Живодеры. Сухая гангрена

Сережа задумчиво мнет в руках свой талон. Особенный, значит. “Самый”. По сути, если так прикидывать, один из немногих из бывших Живодеров, у кого вообще есть шансы на подобный бонус. Кого-то слишком не любят, кто-то лично слишком знаменит, кто-то - читать, как “Егор лично” - слишком упрямый и гордый, чтобы помогать фашне лишний раз ради такого. А у Сережи теперь талон вот за перевыполнение плана, на шесть сигарет. Шесть лишних приемов пищи, если обменять. Это кажется чем-то очень пустым. Нет, он, конечно, рад, что его старания не проигнорировали, что его перевыполненный план окупился, что он работал не просто так и теперь сможет жить на неделю дольше, или обменять талон на что-то, что покажется более полезным, или хотя бы по-простому будет в большей безопасности, оставаясь на хорошем счету, может даже сумеет лишний раз вступиться за Егора, не схлопотав. Но он хотел сберечь еду для командира. Пытается не заплакать. Он хотел, чтобы, когда Коля вернется с той ебучей сессии пыток - очередной, все меньше похожей на допрос и все больше на обычное издевательство, на эдакую злую насмешку - чтобы он мог поесть пару лишних раз. А теперь у Хауссер на шее укус. И теперь Коли нет уже шесть дней. И еще долго не будет, если он вообще вернется. Губа дрожит. Он что-то должен сделать. Он должен мочь что-то сделать. Он ведь не может быть просто беспомощным, он не может просто стоять и смотреть, и при этом ничего даже не видеть, ничего не знать? Он должен что-то сделать. Но не может - ничего. Вообще. Он уже делает все, что может, и даже еще больше, он, если так продолжит, нежно и легко подохнет, но этого вечно будет недостаточно. Он, блять, привилегированный. И это тоже покоя не дает. Он знал, что легко сопоставить то, откуда он пришел, и то, что его - и Егора тоже, но с ним отдельная клоунада с общей ненавистью - вроде как, жалеют. Он - один из тех, кто может выпросить у Карла лишнюю еду, почти не рискуя, он - единственный здесь, кому достаточно просто извиниться за проступок и разок получить по ребрам для того, чтобы считаться прощенным. Надзирателям явно сказали беречь Живодеров, чтобы жили как можно дольше. И это привилегия - такая, от какой сдохнуть хочется. Сережа не слепой. Он увидел, как все изменилось, когда другие поняли это, увидел, как перещелкнуло в бошках за пару суток: он всегда победитель в борьбе за выживание, ему даже пытаться не нужно, чтобы не попасть в списки на очистку, ему не нужно прикладывать усилий, чтобы не убили побоями: он нужен живым. Он здесь теперь ни с кем, кроме Егора, не дружит. Общается, конечно, но и общение поменялось: то и дело через него стараются что-то получить для себя, попросить замолвить словечко, что-то такое сделать, чтобы спасти. От чего? Да от всего. А он не может. Он пытался, конечно. Но ему отказали и наглядно объяснили, что будет, если продолжит выебываться и пытаться помогать окружающим, договариваясь с охраной и строя козни. А он и не строил, он просто… Спасал? Почему-то здесь никто не верит в спасение. И еще все те, кто говорят раз за разом: “Да ты не поймешь. Ты избранный у нас.” И говорят они это на что угодно. Когда жалуются на голод, или на холод, или на сложность работы, или на то, что снова кто-нибудь из капо издевается, или на страх смерти, или на то, как хотят домой. Сначала Сережа пытался переубеждать, потом - отмалчивался и отшучивался, в последний раз - терпение кончилось. “Да ты и сам почти надзиратель.” -Если я надзиратель, тогда могу тебя убить? Он хотел. Очень хотел. Но это просто бы доказало чужую точку зрения, как и все, что он делает вообще. Когда тебя не любят, ты можешь делать что угодно, причины не любить найдутся и в том, как дышишь. Он не понимает, как должны работать мозги у человека, чтобы он Сережу сравнил с одним из… Этих. Как можно вообще подумать, что Сережа ближе к ебучим фрицам, чем к остальным, с кем он спит, ест и работает? И теперь еще талон этот. Все решат, что это