Живодеры. Сухая гангрена

Просьба настолько банальная и простая по своей сути, что даже смешная: перевести все вопросы никому ни о чем не говорить. Видимо, такие вот вопросы, что за них так платить готовы. Но перед тем, как начать, Дима добавляет немного от себя: чуть отодвигает табурет от клетки, чтобы видеть лучше обе стороны говорящих, и наконец смотрит на Колю. Ему не так уж и досталось, могло быть и хуже: кровоподтеки на песочного цвета лице, дорожка засохшей крови из-под не сломанного даже, кажется, носа, из-под разодранной намордником коже такие же, гематомы по телу темные, черные, опухшие суставы на плечах и лодыжках, глубоко впавшие на лице скелета глаза. Дима утешает себя так: могло быть и хуже, он видел намного - в разы - хуже. Видел, как людям крючьями выворачивали наизнанку кишечник, видел тех, у кого не было ни одной целой кости, не было ногтей, не говоря уж о зубах, видел таких, с которых кусками кожу срезали, видел тех, кого заживо жрали крысы, кому зашивали рты и задницы, тех, кто от гематом еще до смерти становился весь черно-зеленым. Да, ему на Колю смотреть грустно, больно, но иногда стоит заткнуться и радоваться чудесам. -Меня попросили переводить тебе вопросы, заплатили бешено, подыграй., - Говорит коротко, на одном дыхании, не позволяя себе лишних сантиментов, и переводит солдатам вокруг., - Я сказал ему, что сейчас допрос будет. У Коли в глазах боль. У него на лице обида и страх, отчаяние, от которого сердце болит. Он уже не ребенок, это ясное дело, но кажется совсем иное. Некстати, подло лезет в голову тот единственный раз, когда по ошибке и по случайности паренек назвал его папой. Диму - папой. Его, зека, убийцу, насильника, человека жестокого и без принципов, отчаянного, говорившего не раз и не два, что Коля баба, тот назвал случайно своим папой, поверив вот так просто, доверив свою душу. Дима чувствует, как кромсает сам сейчас все прекрасное, что было, что ему этот человек подарил, чтобы выжить. Что сейчас стоило бы ему сделать, как хорошему человеку - так это отказаться и принять все, что будет после. Но Дима - человек подлый и человек злой, которому сидящий перед ним в клетке парень просто позволил однажды забыть об этом ненадолго, на несерьезный год с хвостиком. Так что то, что делает Дима - выживает. И вопросы у них простые и даже смешные: как было управлять Живодерами, скольких убил, правда ли, что однажды одной рукой сердце вырвал, гомосексуалист ли, что случилось с членом - Коля говорит, что Хауссер его кастрировал, Дима давится и глядит с наигранным ужасом, но камень с души, потому что это значит, что не видели вагину, не насиловали в нее. Еще, конечно, говорят о том, за что здесь их и расстрелять могут, если узнают: что за сделка с Хауссером такая, что Коля жив все еще, и даже еще одно. -Подождите, ребят, стоп., - Зигмунд, сидящий рядом с Ральфом - услышал, как того вызвали по имени - вдруг взмахивает руками., - Мы все свои здесь. Так ведь?, - Он смотрит на Диму, и тот кивает., - Ты, демонюга. Знаешь, что с тобой будет, если хоть слово… Дима показательно вздыхает: -Ума не приложу. Надеюсь на коробку конфет., - Но никто не смеется, и он становится серьезен тоже., - Вероятнее всего, меня забьют до смерти, расстреляют в спину или повесят. -А если это ты сдашь нас? -Тогда это просто сделают ваши товарищи а не руководство. Зигмунд с облегчением вздыхает. -Хорошо… Тогда, ребят, спросим?.. -Нас повесят., - Вильгельм сообщает устало и спокойно, как прописную истину., - Распнут, как Христа. -Причем здесь… -Он арийцем был. Ты не