Живодеры. Сухая гангрена

Ужина нет уже вторую неделю из-за того, что все деньги, припасы и усилия деньги идут на фронт - говорят, этих крыс теснят, хотя это только один из трех тысяч услышанных вариантов того, что случается снаружи, за проволокой. Работы больше, жратвы - сильно - меньше, разница в пол картофелины чувствуется раздражающе четко. Триста грамм хлеба, урезанный - то есть выдают, когда повезет, чаще всего никогда - маргарин, грамм двадцать, и тарелочка водянистого супа, в котором, если стоять в очереди сзади, и почерпнут со дна, может быть даже горох - но тогда может и не достаться вообще, игра с большими ставками. Егор не хочет и не будет воровать у других и ненавидит, когда берут у него самого - здесь как никогда нужна справедливость, всё то, что в нём осталось от того, как воспитывали и как вырос. Каждому по потребностям - здесь каждому столько, сколько выдали или сколько наработал. Не красть, не стучать на других, не подставлять их же для личной выгоды, требовать справедливости везде, где это возможно - окружающих это раздражает, при том всех, от заключенных до офицеров, а Серёжу заставляет грустить, но если здесь у Егора не останется веры, то что останется вообще? Что с ним станет, если он потеряет то, что Дима, жутко раздражая, всегда называл коммунистической религиозностью? Если от Егора не останется его принципов - исчезнет всё, что от него осталось. В Живодерах он примирился: где-то натянул сову на глобус, оправдывая чужие действия, где-то игнорировал их полностью, но там было очень много всего - очень - и небольшая скидка на принципы влияла на все не так сильно, как могла. Здесь они стали всем, и Егор с содроганием понимает, что всё на большее закрывает глаза, чтобы выжить. Сейчас - вернулся вместе с остальными с работ, в качестве ужина - местное жалкое подобие нормального чая, ему налили из нижней части, а там есть заварка, и она намного более съедобная, чем принято считать. И тогда к пункту подходит он. Он. Обозревает толпу. Видит Егора. Подходит, торопливо хромая к нему, в нос даже в окружающей ежедневно вони немытых тел просачивается лишнее. Парень - окаменелый, смотрит неверяще на человека, которого успел уже вообще-то похоронить - ну так, если честно. Кружка в руке дрожит, время на потребление - десять минут, половина прошла, пока наливали. В голове слишком много всего, чтобы понимать, что делать и что он делает. Кружка утыкается в чужую грудь. Николай смотрит на него тупо и будто через радиопомехи, взгляд заглушен ими. -Что. -Пейте., - Как будто Егор сам соображает, ему сейчас, глядя на командира, и такую мелочь сформулировать трудно., - Быстро. Время почти кончилось. Николай приходит в себя - становится собой - всего на секунду, в эту секунду возвращаются живые глаза, цепкие пальцы крепко хватают кружку, опрокидывают в глотку залпом, те же пальцы - тощие, с грязными длинными ногтями, как у всех - выскребают чаинки, отправляя в рот. И снова глаза тупеют, уходят в расфокус. -Спасибо. У него на лице полоса-синяк, полуобод такой вокруг нижней части, проходящий через нос, с четырьмя маленькими и глубокими, как от гвоздей, ранками. Он истощенный - сильнее, чем был, выглядит при том так, будто не спал все те восемь суток, в которые отсутствовал. Может быть, и так. Время кончилось, они такой же группой, таким же стадом идут спать - сзади видно, когда он оборачивается, Серёжа с мученическим выражением на лице: увидел, но пока не может подойти. И только в бараке, только когда дверь за ними закрывается, буквально прыгает с объятиями на товарища, скулит, прижимая к себе тело, выглядящее ужасающе мёртвым. Егор заставляет себя улыбнуться - криво, уголками рта, но выходит. Николай