Живодеры. Сухая гангрена

Коля стоит на самом-самом краю, и ему впервые в жизни так страшно умирать. Ледяной ветер ударяет в лицо, жжет дорожки слез, не дает дышать. Он стоит на самом краю, внизу целая толпа уже собралась. Кричат, чтобы позвонили пожарным, и в скорую, и в милицию - Коля не совсем слышит, не знает, не уверен. Ему нужно просто прыгнуть. Заставить себя сквозь сердце, бьющееся в глотке, сделать шаг вперед, сорваться вниз. Он ведь всегда хотел быть знаменитым. Поэтому ему так нравилось, когда били, он заставляет себя верить - нравилось, иначе бы не называл себя мальчиком и не брился налысо маминой бритвой для ног. Ему нравилось, наверное, быть в центре внимания достаточно для того, чтобы принести этому в жертву все, что есть в жизни. Саму такую жизнь, которую и отдавать не жалко. Он хочет закричать: “Я прыгну!” Чтобы они поняли. Чтобы они его увидели, заметили наконец, поняли его. Он ведь не виноват. Просто очень-очень больно и страшно жить, и еще страшнее, как он знает теперь, умирать. -Вика!, - Окрик сзади. Коля оборачивается, вздрагивая, и сжимает губы. Игорь напуганный, зажатый, каким парень его никогда не видел, медленно поднимает руки. -Или… Толя, да? Ты хочешь быть Толей. Толя, отойди от края, пожалуйста. Ваня мудак, я понимаю, я поговорю с ним, правда поговорю. Только отойди… Коля делает шаг. Они даже имени его не зна- Крик-хрип, как когда бьют в живот. Крик-хрип, падение - вдруг и сразу полный стоп. Рывком, больно - рука, за которую схватил Игорь, странно вывернулась, и Коля орет от боли, плачет, пытаясь отбиться, пытаясь наконец закончить то, что начал. Ночь над лагерем душная, пыльная - июль, как он есть, в котором облегчения от жары не приносит и ночь, в которую все, от умирающего в бреду от болезни на деревянной койке заключенного до офицера СС думают только о прохладе, которую не ценили в месяц до этого. Едва ли выпадает ночная роса, даже ночных мотыльков у фонарей совсем мало - видимо, и им трудно дышать в душной, необычайно для Баварии жаркой июльской ночи. Эта ночь особенная не только из-за жары. В эту ночь по лагерю тут и там крадутся, сочатся сквозь щели бараков тени, проскальзывая вдоль домов и домиков, вдоль дорог по кустам, где-то ползком, где-то тихо идя, где-то замирая, пропуская идущих в положенное только для сна время капо и солдатов, которые и сами стремятся спрятаться, зная, что ночь - не время для них. Это не время ни для кого здесь. Только для призраков - но на них всем здесь плевать. Нельзя бояться того, чего не видишь. Тени скользят в одну сторону, будто - и вовсе не будто - сговорившись, установив одно единственное верное направление. К одному единственному белобрысому стражу у границы из колючей проволоки, который любит выпить на посту, засыпание которого так часто прикрывают верные товарищи, всегда говорящие, что стоит заканчиваться и в следующий раз уж точно что-нибудь случится. И это - тот раз, когда оно случится. Они у стража - вернее, недалеко от него, немного вбок, чтобы не рисковать ненужный раз. Ждут. Вот на земле, в высокой траве, лежат трое. Вот пятеро, и шестеро. Семь, и восемь. Они будут ждать ещё долго, достаточно долго для того, чтобы пришли все, и если они не придут - придётся оставить. Второй шанс может и быть - а может и нет. Неопределённость слишком сильна. Неопределённость во всем - единственное и главное слабое место этого плана. Недостаток информации, которую нигде нельзя получить. Недостаток времени до того момента, когда сил перестанет хватать, когда захлопнется ловушка. Недостаток сил для того, чтобы все прошло точно по плану. Возможно, недостатков намного больше, чем один. Как всегда на войне - где победит не сильнейший, а тот, кто победит. Они собрались. Девять теней из одиннадцати, планировавших идти. Больше времени ждать нет. Одна из теней говорит - пора. Время идти. Мимо спящего, под колючей проволокой под напряжением - одно прикосновение, и ты мертв. Одна хрустнувшая веточка - ты мертв. Щелкнувший сустав - ты, может быть, тоже мертв. Слишком много неопределённости. Отто уже сворачивает к выходу - его смена, его бумаги, его протоколы и списки кончились по-хорошему часов пять назад, все - на месте, все - работают, он удостоверился во всём лично. Он знает, что его старания не бесполезны, потому что даже герр Хауссер замечает их, даже он хвалит и улыбается, говорит, что гордится его работой. Отто заключенные называют “герр де Сад” за спиной, он слышит - он всегда все слышит и всегда все знает. И назвавшие так не в то время и не в том месте понесли