знал? Распяли его евреи. Очевидно же., - Сарказм в голосе Гете ничем не прикрыт, Димы даже хватает на искреннюю улыбку. -Я серьезно., - Зигмунд шипит от раздражения., - Будем спрашивать?... -Валяй, че., - Ральф пожимает плечами, падая спиной на его колени. Смотрит снизу вверх с ухмылкой, жуя зубочистку., - Хоть страдать перестанешь. -Вы оба - наглядное пособия Фрейда., - Мишель дергает губой в нервной улыбке и поворачивается к Коле., - А спрошу я. Ты ебался с Хауссером? Дима переводит вопрос, почти смеясь от облегчения. И Коля смотрит в ответ, удивляясь так же театрально: его школа, научил мальчика деньги зарабатывать. -Упаси боже. Дима, переведи им, что никогда такого не было. -Окей., - Тот хмыкает в ответ и, не меняя интонации, говорит то, что хотел все это время сказать., - Появился план побега, кстати. Они не знают русского, они понимают только интонации и количество слов. И Дима переводит для них в лицах: -”Упаси боже. Дима, переведи им, что никогда такого не было.” “Ну окей, сделаю вид, что поверил”. Несколько голосов раздаются одновременно, и Дима с уставшей улыбкой наблюдает за ребятами, передающими друг другу деньги: были ставки. -То есть, тебя кастрировали, но не выебали?!, - Зигмунд, только что проигравший тридцать марок, вцепляется в прутья., - Ты, сука, серьезно не мог жопу подставить? И Дима переводит, смягчая выражения. И Коля мрачнеет, отвечая. -Нет. Слишком много мужчина видел для того, чтобы не знать: ненадолго. Неделя, две, три - Хауссер не удержится. Слишком уж пристально его внимание, сильна эмоциональная связь с парнем - особенно после укуса, теперь будет еще хуже. И он продолжает играть, потому что он - трус и артист, и не знает никакого другого дела. Ситуация не та, которой он ждал. Рассчитывал, что все будет проще: после восьми умышленных убийств за ночь, всех - с особой жестокостью, он рассчитывал на то, что его просто расстреляют в спину, как водится. Этого было бы достаточно, это было бы в точности то, что нужно, что планировал: достойно, как может, встретить смерть. Свой долг он выполнил. Борис - мертв, и дружки его мертвы, и все, кого хотел сильнее всего уничтожить - всех больше нет, видел тела, сотворял эти тела из живых, как предметы искусства, сам. Он мог бы спокойно отойти в мир иной, с чистой совестью и семью дырками в шкуре. Вместо этого в честь него целый цирк устраивают. Сначала - два дня в яме, по колено в воде и с решеткой из бревен наверху, такой, что не разогнешься. Типа полевого карцера штука. Потом лейтенант вызывает к себе, и перекашивает от сытого, румяного лица, с которым за все время так и не познакомился лично. Дима умеет знакомиться правильно, научился за годы, но этот мудила не появлялся в поле зрения ни разу. Не нюхал пороху. И этот же безымянный мудила говорит двум бравым из своих парней - гришке и Игорю, которых Дима уже знает - отвести его к Жоре. Жора - один из шоферов в центр - то бишь город, Борисовы люди у него бензин сливали. А потом, не спавши не жрамши, Диму куда-то отправляют в кузове буханки. Связали, гадины, по рукам и ногам, и теперь его швыряет от стенки до стенки на колдобинах, вокруг - точно так же швыряет мешки с окровавленной формой. Пара дырок от пуль - зашьют, кровь отмоют, а воевать отправят в этом же шмотье новый этап. У него самого на шинели было дырок двенадцать разных видов. Не зашитых. Несомненный плюс этих мешков - их размер и мягкость. Врезаться в огромный ком ткани, прикрытый тонкой мешковиной, несомненно приятнее, чем в железные прутья кузова. Но все равно больно. Врут те, кто