вернулся. Это, кажется… Праздник. -Командир., - Тихий-тихий шепот, на грани слышимости, Серёжа усаживает его на свою кровать - нижний этаж, как же все-таки повело ему не взбираться каждый день на третий - гладит по спине, вытаскивая из кармана заначку хлеба, губа трясется от сброшенного напряжения. Егор пока ботинки снимает и тоже садится рядом с мужчиной, с другой стороны., - Я знал, что ты вернёшься, я знал - знал ведь - я точно знал, что ты вернёшься, я каждый вечер - веришь, нет - каждый вечер берег до последнего, иначе бы оно, ну, заплесневел бы, короче, хлеб, я… -Я верю., - Тихий, ровный голос, Николай смотрит на него широко выпученными глазами, брови - подняты, застряли в этом положении, не опускаются, и смотрит - Егор спецом заглядывает, извернувшись, в глаза - сквозь Серёжу. Что-то плохое с ним случилось - парень такое видел у тех, кто из новобранцев пережил свой первый бой, и у Яна после того раза, когда на них первый и последний раз газ пустили, а ветер подул не в ту сторону, и именно он ходил разведывать, сколько нациков умерло. Все. Но Николай улыбается. Выражение глаз все то же, все такое же пустое, но он улыбается, кладя на чужое плечо руку и успокаивающе водя по нему., - Ты делал это. И делаешь. И я горжусь тобой. Веришь?..., - Егор., - Оборачивается, заставляя вздрогнуть. Жуткий он в полумраке - с другой стороны, никто из них не фотомодель. -Я. -Я тобой тоже горжусь. Ты смог. Парень чувствуется, как от ненужной, неправильной, неприятной, заставшей врасплох похвалы глаза набухают слезами, которые не подобают событию, не подобают радости. -С-спасибо. Серёжа легко замечает, что Коля изменился, когда вернулся. Не знает, что случилось, и не его дело, что случилось, его дело - два дня подряд ему отдавать сигаретные - обменянные на сигареты, то есть - обеды. От чего-то большего, чем это - от большего количества дней с двойными порциями и от чужого хлеба и чая - Коля отказывается, а когда мужчина пробудет настаивать - рычит, что это, блять, приказ. И даже не это больше всего изменилось. Другое. То, что буквально на следующий день сам мужчина отламывает половину от своего куска хлеба и протягивает, и искреннее “ты ебанулся?! Это тебе нужно, не мне!” тихо отвечает, что у него есть второй. Тогда обалдевший Серёжа, конечно, принимает и, сжевывая тут же половинку половинки, думает о том, что это он явно украл. Впервые украл у кого-то ещё хлеб, и на следующий день перед сном мужчина видит, как командир половину куска отдаёт Егору, тоже пытающемуся сопротивляться и тоже не слишком долго. Либо научился красть, либо потерял смысл не красть. И идет на жуткий риск с этим, честно говоря: крадет нагло, несколько дней подряд, а потом - раз в несколько дней, и тем не менее часто, и один раз даже каким-то загадочным, недостижимым образом приносит на них троих три полных! хлеба и три маргарина, говоря, что это от Димы. Это пугает. Это он наверняка после того, как узнал, что план есть. После того, как Егор ему объяснил, а Серёжа подтвердил. Увидел мотивацию, хоть какую-то то, быть в норме. Как и все они - и Сережа, и Егор сейчас - без понятия про остальных, но у них наверняка то же самое - стараются вести себя хорошо, не лезть на рожон, со всеми хотя бы нормально, если не хорошо, общаться, не наживая себе врагов. Они скоро выберутся. Шансы. У них есть шансы. Ян перезаряжает пистолет - все плохо настолько, насколько может быть, настолько, что он больше ничего не чувствует, кроме бесконечного цель-курок-лечь - и жмёт на курок. Не волнует, попал или нет, он прижимается к земле, ледяной и жесткой, как нельзя жестокой сейчас, злой, гнетущей, как гнетуще прозрачное надрывисто-голубое небо над ними, то есть совсем не так, как должно быть, и он