за красивые глазки. Опять. Но когда командир вернется… Если командир вернется. У него будет еда. Главное, чтобы командир был жив. Он все сможет, он все решит, он сумеет - всегда умел, и сейчас сможет. Они вместе выберутся отсюда. Только бы он вернулся. Сережа смаргивает предательские слезы. Лиза приподнимает брови, едва-едва. Говорит тихо, на грани слышимости: -Пиздишь. -Нет., - Алешка почти не шевелится, только руки его будто сами по себе, по привычке уже, складывают одну с другой детали и закрепляют, перебрасывают следующему, складывают, закрепляют, снова следующему. И снова. И снова. И снова. Лизины - то же самое, на автомате, болящими пальцами с опухшими суставами, дрожащими руками - раз, за разом, за разом. В шесть будет обеденный перерыв и два куска хлеба: один свой, один - чужой, вынутый из кармана. Их она хранит прижатыми резинкой трусов к коже, зная, как работает ворье в лагерях. -В два часа двадцать минут ночи у восточной границы приступает к дозору единственный белобрысый из охранников на периметре в это время. Он напивается и часто спит на посту., - Лешкины губы едва шевелятся, голос почти не слышно за грохотом., - Нужно отсчитать время, понять, как сообщить всем нашим и никому лишнему, собраться в одно время и молча выйти под проволокой. Лиза сглатывает, продолжая глядеть на свои руки, выполняющие работу без чужой помощи. Она вставляет пружинку в паз. Передает следующему. Ей передают паз - она берет из мешка пружинку - вставляет - передает следующему. Новость оглушает всё мысли, в голове - звон. Леша как-то сделал первый шаг. Как? Не важно. Теперь просто нужен второй, и третий, и четвертый. Главное, что есть первый, есть шансы. Есть идея. -Поняла. За Димой внимательно смотрят - он завоевал себе статус неблагонадежного собственными идиотскими стараниями ухудшить себе жизнь. А она сама… Шанс есть. Есть идея. Есть Зигмунд, которого на нее тянет, что женщина искренне считает почти что некрофилией, потому что нормального на истощенное, кости-кожа, похожее на мумию, тело тянуть не будет. Он охраняет один из бараков - не ее. Напиздеть поглаже, лечь поудачнее - он согласится передать бумажку. А на бумагу можно обменять как раз краденый хлеб. Она сделает что-то, остальные тоже сделают что-то, и из этих мелочей соберется событие. Кто-то до нее спотыкается, случается заминка - громкий крик боли, в этот момент удается сунуть в карман лишнюю пружинку, пока все отвернулись - это острый кусок проволоки, лишним не будет - и собрать дополнительную детальку до того, как работа, ненадолго вставшая, возобновляется. Пружинка. Хлеб. План. И вера в себя. Что может быть лучше? Здесь не всегда одинаково плохо. Плохо бывает по-разному, по-всякому. Иногда даже чуть лучше, чем совсем ужасно, иногда - Дима слышит из одного из бараков недалеко пение и стихающий уже гул голосов, сверяется с совестью - поспать и пропустить такое или хорошее воспоминание на ближайшие месяцы - и проскакивает все-таки внутрь, пока не подтянулись те, кто придут так же, как и он, на звук. Первое, что бросается в глаза - здесь прибрано, сюда притащили штук пять скамей, которые сейчас почти полностью заняты. Как славно, что здесь не знают символов из других лагерей, советских: никто не отшатывается и не отгоняет, когда мужчина пристраивается сбоку на пятый ряд, шаря вокруг глазами. Здесь и капо, человек семеро, привилегированные падлы, здесь и обычные рабочие, почти все места заняты ими - и даже пара человек из СС в первых рядах, слушают с интересом. Пение хорошее, но взгляд выискивает своих: успешно. Натыкается на греющего жопу в четвертом ряду Егора. Нужно ждать. Подойти после, чтобы не наши пели заткнуться абсолютно оправданно. А поёт незнакомец хорошо, неожиданно ровно настолько же, насколько ожидаемо - на немецком, и произносит отлично. Что-то, наверное, из оперы, звук вибрирует, и даже в месте с такой акустикой звучит волшебно - что-то про красоту лесов и загадочного оленя, выведшего на дорогу