говорит, что человек без еды и воды дольше трех суток жить не может, и врут нещадно. Это усвоено уже давно, столетия назад, как сейчас кажется, но каждый раз приятно убеждаться в неправоте интеллигентов. Надо жить - будешь. И не обязательно надо тебе. По приезду незнамо куда ему дают пожрать - не баланды, а консерв, не тающих на языке, настоящего мяса и настоящего - чудеса - хлеба. Без довеса, не липкого ржаного хлеба - от вкуса на слезы пробивает. Ему дают вымыться под душем с горячей водой. Ему дают отоспаться часов семь, драгоценных и волшебных часов. Это начинает в какой-то момент казаться глюком. Бывает же такое, что людей глючит перед смертью? Как сны такие, но не совсем. Прекрасный глюк кончается, когда, ничего так и не объяснив, его опять сажают на машину и еще суток четверо по прикидкам везут куда-то. В этот раз на остановках дают пить и хлеб, но вместо тюков с одеждой вокруг него жесткие коробки. Похоже на пайки, но руки скрутили за спиной. Выбрасывают его в лесу, к каким-то странным мужикам. И уже там, уже на месте он охуевает - честно, на всю катушку, с невероятной силой. Его встречают десятки пар заебанных и злых глаз, его встречает ситуация: ебучий отряд самоубийц-диверсантов из головорезов и мастеров военного дела, куда его закинули, как объясняет рыжий задохлик-командир, в надежде на то, что они здесь подохнут. Помимо этого Николай - этот задохлик - объясняет, что подыхать они пока не собираются. У него здоровые желтые зубы без щелей и есть даже намек на щеки под рыжей щетиной. Ситуация, можно сказать, радужная: Диму с его попорченным характером даже терпят, скрипя зубами, замечания - только по делу, дело - выжить и убить. Ничего сложного, казалось бы. Знакомство с бытом проходит легко и понятно, иерархия простая, главный один, на подхвате небольшая группка старожилов, остальные - третий круг, отбросов нет. Дисциплина железная в обе стороны: старожилы решают вместе и объясняют остальным, вопросы - ответы - редакция плана по надобности. После финального решения не нарушают. Даже не спорят. В воздухе нет этого привычного запаха грызни, нет лая друг на друга и оскаленных зубов. Дима с удивлением однажды наблюдает картину: Николай спорит о чем-то с Женьком, местным больным на голову православным. Тот, не сдержавшись, рявкает. А в ответ Николай, сука такая, головой мотает и что-то говорит мягче и тише, чем до того. Руками ведет вверх, и Дима зачарованно смотрит, как плечи обоих поднимаются в глубоком вдохе, вниз - и точно так же случается выдох. Спустя три и четыре повтора Женек только обиженно что-то буркает перед тем, как пойти рубить дрова. Никакой поножовщины. И это не дает покоя. Казалось бы - радуйся, паек приличный, рыба из реки, вдоль которой идут, не гнилая сушеная, спать дают часов по семь, не бьют. А что-то не так. Дима к такому не привык нихуя. Ему нужна драка, нужно кому-то вмазать, нужно, чтобы ему самому по зубам - каким зубам, нет их у него - прилетело. Ему противна эта приторно-сладкая сказка. Он хочет нарваться, хочет, чтобы стало привычно, как было. Благо, причину найти легко. Глаза с первых дней мозолит трансвестит выше него, молчаливый мужик с паклей на башке, которого ласково здесь зовут Лизой. а он про себя назвал чуть менее ласково Лизком. Лизок раздражает без меры одним своим существованием, спокойствием, какое бывает у трупа или винтовки, молчаливым упрямством танка. Дима решает все-таки доебаться. Подходит однажды вечером, на стоянке на сон в какой-то землянке. -Слушай. А тебя как зовут-то, Лизок?, - Дима проводит