свое наказание - он удостоверился лично, как и во всём. И, уже выходя из ворот, вспомнил о мелочи. Небольшой, которую будто можно и пропустить, закрыв глаза, но которая снова может стать ключевой - как всё здесь. Каждая деталь механизма важна, и эта - проржавевшая, которую никто еще не заменил, потому что она, ну, “не важна”. Охрана периметра - важна. Этих крыс проволочка, пусть и под напряжением, не остановит. Отто вздыхает, разворачиваясь, и направляется к восточной границе, проверить Августа. И если вояка хуев снова на рабочем месте надрался - он себе клянётся, что никакие правила его не спасут, и оба чужих колена Отто прострелил на месте служебным пистолетом. Командир покидает корабль последним, в его груди сердце бьётся так громко, что уснувший рядом с пустой бутылкой вояка будто от одного этого грохота может проснуться в любой момент. Иногда ворочается во сне, и тогда пролезающий на секунду замирает, затаив дыхание. Как и всё, на той и на этой стороне проволоки. Свобода - в метре. Еще не пролезшие, ещё не пролезший Коля лично - понимает, что она в метре от него. Протяни руку между натянутой проволокой - дотронешься до воздуха, который в этом метре будто иной сам по себе. Коля наблюдает за пролезающими. Миша - пошел. Через секунд тридцать Женя - пошёл. Вслед за ним - Леша. Все сосредоточенны, все молчат, никто не смеет вдохнуть лишний раз, только по-пластунски ползут змеями наружу. На волю. На волю. Воля. Они выжили. Они уже - почти - смогли. Ещё не время праздновать, но Коля - празднует внутри. Не важно, что до линии фронта дойдут к зиме, не важно, что многие, может быть, умрут по дороге. Они уже не в клетке - почти. Он весь дрожит, здоровая нога пляшет от напряжения. Вот пролезает Серёжа. Дима. Егор. Время тянется вечно, пока пролезает Лиза - последняя. Вот проходит под проволокой ее голова. Плечи. Грудь. Серые в в предрассветной полутьме полосы рябят в глазах. Он слышит шаги. Он Слышит Шаги Лиза тоже слышит, просовывает себя мгновенно, рывком, он в траве, его не видно издалека, но шаги приближаются - почему в их сторону, зачем именно сюда - Коля пытается сохранять спокойствие, пробует не паниковать, пытается дышать реже, тише - он под проволокой, он уже на середине, шаги- Шаги останавливаются. Только на секунду - и он просовывает себя целиком, уже зная, что их увидели. -Тревога!, - Рёв оглушает, Коля - прыгает вперёд рывком, он не бежит - летит по камням у дороги, по дороге, перелезая через овраг за дорогой - видит спины бегущих перед собой, слышит грохот каждой опускающейся на землю ноги - какофонию - слышит зазвеневший в лагере тревожный колокол. Каждый шаг левой ноги электричеством пропускает боль по телу, ступни в неподходящих по размеру ботинках кровоточат, скользят от сорванных мозолей, лёгкие обжигает - так чувствовал себя тот парень, Клаус - с каждым вздохом, деревья мельтешат вокруг, стволы мелькают по сторонам зрения, странные, будто бумажные, ни вздоха не сделать - он бежит - все они бегут, бегут, бегут, Лиза прямо перед ним, лошадиными скачками через ямы, корни и кочки, оборачивается - начерта она оборачивается, ей нужно только вперёд, ни шагу назад, ни единого взгляда - чтобы удостовериться, что он бежит тоже. За спиной слышны крики, слышен лай собак - до пятидесяти километров в час могут развивать, зачем-то всплывает в голове будто фоном - дыхания не хватает, вообще не хватает, в глазах темно без кислорода, голоса - ближе, будто уже вокруг, он отстаёт - блять, он отстаёт - громкий крик впереди: “Беги, командир!” - он воет от боли, наступая на больную ногу, слезы проложили дорожки от уголков глаз к вискам, заливаясь в уши, туманя зрение - голоса - вот они, он оборачивается только на секунду и жалеет об этом - он - они не сбегут - блять, они не сбегут, если продолжат бежать все - сука - блять - нужно отвлечь, нужно отвлечь собак, Хауссер нужен только он, других будут меньше искать, за другими не будет погони, он просто - он просто кричит вперед: -Беги без меня!, - Выходит только хрип на грани выдоха., - Я отвлеку! Он рвется рывком вбок, наперерез почти что, сбивая, озадачивая по крайней мере всех - надеется, что всех - он уже жалеет, он сию секунду жалеет, он понимает, что он уже мертв, что он мог бы ещё бежать, с ними, дальше, но теперь мертв, и бегут за ним - о боже, бегут за ним - он мертв - он мертв - он мертв - в глазах темно - он - он, кажется, больше не может бежать. Он уже не видит того, как падает на землю без сознания от удушья. -Так… Что? -Слон в комнате. -Ну да. Дима с Лизком сидят, не