путника. Это… помогает. Намного, намного легче ненадолго обо всём забыть, ненадолго отовсюду исчезнуть, наблюдая за тем, как подсознание вырисовывает в голове чарующие картины, как будто бы и впрямь он слышит журчание ручья, чувствует легкий ветер, нашептывающий соблазны уйти глубже и остаться навсегда в волшебном королевстве царя лесов, многоликого и многорукого, голос - что-то в душе чистит, и становится невыразимо легче, всё лишнее, всё плохое забывается - ненадолго, но давая время вдохнуть полной грудью. Песня заканчивается, и Дима выдыхает, снова оказываясь в наскоро почищенном бараке в окружении почти мёртвых людей. Потом кто-то ещё читает стихи - незнакомые, но хорошие. И черт дёргает - потом поднимается сам Дима, и его, известного некоторым из зала умением говорить на немецком и рассказывать истории, а не чертовой свиной башкой на руке, встречают аплодисментами. Ненадолго лицо освещает улыбка и, выходя на импровизированную сцену, он подтаскивает под жопу табуретку и лукаво усмехается, обводя зал взглядом. Наверняка раньше его назвали бы шаманом, теперь ограничиваются простым “пиздит красиво”, но и это ведь здорово: всё вокруг ведь затихают и дают, прочистив горло, начать рассказывать на немецком абсолютно русскую, абсолютно обычную сказку про Добрыню. И людям нравится слушать - не из-за сказки, а потому что рассказывает он. И ничего лучше этого на свете нет. А после концерта он подходит к Егору. -Как ты? -Живой еще. Ты? -То же самое. Как там Серёжа, в норме?, - Всё на немецком, не тихо. Они немного молчат по дороге к бараку Егора, где кроме него еще, вроде, Серёжа и как раз Коля. Вокруг никого лишнего. В груди стук сердца сбивается на шаг: сейчас можно. Лёша рассказал Лизе, Лиза - ему, он передаёт дальше. -Никому ни слова, в два часа двадцать минут ночи у восточной границы приступает к дозору единственный белобрысый из охранников на периметре в это время. Он напивается и часто спит на посту. Нужно отсчитать время, сообщить всем нашим, собраться в одно время и молча выйти под проволокой. Он боялся, что Егор встанет, как вкопанный - он, наивная комсомольская душа, может, он из тех классических советских граждан, кто до конца верит в идею, у кого всё на лице написано, один из тех, с кем Дима долго не дружил, потому что парень воротил нос от лагерных - из тех, получается, кто вполне мог бы сейчас громко сказать “Да ладно!” и запрыгать от радости. Но он не говорит. Он ничего не делает, просто продолжает идти вперёд, сжав губы в сосредоточенную тонкую линию - будто шрам - и укусив верхнюю. Всего долю секунды молчит. -Серёжа впорядке, но очень переживает, что его другие перестали любить, когда поняли, что нас не убивают., - На немецком. Они смотрят друг на друга. Егор глазами кивает - моргает так сильно, что на секунду прямо зажмуривается. Хочется умницу такого расцеловать прям щас: наконец-то научился, наконец дошло до придурка, как правильно вести себя и какие правила соблюдать, чтобы нарушать другие. Ну что за умный мальчик. Дима фыркает, а сердце в груди бьется лихорадочно, несусветно быстро. -Пообвыкнется, ничего. Не болеете? В соседнем блоке от нашего пошла какая-то зараза, говорят, оттуда трупы таскают - только в путь. -Нет, у нас даже жару все переносят сносно. Они немного молчат у входа. Дима сглатывает, боясь услышать ответ на свой вопрос. -Как там Коля? Егор мрачнеет. -Его нет уже шестой день. Ты тоже тот шрам видел? -Все видели. Егор морщится, уголки рта напряженно опущены. Он явно колеблется секунду перед тем, как произнести то, что хочет: -С ним же всё будет хорошо?.. -Конечно., - Слезы в чужом голосе не дают права и места на правду - ту, что на самом деле Дима не знает, и никто не знает, но всё наверняка вообще-то будет плохо., - Он же наш командир, ну? Был и будет. Егор вдыхает, и в этом слышится приглушенный вой. Мужчина со вздохом распахивает объятья: -Ну иди сюда. Уткнувшись в его грудь, Егор тихо-тихо плачет. Ян улыбается, устроив голову на