языком по губам. Ему доставляет огромное удовольствие не корчить больше рож, чтобы понравиться людям. -Елизаветой., - Вместо “з” выходит “ш”: четырех передних зубов у него нет, и в глубине рта - Дима видел - тоже куча дырок. Как пить дать, уголовник, бывший или нынешний, таких нос за версту чует. -А нормально как? Лизок смотрит на него тухлой рыбиной, отвлекаясь ради такого от тупого глядения в огонь печушки. -Елизавета. Для тебя лично - Григорьевна., - Еще и острит, собака. И никакой от остальных реакции, главное. Все делают всерьез вид, что все прямо так хорошо. -Это я понял, с этим ты уже нахуй идешь. Нормально, спрашиваю, как зовут? -А тебя?, - Неожиданно голос подает Медведь - двухметровая гора мышц, по-собачьи преданный Николаю. Янусом, вроде, зовут. Обрусевший немец, судя по имени, может, его тоже из лагеря отправили. -Димой. -Ну и ее Лизой., - Медведь дергает плечами, отворачиваясь обратно к картам - у него битва. Смотрит в свои, пытается заглянуть в веер Сереги, за что ласково получает им же по лбу. И снова вот так ласково: за такой наглеж в зоне распяли бы, не говоря уж о том, что после игры тут все, на что играли, возвращают обратно владельцам. И Янус еще и улыбается., - Чего бубнить-то? Дима немного стоит вот так вот - молча, честно охуев от этой наивной наглости, ничего совершенно не понимая. Вернее, он и до этого знал, понимал, что к этому психу все здесь нормально относятся. Но о чем не думал - так это о том, что об этом так легко и честно заявляют. Даже вокруг себя осматривается: да нет, никто ничего не говорит. Все на Диму только смотрят. Выжидающе. С намеком таким нехорошим, будто этот транс им реально роднее тетки, будто реально вступятся. Намеки он научился понимать давно, а со вкусом их игнорировать - совсем недавно, незадолго до той ночи, которую устроил тем мразям. Так что смотрит на Лизка неверяще и с уважением, лыбясь: -Это ты сколько хуев пересосал?... Лизок не отвечает. Смотрит волком. Вместо этого комментирует рыжая вошь: -Дима. Язык. -Что язык?, - Под тупого он косить умеет прекрасно, в бутылку лезть - еще лучше. Медведь поднимается со сколоченной наскоро скамейки, садится обратно под тяжелым взглядом вши. А тот смотрит на Диму почти сочувственно: -Есть вещи, которые у нас не говорят. Это не принято и не вежливо. -Ебал я… -И не вежливо. Слышишь? Дима слышит. Намек понимает. Глаз дергается. Второй диалог выходит, как оказывается, решающим, но до него случается очень многое, описываемое парой слов: купание в речке. К хую Лизка и татуировке опущенного у того - шрамоподобной короне на груди с незамысловатой подписью - он готов был. К чему не был, так это к двум пездам: у их командира и Медведя. И всем, что самое смешное, совершенно поебать. “На разговор” его вызывают после того, как он совершенно на свой взгляд честно за один день говорит о Лизке, как мужике, и о двух бабах, как о - не трудно догадаться - бабах. Он совершенно готов к тому, что его закопают в лесу. Он этого даже, можно сказать, хочет: смысла ни в чем происходящем после той ночи он все равно не видит. В ту ночь он себя убил, сделал это намеренно и с удовольствием. После этого он не чувствовал, что живет, ни секунды. Почему-то вместо того, чтобы бить его всей компанией, его провожают от общего костра всего трое: вошь, Медведь и Лизок. И более того, потом и двое последних в сторонку отходят, смотрят издалека, оставляя почти наедине с командирчиком. Они немного сидят молча, глядя на какую-то мелкую речушку, вдоль которой идут уже дней пять. Дима терпит и своего добивается: первым заговаривает вошь. -Почему называешь меня, Яна и Лизу не так, как попросили? С места в карьер, значит. Неожиданно, непривычно, но Дима отвечает тем же. Хочет честности - получит. -Потому что я заебался подлизывать жопы старшим и молчать, когда вижу какую-то парашу. Снова молчание, долгое обдумывание перед тем, как Николай отвечает. -Я понимаю, что ты имеешь ввиду… -Не понимаешь., - Потому что этот в лагерях не был. Этот - не понимает. -Не в смысле того, что испытывал то же самое., - Расслабленный взмах рукой. Не театральный, не наигранный. Эта девка и впрямь его совсем не боится сейчас, и более того, не считает разговор чем-то сильно серьезным., - Я понимаю, что есть цепочка событий, которая привела тебя к этому. И даже если, слава богу, этого никогда не испытывал, знаю, что у тебя есть причина это делать. Я верю в это. Верю этому, то есть., - Коля хрипло смеется, дергает головой., - Язык из жопы. Прости. Дима - вдруг - проседает. Он чувствует, что проседает, он хватается судорожно за все то, что думал, за все, что планировал делать, за свой посыл нахуй, который готовил на эту душещипательную речь. Он к ней готов не был, но импровизировать умеет, он уже успел придумать неплохой, почти не матерный ответ. Но все портит это сучье “прости”. Когда перед Димой в последний раз кто-то извинялся? Не официально, не для проформы, не под угрозой и не под его руками на шее в последней надежде на выживание, на то, что он передумает, на прощение и пощаду- Он- Перед ним только что извинились. Горло сухое. Дима не сглатывает. -Не разбрасывайся просто так извинениями. Совет такой. Коля в ответ снова смеется - как ребенок, даже ласково, даже наивно - и показывает язык. -Мои извинения! Что хочу с ними, то и делаю! Идиот. Этот парень, эта девушка - очевидный идиот. Слабоумный. С этим слабоумием совершенно не вяжется то, что они под приказами и по приказам этого человека все еще все живы, но другого объяснения найти не выходит. -Ты дура? -Неа., - Коля снова становится серьезнее. Пялится на речку, подперев рукой голову., - Я просто знаю, что ты поломанный. Мы все тут такие. Целые к нам не попадают. Сказать нечего. Мысли странные, их будто и нет вовсе. Все в голове спутано. Так люди не разговаривают. Это не правильно, не верно, не честно, наконец - вот так просто рубить с плеча правду-матку, когда об этом никто не просил. Гнев внутри дергается, заменяя собой что-то другое, что игнорировать Дима отлично научился. -И что? Сказал, что я хороший на самом деле, и думаешь, что меня исцелит магия дружбы?, - Дима щербато скалится, плюет в речку., - Так думаешь, да? На него смотрят, как на кретина. Он смотрит так же в ответ. Обмен кажется равноценным - и Коля опять поворачивается к речке со вздохом, снова нарушает первым зрительный контакт, даже будто и не пытаясь поставить себя, как главного, продавить. -Нет… , - Трет переносицу, будто очки носит, жмурит глаза., - Я…, - Вдыхает и выдыхает. Думает опять., - Я не верю в хороших и плохих. Вернее, в хороших не верю. Никого здесь магия дружбы, к глубокому моему сожалению, не исцелила. Никто из нас не изменился сильно. Они снова молчат. Долго. Коля грызет ноготь, проверить стоящих позади - они все еще там, вдалеке. Следят, не сводя глаз. Не знают Диму, пытаются сделать вид, что понимают его - а он сам себя не понимает. -Ну и? -Хуи., - Коля вяло огрызается., - Дай подумать., - Дима дает. И ожидание окупается., - Просто здесь жить проще. Здесь я заново смеяться научился, веришь? На войне., - Уголок чужой губы нервно дергается., - Жить… Приятно. Мне