пережидает чужие выстрелы, и приподнимает голову перед тем, как стрелять снова, стреляет, целясь в едва отсюда видную каску, снова перезаряжает, пока командир рядом поджигает один из запасных - типа на крайний случай - молотовых и на секунду вскакивает для броска, и Ян прикрывает его новыми выстрелами. Краем глаза видно, как по полю вперед - самоубийственно - ползет Женька с автоматом, оседает в воронке от гранаты, трещит оглушительно громко пулеметная очередь, одна единственная, после которой мужчина выползает из воронки, снимает с немецкого трупа солдата, вылезшего точно так же попытать удачу, чужой автомат, и ползет обратно, а Ян опять - бесполезно, честно говоря, очевидно уже, что бесполезно - перезаряжает, стреляет, прижимается, перезаряжает… -Отступаем!, - Крик над ухом оглушает. Мужчина оборачивается на командира, тот щурит глаза в сторону чужой линии обороны из удобных кустов - всего секунду, пока они все - Ян лично уж точно - не начинают - начинает - скрести землю по-пластунски, повернувшись спиной к врагу, занимают кусты подальше, снова отстреливаются - он всего раза два пускает пули куда-то, где, кажется, кто-то, возможно, находится, только бы не свой, перед тем, как продолжить ползти, прикрываемый треском Женькиного второго автомата за спиной. Он будто глухой, он будто ослеп, зрение - туннельное в то же время словно на все триста шестьдесят градусов, на триста шестьдесят пять - или шесть - дней в году, он сжимает зубы, на которых хрустит - песок или зубы - не давая себе остановиться, пока не оказывается в траве повыше, откуда целит, дожидаясь командира - нужна красная звездочка на шапочке, красная звездочка - друг, а не прицел, он не видит красную звездочку, он видит другое, видит чужака - и лицо чужака перед ним так неожиданно, вдруг, такое же полное недоумения, как и его собственное, видимо, ползя сюда, не ждал правда найти кого-то, как наивно - Ян забывает, что у пистолета есть курок, помнит про то, какой он в руке, сука, тяжелый - бьет, бьет, бьет, бьет, бьет, катясь куда-то по земле, какой-то рукой упираясь в какую-то - чужую, кажется - руку с ножом, бьет, бьет - на пистолете что-то, не кровь, вернее - не только кровь, на пистолете ошметки чего-то и мелкие осколочки, один осколочки царапает руку, он бьет, бьет - сбоку крик - блять, сбоку крик, крик боли, сбоку свои - он бросает то, что бил, чем бы оно ни было, аптечка - в зубах, вернее, на плече, в зубах грязь и что-то, соленое на вкус, он ползет к крику, краем глаза - Коля, кричал не он, ползти дальше, дальше, пока не находит крик, уже не кричащий, задыхающийся от боли, будто рыбешка на берегу, это Миша, Миша - где-то кровь на нем явно, не выходит осознать, где, все зрение - одно смазанное пятно, кровь на ноге, на бедре, на ягодице - вот где больше всего, точно, дырка в ягодице, пулевое ранение, не может ползти, значит тащить за собой за куртку, на остальных теперь плевать, задача - утащить максимально далеко, вперёд, вперёд, глубже в лес, там - проверить, кровотечение слабое, попадание в ягодичную мышцу, возможно повреждён таз, опасности сию секунду нет, и -Стреляй! -Да! Он не может ползти, но он может продолжать стрелять, пока у него есть патроны, Ян продолжает ползти сам - он-то может - проверяя, что все уже близко, все - пересчитывает, проползая от края до края - на месте, повезло, он уже не человек, он дождевой червь, по нелепой случайности оказавшийся на поверхности, снова крик командира: -Стоп отступать, продолжать огонь!, - И кашель сразу вслед, надрывный. Похоже на ночной кошмар. Руки дрожат - он все равно, упрямо, сидя под осенней моросью, начавшейся почти сразу после этой бойни, ледяными пальцами вырезает из куска деревяшки крестик. Не