заснувшие последними. Им обоим сегодня спать не хочется: первое мая в лагерях празднуется долго и с оттяжкой, в первую очередь разнообразнейшими охранниками и вышестоящими, для них двоих включающих в себя блатных и уголовников в целом. Интуитивно понятно, что для политзаключенных этот день неизменно становился адом. У Димы уж точно так было, о Лизке он знает мало. Но сегодня вот уже больше на самую малость: тоже не может в определенные даты заснуть. Кошмары, наверное, хуже обычного. Дима проверяет свой пульс, приложив ладонь к шее. Сердце бьется часто, ждет опасности, привыкшее к тому, что неизменно и каждый год этот день становится адом. Большим даже, чем всегда. У Димы таких дат не одна и не две, но сегодня первый раз, когда в одну из своих “годовщин” он не один. В смысле, люди там были всегда - лучше бы не было - но как-то было иначе. Лизок не задает бестактных вопросов типа “что случилось”, как делали сегодня весь день другие, Лизок не трогает и не прикасается, не смотрит в глаза, ничего не говорит лишнего и глупого типа Колиного “мне жаль”. Всем жаль, блять, только ничего это не меняет. У них в комнате слон, а они сидят и делают вид, что слона нет. А слон есть. И он, как это не удивительно, является небольшой такой проблемой. -Первое мая. -Ага. С днем ебучего труда. -Профессионального., - Лизок фыркает, чешет наколку отросшими ногтями сквозь форму. Дима хмыкает. Трогает языком дырки заместо зубов во рту. Хотя бы не все - он видел очень много таких, кому из принципа рвали, и рвали все до единого, даже зубы мудрости. У него не хватает всего девяти. -А у тебя скольки?, - Он задает вопрос невпопад. -А? -Скольки зубов нет? Лизок пожимает плечами, судя по выражению лица - пересчитывает языком дырки. -Одиннадцати. У тебя? -Девяти. -Мне назвать тебя везунчиком? -Останешься без последних. Лизок хрипло смеется, как позволяет себе очень редко, не при всех - всего раз такое издалека видел, когда с Яном говорила. Удивительно, что при Диме: тот на месте трансвестита бы из кожи вон лез, чтобы за бабу скачать. Может, отчаялся человек. Черт знает. Диме хочется думать об этом, хочется о чем угодно еще, кроме боли, вони и крови. Почти не выходит. -У тебя был блатной? Дима дергается, как от удара. С козырей сука идет. -А тебя что, всем кагалом ебали, что завидуешь? Он не хочет говорить об этом. -Ебать ты детектив. Диму дергает снова - но иначе. Мысли тоже дергаются, стопорятся составом посреди дорожных путей, сбиваются с курса. Вагоны впечатываются один в другой с грохотом. У Лизка не было своего блатного? -Подожди. Серьезно?, - Он впервые за все время смотрит на чужое лицо, транс пялится вниз, на ничем не интересную грязь, задумчиво мусоля во рту какую-то травиночку из этой самой грязи. Его лицо ничего не выражает, тупое и пустое, еще хуже обычного. -Ну да. Дима затыкает себя, произвольно и осознанно не спрашивая, почему это вышло и как. Он не уверен, что прав, но может себе представить: волосы у Лизка длинные, здесь - заботливо расчесанные и собранные в косы. Такие не отращивают за пару месяцев. Из этого следует что? Упрямая жопа следует, вот что. Принципы типа. Если Лизок в лагере был не только политическим опущенным, но и упрямым еще… -Ты как выжила, чертовка?, - Мысленно мужчина хвалит себя за то, что не называет ни трансиком, ни мужиком. Отучать себя называть мужиков мужиками, а баб бабами - очень трудное занятие. Лизик оскаливается, не отрывая взгляда от земли, своей щербатой, будто полулысой улыбкой кривых зубов, сквозь которую видна темень закрытой челюсти. Не улыбается - просто разводит губы в стороны и вверх обнажая зубы и дырки в зубах - передних нет ни снизу, ни сверху. У Димы есть три из них. -А я не выжила., - Поворачивается, но в глаза не смотрит, и хорошо, иначе Дима, видит бог, въебал бы все-таки. Он тоже не смотрит. Концентрируется на чужой челюсти. Губы обкусанные у нее., - Я привидение!, - Транс поднимает руки, пугая, и чуть покачивается., - Ууу, блять! Дима не давит усмешку, не давит фырканье. -Никогда не встречал привидений-долбоебов. Гордись. Его осторожно касается вместо дружеского толчка в бок палец. Так касается, с намеком, но со смехом. -Ух ты, гляньте, кто в зеркало не смотрится. -Иди нахуй. -Ты иди. Дима неожиданно сам для себя всхахатывает, перед глазами мелькают кадры из прошлого. Больно. Он поэтому и смеется - ему очень-очень больно. -Был. И в ответ смех. Искренний, с зажатым, чтобы не разбудить других, ртом, придавленный, но даже так громкий смех его несмешной шутке. Не выходит сдержать собственную улыбку.