впервые здесь хорошо. И Яну. И Лизе тоже. Слышать такое странно. Непривычно. Раздражает - пугает - эта открытость, эта прямота барана, впиливающегося башкой в забор раз за разом. Чего-то этот человек, рядом с ним сидящий, добивается, что-то делает своей открытостью, и самое жуткое - что что-то в Диме шевелится в ответ. Неуверенно, нерешительно дергается это нечто, давно забытое и погребенное во имя выживания, на что он давно закрыл глаза, для исчезновения которого все возможное сделал. А теперь напоминает о себе почти больно. -Мне не будет., - Он знает это. Чувствует. Он совсем не слепой., - Вы другие. Делаете тут что-то. Трепыхаетесь. А я не хочу. Коля хихикает в ладонь. -А никто не хочет., - Он стирает с себя улыбку, проводя по лицу ладонью со вздохом. Остается только усталость., - А приходится. Никто не пришел сюда с восторгом, ты же это понимаешь? Дима понимает. Вдыхает и выдыхает глубоко. Поразительно, как все еще дышат его легкие, качают кислород и углекислый газ, для чего-то этим занимаются, хотя никто их не просил, а ноздри чувствуют такой характерный запах сухого леса и пыли, хотя ничем это не полезно, и еще все это обрабатывает мозг. Его органы работают без нужды, без просьбы или разрешения. Они ни о чем не знают. Они просто делают свою работу. -Я умер там., - Дима говорит неожиданно даже сам для себя, выблевывает, выплевывает из себя признание, словно его клещами тянули. Самое жуткое - то, что никто не тянул. То, что Дима просто на девчонку смотрит и хочет сказать, понимает, что больше, может быть, не сумеет этого сделать никогда, просто не осмелится.Нужно, чтобы кто-то знал. Не может же оно вместе с ним в могилу уйти., - Я еще в двадцать, когда освоился, понял, что умер., - Горло сухое. Приходится сглотнуть слюну, которой почти что и нет., - Когда перестал быть против. Когда научился быть за. Когда типа…, - Слова застревают в горле, когда он смотрит на пацана - ну, девку эту. Сколько ему - девятнадцать, двадцать? Дима помнит себя в его возрасте слишком хорошо. Ему в этом возрасте - да в любом, блять, возрасте, но в этом особенно - совершенно не нужно было в это говно лезть и в нем валяться, это никому не нужно и никому не правильно, и вот прямо сейчас Диме ничего не стоит не погружать других в это. Ему ничего не стоит просто не рассказать всего того, после чего получил в подарок трясущиеся руки, дергающийся глаз, четыре дырки в зубах, нелюбовь к вкусу дерьма и умение его жрать, два десятка ожогов, десяток плохо сросшихся переломов, выпавшую и вставленную обратно кишку, проблемы с потенцией - да весь этот набор, перечислять можно долго. Нахера этому ребенку все это знать? Ему совсем не обязательно понимать - ну, на таком уровне - Диму. -Короче, да. Я типа не жил, а просто продолжал существовать, потому что хотел их всех убить - уебищ этих. Больше десятка лет так провел. А потом убил. -И все. И не понятно, что делать. Да? Дима тупо кивает. Ему, кажется, даже не по себе от этого, по позвоночнику гусиная кожа. Вот он сказал это наконец вслух. Признал проблему. -Я жил только на ненависти., - Говорит тихо и упрямо., - А тут вы. Милашки такие нежные, пионеры со своим “Это не вежливо, это грубо”. Что мне здесь делать? Тишину, наставшую после этого, прерывает смех. Неожиданный, оглушительно громкий - Коля задыхается этим смехом, будто у него припадок,кашляет им, повывая. -Пионеры?!, - Он ржет, уронив голову на руки, всхлипывает., - Пионеры!... Заканчивает, только когда Дима толкает его в плечо, и он падает с ойканьем. В свою защиту, толчок