религиозный, самый обычный - просто две линии наискосок. Все нормально, нормально - повторяет сам себе. Все выжили, выжили, все нормально - как заведенный. Он не чувствует рук и не чувствует тела, он себя самого не чувствует, но сосредоточен на крестике. Он вырежет. Он сможет. Он здесь, все уже кончилось, все живы - все нормально, нормально. Звук сбоку, треск веток - нож, в руке, убить, а, нет- Это Лёша. Смотрит растерянно щенячьем голубыми глазами, жалко, точно так же по-щенячьи, улыбается. -Мы ч-чай сделали. Ты сказал тебя не трогать, но я решил… Мозг все еще там, но ловит цепочку. Чай. Горячий. -У нас есть костер? -Маленький, в ямке, я… -Спасибо огромное., - Дальше не слушает, поднимается с земли - колени, оба, громко щелкают, обжигая болью - и проходит мимо, туда, где остальные и где - о господи - тепло. -Лиз. -А? Ян касается чужого плеча - осторожно, но не легко, чтобы не было щекотки, которая, он знает, не приятная. Чуть-чуть нажимая, предупреждая о себе. -Хочу к тебе. Можно? -Подлезай. Шорох брезента - он под чужим плащом-палаткой, утыкается в тёплое тело, согреваясь этим телом и, как надеется, согревая в ответ. Тихо упирается лбом в чужое плечо, массивная рука приобнимает в ответ. -Чего ты, медвежонок? -Мне хуево., - Хриплого голоса хватает на два слова. Это все характеризует, это все - на личный его взгляд - объясняет. -А к Коле чего не пойдешь? -А ты откуда…, - Хотя он командир же. К нему все, наверное, идут - или нет, непонятно. Но вряд ли она о чем-то знает, они все отлично прячут., - Не хочу. Он загружен и без меня. -Ладно., - Рука приобнимает крепче, прижимает к себе. Ян тихо-тихо скулит, вжимаясь в ответ так близко, как может, прячась от бесконечного кошмара вокруг, который, как сейчас кажется, продлится вечно. Нет входа. Нет выхода. Только боль, осенний холод - а будет зима, будет хуже, он и первую едва пережил без обморожений, эту уже точно не выйдет - и бесконечный этот кошмар. -Я устал. Очень. -Да., - Кивок - шуршание брезента. Лиза больше ничего не говорит. Ни что будет лучше, ни что он справится, ни что она тоже устала, как и всё здесь, и пора прекращать ныть. Ему, вообще-то, может и хотелось бы услышать, что все будет хорошо, но- А хотя- -Скажи, что все будет хорошо. -Конечно будет, медвежонок., - Мурчащий, ласковый голос заставляет заскулить громче, боясь разбудить тех, кто раньше заснул., - Никуда будущему не деться. Всхлип. -А я доживу? Усмешка. -Ты-то? Точно доживешь. Лиза особенная - всегда такой была. Она такая… Как в книжках описывают хороших людей - ну почти. Она пригревает всегда, она говорит грубоватым, нежным при том голосом, гладит по волосам пятерней, помогает причесаться или заплести косу - а он помогает в ответ - она рассказывает смешные байки и рассказала, как на костре делать Тот Самый чефир. Ян тогда подумал, что он теперь как взрослый, он теперь, вернее, настоящий взрослый, которому разрешили пить взрослый кофе. Мать всегда разрешала - в детстве думал, что это круто, а потом понял, что ей даже между запоями глубоко плевать. И на оценки - всегда отличные, потому что за четвёрку и схлопотать можно, и на то, как он одевается - во что есть, как все одеваются во что есть, только он один сам себе с пяти лет летал дырки и делал заплатки на рубашечках. Он, наверное, пережил эту обиду - только изредка, когда среди пленных немцев попадается редкая женщина, он забирает её себе целиком, даже не для секса, как все думают - что за глупость, ему женщины романтически не нравились никогда - просто для того, чтобы видя в женском лице и теле знакомые черты, уничтожить их - одну за одной - и погрести потом глубоко под землей. А Лиза особенная. Сначала переживал, что просто не ненавидит её из-за