чужих коленях с закрытыми глазами. В волосах рука, перебирает локоны, гладит, чешет жирную кожу, а вторая - улеглась на шее, почесывая подбородок, словно он - какая-то кошка. Злиться на это не выходит - только лежать, прикрыв глаза, слушать, как костер трещит полешками, чувствовать чужое дыхание и слышать его, изредка прерывающееся более глубокими вздохами. И забавно, как они сошлись: почти что из ничего завязалась дружба, сейчас становящаяся, кажется, чем-то совсем другим. Вот Коля вспоминает, как в детстве в казаки-разбойники вечно не давали играть с ними мальчишки, вот Ян - рассказывает, как ему тоже, и тогда он сколотил свою собственную банду, и они играли сами, а потом те мальчишки к ним сами попросились. Вот Ян сам объясняет, как в детстве заставляли помогать отстающим, вот Коля - рассказывает, как сам был отстающим и как девчонка, помогавшая ему, заставила не просто списывать, а заниматься по-настоящему, и была надоедливой, но математику за пятый класс он теперь помнит. Ян вспоминает о чертовой математике за пятый класс, стонет от наигранной ненависти, Коля ее поддерживает, они смеются, теперь наперебой рассказывая друг другу о самых мерзких учительницах и злых учителях - у Яна в школе пороли солеными розгами, а у Коли манипулировали положением учеников в классе, чтобы травили тех, кто учителю не нравится. Разговор переходит на сплетни о сексуальной жизни преподавателей, потом - рассказы о собственных похождениях подобного плана, у обоих безуспешных, потом говорят, кто что в постели любит - они вместе с человека заживо кожу счистили, какие тут могут быть тайны - и про общую любовь к насилию, и немного про детские травмы, и про психологию, отечественную и зарубежную, и про Маркса, соглашаясь в том, что он гений и подмигивая друг другу после, и про революцию, и пионерское детство, и комсомол с идиотскими строгими правилами, и про болящие вечно суставы, и случайно про Христа, и про домашние тапочки… Их разговоры длятся часами - пока один не охрипнет - и даже дольше - пока не настигнет та же участь и собеседника под общий смех. Они поймали волну друг друга, соревнуются скоростью мыслей и тем, кто успешнее прочтет чужие. Они быстро начали заканчивать друг за другом предложения, не раз - и не два - издалека чувствовали, что другому нужна помощь, интуитивно так, буквально случайно и тем не менее безошибочно, Коля сделал деревянный дубовый кулончик и попросил Алешеньку зачаровать на удачу, потом подарил Яну, а Ян в ответ сам скрутил из медного кабеля, который они однажды перерезали, кольцо, которому нашептал сохранить любой ценой того, кто носит, и они даже один раз поцеловались - поздно ночью, когда все разошлись спать, и еще долго обнимались, лежа прямо у костра и глядя на яркие весенние звезды. Ян улыбается, пристроив голову на чужих коленях, сам себе и своей судьбе: переживут они эту дурацкую войну, никуда не денутся. А потом, они уже договорились, у них будет квартира в коммуналке, а потом и своя собственная, и собака Сажа. Может даже заведут ребёночка, подберут сироту где-нибудь. И на завтрак у них всегда будут блинчики, и носить они будут самые красивые костюмы в мире, а отпуск - обязательно на море, каждый год на неделю, а лучше - на две. Он мурчит, любовно бодая чужой живот, в ответ - тихий смех. -Чего, буренка? -Люблю. -И я тебя., - Коля отпускает, только для того, чтобы, как только Ян поднимается, под нырнуть под его руку и прижаться близко-близко. Коля почти не спит, а когда все же отрубается, не вынеся боли - просыпается постоянно, от кошмара или от удара по прутьям клетки, сопровождаемому рыком “перестать скулить посреди ночи” на немецком. Коля сдал один из своих принципов - не думать о Яне - и жизнь стала неожиданно проще. Коля начал есть то, что ему здесь дают: собачий корм, который, пока либо все спят, либо отсутствуют, пересыпает из миски внутрь ошейника и широко раскрывая рот. Коля с трудом и проливая мимо умудряется пить воду почти таким же