был дружеский, скорее “Заткнись уже, больной”, чем “А сейчас буду бить ногами”. Не то что он сильно добрый - просто не уверен, что пацан имел ввиду, насколько хочет обидеть этим, а насколько это просто часть очевидно больного мозга. Да и Медведь с Лизом нервируют на периферии зрения: они уж точно готовы им заняться, если главного тронет, а учитывая то, что успел увидеть у обоих - не просто готовы, а этого очень хотят. -Хорош уже. -Дима!..., - Коля смотрит на него сверкающими от выступивших слез глазами, поднимается, схватившись за Димино плечо ладошками, опирается на него без разрешения и одобрения, словно и впрямь дитя, наивное и грубое только если по случайности., - Дима, ты ебанулся?, - Он снова устраивается рядом, самую чуточку тыкает в бок локтем., - Пионеры!.. Ты понимаешь вообще… Кто мы?,- Он обводит рукой лес., - Где мы? Мы тут в отряде ебучих камикадзе, потому что неуправляемые - ты ведь понимаешь, да? -А тогда по какой, ебать тебя в три пизды, причине вы все себя так ведете?! Коля щелкает пальцами, оживленный и радостный. -Вот это верный вопрос! Это потому что мы все можем друг друга убить.,- Улыбка чуть меняется. Что-то появляется в ней такое… Странное и неприятное., - Ты не представляешь, сколько всего я хочу Егору сказать умного и трогательного., - Егор - их локальный чокнутый патриот., - Но если я его убью, то все поймут, что и меня убить можно. А если меня можно - так это всех можно, значит? А, Дим? Мужчина дергает неопределенно плечами, покачивает головой. Как будто понимает. Как будто до него доходит. -И тут все эти ребятки., - Кивок в сторону их стоянки., - Понимают, что можно не бить друг друга, а бить фашистов ссаных. Что можно вообще-то молчать самому, и тогда тебе тоже ничего не скажут. Вот Женю взять, христианина нашего. Думаешь, он от Алешеньки в восторге? -А что Алешенька? -Язычник. В прошлом отделении принес пятерых парней в жертву и жрал тела. -Ебаный в рот. -Ну да. Но Женя в его сторону не дергается - потому что тогда ему предъявит как раз Егор. А Егор не предъявляет… -Потому что его отпиздишь ты. -Бинго. -И что., - Дима вздергивает бровь., - Ты предлагаешь мне завалить ебальник, чтобы вашу систему не порушить?, - Он не может не улыбнуться. На него смотрят довольные, живые глаза - даже не может вспомнить, когда в последний раз видел такие. Он не может злиться всерьез на такого человечка, так смешно верящего в то, что если просто попросить… -Я предлагаю тебе попробовать быть счастливым., - Голосок чуть вздрагивает., - И предлагаю попробовать верить. … То к нему обязательно прислушаются. Но Дима только морщится, мрачнея. Снова по больному, снова ковыряется в болячке. Верить трудно. Этот ребенок вообще представляет, насколько? -Я не смогу верить. И быть счастливым тоже. Ты глупый? Я такое видел…, - Слов не находится. Только вдруг боль и обида, беспомощность внутри., - Я такое делал - ты представить себе не можешь. Понимаешь? После такого не возвращаются. Я вижу, что ты тут пробуешь, просто…, - Он замолкает. Здесь ничего не просто. И Коля больше так не улыбается - словно копирует Диму, но так ненароком, так естественно, что на это приятно не обратить внимания. Просто сказать себе, что это не притворство, а искренняя грусть. -Я не говорю тебе сегодня же начать., - Коля осторожно, кончиком мизинца касается Диминой кисти. Гладит подушечкой пальца осторожно, давая возможность руку убрать. А Дима не убирает., - Просто попробуй сразу не отказываться. Ладно? Ты сломанный. Дай себе время выдохнуть., - Паренек задумчиво шевелит губами, грызет