члена, но нет, людей с членами он тоже ненавидит, совсем другой, правда, ненавистью, завистливой и насмешливо-жестокой, прячущей детскую обиду - и почему ему все, а мне как всегда. Так что Лиза, женщина она или мужчина, ненависти не вызывает, что необычно в обоих случаях. Она просто Особенная. -Мам, а у тебя… , - Спотыкается на середине предложения, понимая что сказал, глубоко вздыхает, матерясь на выдохе. Алёша не одобрил бы., - У тебя бывает такое, что время идёт будто слишком быстро и при этом как бы бесконечно медленно? Что мы кажемся, ну, таким осколком камушка во вселенной, и время… Схлопывается? -Конечно бывает. Всегда, когда плохо., - Он слышит улыбку в чужом голосе, слышит тепло. Прижимается ближе. -Хорошо. Прости, что назвал так. -Прощаю, если надо. Лиза надеется, что ее не слышно, когда она хватает ртом воздух, уснувшему уже Яну. Если разрыдается сейчас вслух, он точно проснется, а ему нужно поспать - их большому и сильному мальчику-медведю без довоенных шрамов. Он прижался к ней. Лиза знает, что попробовать объяснить это - никто не поймет, разве что Дима, но и он не целиком. Он не был Там - никто из них не был на самом деле, и она надеется изо всей силы и со всей искренностью, что Там их и не будет. Им это не нужно. Никому не нужно. Лиза в первый раз поломалась, совсем не заметно тогда еще, не дав другим понять, когда ее назвали здесь впервые за всю ее жизнь выбранным именем не в насмешку. Она и не поверила сразу, конечно: ждала нападения неделю, и две, и три. А его не случалось. За единственную шуточку, на ее взгляд почти даже и не обидную, Женя получил в глаз и дулся еще две недели. Она - ждала нападения. Спала, обнимая саперную лопатку, показавшую себя идеальным оружием после Той ночи, ничему не сопротивлялась, не говорила “нет” ни на что и ни разу, зная, что убьет их всех, когда попробуют тронуть, что сумела один раз и сумеет снова. А они не напали. А Коля, замухрышка-командир на две головы ниже нее и в два раза уже в плечах, упрямо продолжал называть Лизой, и всех других заставил. И в первый раз она сломалась, поняв, что это правда. Что над ней не смеются, ее не ждет удар в спину, она не проснется связанной и с кляпом во рту, что совершенно серьезно эти люди не собираются ее бить. “Не собираться бить”. Звучит, как будто это мало. На самом деле, нет. Совсем нет. Многие и знать не знают, какое значение на самом деле имеют побои в жизни человека, которого бьют постоянно. Который не знает, как это так - жить, не закрываясь руками. Одиннадцать лет побоев - достаточно, чтобы не знать, что делать, когда становится ясно, что ее не ударят. Одиннадцать лет издевательств - чтобы впасть в ступор, когда упавшую на землю ложку не припоминают еще три недели, заставляя ею жрать собственное дерьмо. Одиннадцать лет изнасилований - чтобы застыть, только покачиваясь из стороны в сторону, когда оказывается, что вечер займут не ею, и бояться только сильнее. Лизе весь первый год было все-таки страшно до истерики каждый день и каждый час, что сказка разрушится, что она проснется однажды, а над ней будут стоять шестеро - столько тогда их было - мужчин, и понятно, что будет дальше. Страх не ушел, но она научилась справляться, прячась от него и пряча его где-то в глубине себя. Во второй раз она сломалась, когда поговорила с Колей. Лиза никогда не знала и не знает все еще, кто он такой - святой или ангел - но что-то с ним не так настолько, что он довел ее словами до рыданий там, где не справился молоток. Он ее выслушал, не перебивая. Он дал сигарету - сигарету, после рассказа, понимая, что за сокровище это для нее - и сказал очень простое: -Мне так жаль, Лизонька., - У него в уголках глаз были слезы, готова клясться, и послышался