществующее одеяло, прячась от невыдуманных чудовищ. Он будет впорядке. Он обещает себе, что точно, обязательно будет в порядке, и тихо скулит, стараясь сжаться так сильно, как только может, на набитом гнилой соломой матрасце и без единого человека рядом.