их., - Давай ты дашь себе и нам время. Три недели - устроит? Три недели по здешним правилам. А потом опять поговорим. Дима чуть скалится, дергая уголком губы. -Лизка педиком называть не надо, да? -Да., - Кивок, Коля снова улыбается, но так мягко, так по-домашнему., - Пожалуйста. -Слыш, Демон. - Зигмунд скалится. - Ты нам все перевел, объяснил, ты умница наш... А теперь давай мальчикам покажем шоу. А? Дима показывает им шоу уже час с лишним. Он устал до дрожи в ногах, его мутит от напряжения и страха, под формой капельки пота: он почти не потеет лицом, только подмышками и пятками. Но он готов - блять, он на все сейчас готов. Они ведь, что случись, не на нём будут отыгрываться... -Ну я слушаю. - Он улыбается, чуть вздергивает бровь в типа ожидании десерта. На десерт будет говно. На первое было, на второе, и не подведет сладенькое. А Зигмунд кивает на Колю в клетке. -Он твой командир был, это я верно понимаю? -Абсолютно. -То есть тобой он владел. Дима посмеивается, качает головой. За ними наблюдают, он чувствует жадность чужих глаз. Они хотят больше. Зрелищнее. Им было мало. Зигмунд спускает штаны и усаживается поудобнее под громкое улюлюканье: -А сейчас тобой овладею я. Запрыгивай, детка. Дима часто дышит, едва протолкнул в задницу чужой член. Жжет больно почти до слез, зубы сжаты от этой боли, и он лицом к Коле, потупившему взгляд. Они вдвоем сейчас молчаливо договорились не видеть друг друга. Забыть об этом. Но щелкает предохранитель, и рука Зигмунда в волосах, оттягивает назад голову. Шипение со спины отчетливое, каждое слово. -Переведи, что если отведет взгляд, я тебя застрелю, как собаку. А если отведешь ты, то у тебя на глазах мы переломаем ему кости... Все слышали?! Согласные, одобрительные кивки и улыбки. Дима переводит, и голос сипит от волнения. Молодцы, нашли больное место, теперь расковыривают. А Коля смотрит на него пусто-пусто, и из глаз у него тонкие дорожки слез. Папой называл, дурак... Зигмунд вбивается в него особенно мучительно больно сегодня. Хуже уже не будет. На десятой спичке, потушенной об него, понятно - хуже уже не будет. На том моменте, когда в его корм подсовывают его же дерьмо - хуже уже точно не будет. В тот момент, когда он теряет сознание, когда не шевелится вообще час, или два, или десять - хуже уже не будет. Не может быть хуже. Некуда уже хуже, и он не хочет думать обо всём то, что может стать хуже конкретно. Если бы он был настоящим мужчиной, он мог бы противопоставить им что-то, если бы он был чуть смелее, ударил бы в ответ - попытался бы - если бы в нем были еще остатки гордости, хотя бы немного, хотя бы что-то, кроме страха и боли - он бы не ел эту пищу и не пил эту воду, в которую они шутки ради подмешивают мочу второй день. Он борется - ну хуйня это, а не борьба, те, кто по-настоящему борется, так себя не ведут, те, кто борется - не плачут от обиды и злости, не кричат, выдерживают всё мужественно и не потеряв достоинства. Мужественно - он не может мужественно, он смог бы, обязательно смог, если бы был настоящим мужчиной, если бы правда родился и вырос таким, если бы в нем воспитали это настоящее мужество - а он плачет и плачет, как самая настоящая женщина, отбиваясь от попыток выдернуть его из единственной защиты здесь - клетки, плачет, когда над ним смеются, когда очень больно, когда ночью снова снится Ян, снится то, как они плотно ужинают в новой квартире, принимают вместе душ и идут спать, плачет, вспоминая, как Дима попросил продержаться немного. Он устал продерживаться - и он снова продержится. Он очень устал.