тогда всхлип., - Мне так жаль. Ты не заслужила этого, ты… Он прижал ее к себе, когда она зарыдала в тот раз, когда опустилась на колени, будто исповедуясь, рядом с ним, сидящим на земле, и он позволил ей обнять его, не побрезговал обнять ее. Он не побрезговал обнять ее - а ведь слышал, все слышал, что она рассказывала. -Мне так жаль, милая моя. Хорошая., - Чужой тихий и ласковый голос сам был полон слез., - Девочка моя. Мне так жаль, господи… Лиза, Лизонька, милая… Он в тот раз потом ей показал свою вагину, а через месяц рассказал остальным. И сейчас тоже. Снова, будто в издевку, огромный, любящий искренне и нежно, со всей отдачей человек, их медик, их медвежонок, прирученный Колей, словно укротителем львов. Она наблюдала за магией чужого слова множество раз и так и не смогла поверить. Когда пришел кидающийся на всех, истеричный Янус, она верила, что это будет тем самым единственным случаем, когда его просто пристрелят. Была зима, было и без него хуево, она просто не верила, что вот так вот, в таких условиях, окажется управа на Януса. А он расцвел. Стал Яном, их большим - самым большим из них - медвежонком, мягким и веселым, жестоким до луны и обратно, протягивающим ей руку раз, за разом, за разом. Коля о ее транссексуальности не говорил вообще, даже не упоминал, чтобы сделать, наверное, проще, а этот вплетал в диалог легко, непринужденно, объясняя вместе с этим - первый из всех - как живут женщины на самом деле. Рядом с ним появлялось такое чувство, словно она нормальная. Словно член между ног - что-то само собой разумеющееся у женщин, словно все ее шрамы - не то, что игнорируют ради приличия. Лиза не знает, никогда не знала, сколько известно Яну о лагерях, и ничего не рассказывала ему, но почему-то чувствовала, что он знает и так. Что где-то на уровне костного мозга он знает обо всей той грязи, что в ней есть, и любит не несмотря на это, а вместе с этим, целиком. А теперь Ян назвал ее мамой. Мамой. Лиза знает, что он имел в виду, даже случайно, даже подсознательно. Она знает, что вкладывают люди в простое “мама”. Видела, как Алешенька прижимается после боя к земле и лепечет это слово, слышала, с какой нежностью говорит о своей Егор, и как Женя плакал, молясь своей матушке на небесах. Она - мама? Что-то светлое, в чем для кого-то весь мир, чему доверяешь всего себя и частью чего являешься, что носит в утробе так долго, а потом дает появиться на свет, что является самой магией в самом светлом из ее проявлений - это она? Она - разбитая, изношенная, уродливая - мама? Это чувствуется неправильным. Она не хорошая, а мама - та, которой ее назвали - хорошая точно. Она злая, она жестокая, она мерзкая по своей натуре и сути, она грязная, потому что была рождена собой на свет - она мама? Она - мама для этого мальчика? Колыма - место непростое, место, для многих ставшее последним кругом ада-ГУЛАГа, для некоторых - местом цветения и, той или иной, славы. Лебеда был из второй группы. Его по-хорошему, от рождения, звали Борисом, но имя это у него осталось на одних только бумагах, содержания которых от него давно никто не требовал. Лебеда был опытным вором, в Колыму, на золотой ключ, попал по громкому и успешному делу, чем крайне гордился. Иного бы расстреляли, а здесь отсидит десятку, сторгует - и поминай как звали. На свободе у него деньга с дела попрятана, где - он один и помнит, в лесочке под Воронежем. А здесь - что ему? Все устроено. У него одеяло, подушка - неизменный стол для карточных игр - у него вся одежда лучшая, какую здесь найдешь, и пайка за троих. Эти трое - иногда четверо, как захочется - из пятьдесят восьмой, ИванИванычи, которым что с пайкой, что без пайки путь заказан. Мороз еще не стукнул, но осенний холод - десять градусов минусу - уже в бараках подкашивает всех, кого надо. Зимой выкосит половину, ей на смену придут другие, а Лебеда останется. И очень этому рад. Завтрак у него сегодня два куска рыбы и три хлеба - дерьмо, а не хлеб, липкая каша, из которой шахматы клепать самое то. Но ничего, он не жалуется даже в своем горестном положении. Обводя с верхних нар взглядом огромное пространство, прикидывает: что сегодня будет? Чем заняться, кем себе скоротать время? Ответ приходит сам собой. Вернее, не так. Ответ заводят в барак двое из охраны, знакомые и не интересные ничем. От щелей в привычной полутьме достаточно света, чтобы разглядеть пацана. А это пацан, ему лет девятнадцать от силы, цыганенок с девичьим, хрупким лицом, оглядывающийся вокруг волком, пока дверь за ним захлопывают. Его тут же донимает Абрам, из мужиков. Слышно отсюда, что статья пятьдесят восьмая - ну ничего же себе - а звать Димой. У Димочки выразительные по-лошадиному черные глаза и пухлые цыганские губы, сейчас еще распухшие от меткого чьего-то удара. Димочка Лебеде нравится. Но сейчас уже поздно его окликать: человеческое море зашевелилось по-особенному, собираясь на работы. Так что Лебеда пока оседает на подушку, собираясь отоспаться: это даже хорошо, что мальчонка сначала упахается. Войдет в нужную кондицию для разговора вечером, когда голодный будет и рыдающий. Эти все после первых работ рыдают: план невозможный, бьют больно, жрать нечего. И еще эта осень… Так и случается. Димочка растерянно лупит на Федота красные заплаканные глаза, Лебеда спокойно улыбается, наблюдая за сценой. Если мальчик не совсем дуреха, все понял и сейчас согласится. А если из лохов… Ну так они научат - что, нелюди какие, что ли? -Что? -Быстро. И Димочка послушно, задав этот свой единственный лишний вопрос и ошибки не повторяя, лезет вверх на теплую Лебедовую нару. Через минуты полторы - визг, грохот падающего тела, злое, змеиное шипение: -Ссученыш! Арам тут уже, сразу, у Димы, не давая подняться, заезжает коленом в зубы, еще двое пацана хватают под руки, фиксируя. Лебеда пока спускается с нар, торопливо, резво. Их область барака притихает, наблюдая. Укусил - надо же такое? К тому моменту, когда Лебеда спускается, пацану влетает уже раза четыре быстрой серией в живот и ребра. Визги, хрипы - драма, грех кому проглядеть. А Лебеда уже спокойный, когда Арам к нему поворачивается. -Докончить? -Да вот не думаю., - Оскал, щербатый и этим не менее грозный в своем напускном спокойствии, заставляет ухмыляться и свиту., - Зубьи ему обломайте, чтобы не кусался, а приручить - дело не хитрое. Сема хмыкает: -Без зубьев-то! Спустя положенное время, за которое Димочка теряет сознание дважды и начинает мяукать что-то про пощаду, у него нет передних четырех зубов. Искусство: расшатать, а не выбить ударами, а потом изо рта выдавить углом раскаленной железной печки. Зато сговорчивым стал, и пусть на хуй не бросается, но в рот берет, направляемый рукой Лебеды с длинным ногтем мизинца. Рот у него холодный и липкий от крови, хуй не поднимается, даже не дергается в ответ на тщетные потуги сделать ему приятное, под капюшончик крайней плоти забиваются комочки крови. Но это не страшно: главное, все увидели, что последствия у действий все те же, что и всегда, то бишь соответствующие. Лебеда обтирает хуй о чужие щеки и кивает, чтобы вывернутые руки отпустили. Подцепляет туфлей чужой подбородок, смотрит мальчишке в глаза. -Пару дней попробуешь, а потом решим, что с тобой делать. Через пару дней без хлебной пайки и супа, пару дней на реке по щиколотку в холодной (не ледяной, не зима же) воде, пару дней отмораживания в этой же воде пальцев в поиске золотинок, Димочка приползает к Лебеде на коленях.