образом: лежа на спине и наклоняя кружку над намордником, чтобы струя воды попала хотя бы частично в рот. Но это когда никого нет, а это редкость. А когда кто-то есть, либо мужчина терпит, либо ему так делать запрещают, смеясь над тем, как он после этого утыкался намордником в неглубокую кружку или почти плоскую собачью миску, выгибал шею, пытаясь языком собрать кусочки корма. Он так делать быстро перестал, после первого же раза, убедившись в том, что никакого результата, кроме насмешек и издевающегося “Псинка хочет кушать” не получает. И это даже не худшее, что происходит. С этим он… Может жить. Это было в первый день, во второй от силы - а дальше они поняли, что мужчина сейчас не может дать отпора. И это - это конкретно - стало катастрофой. Клетку отпирают. Коля - сегодня пятится внутрь, зная, что было в предыдущие дни и, если есть хотя бы шанс, не собираясь уступать так просто, дать бой, если так можно сказать. Есть множество вещей, в которых он уступать окружающим готов, и их здесь постепенно становится только больше, но подобное - через его побитое тело. Не мертвое, но побитое. И, к сожалению, именно что побитое тело ему здесь предоставить как раз и готовы. Карл - ебучий Карл, за что именно он сегодня тут главный, жестокая и беспощадная гнида без чувства сопереживания чужому достоинству - тянет к нему руку и отдергивает от удара железным намордником по ладони, матерится сквозь зубы, больше не мелочась и, получив два удара ногой в грудь и зубы, все-таки эту самую ногу и хватает, за ней - вторую, вытягивая рычащего Колю на свет, и тот пытается подняться - его тут же роняют обратно, парой ударов трамбуя в дощатый пол его хрипящий кашель. -Не смей подниматься., - Второй голос - это сидящий на кровати Зигмунд, довольно улыбающийся., - Тебе пятки сжечь?, - Слова “пятка” Коля не знает, но догадывается, о чем речь, когда именно на неё тот показывает. Нужно следить за двумя, тремя, четырьмя врагами разом - непосильная задача, не когда он уже проиграл, уже пятится куда-то в угол медленно, глядя то на одного, то на другого и из-за этого пропуская момент, когда сбоку Ральф хватает за отросшие за время в лагере волосы, дёргает к себе, и когда Коля не слушает - матерится сквозь зубы. -Дайте ремень, ребят! Этой дерьмовой псине нужен ошейник!, - Тянет к себе, хватает свободной рукой две, которыми мужчина попытался неудачно и безнадёжно замахнуться снизу вверх. Наклоняет свою злую рожу, цедит сквозь зубы.,- Бешеная блядь. То, что Коля понимает половину того, что они говорят от силы - не считая ругательств, большую часть из них он уже выучил - ему не помогает, но чётко слышно “ремень”, и это - либо удар пряжкой, либо удушение, медлить нельзя - он прокручивается, короткие волосы выскальзывают из чужого кулака - и это очень грустно ни на что не влияет, потому что именно в этот момент Зигмунд набрасывает злосчастный кожаный ремень на его шею, снова валит на пол, и его ни ударить, ни укусить, даже поцарапать не выходит, пока ремень на шее затягивается в удобную такую удавку, которой мужчина сию секунду пользуется. Трахею сжимает, в голове бухает кровь, Коля под чужим - всё ещё, блять - весом хрипит, пытаясь откашлять нехватку кислорода, горло горит, в голове сразу мутно и пусто, гудит, хрип становится тише, когда становится меньше воздуха, уже не кажется и не мерещится, уже ничего не важно, кроме собственного “Нет. Стой. Стой.” раз за разом, гаснущего вместе с идущим рябью и помехами зрением, но он продолжает, уже не пытаясь бороться - только ухватить, обратить на себя внимание того, кто уже смотрит, того, кого уже не видно по-настоящему, почему-то всегда одинаковая темень… И ремень ослабляют резким движением руки. Коля стонет-хрипит первым вдохом, откашливая слезы и ни на что больше внимания не обращающий: просто не хватает сил. Дышать. Вдох, вдох, вдох. Снова кашель, но он продолжает, выгибаясь от пресловутого кашля дугой и хрипя, приходя уже в себя. С него слезают, тянут за удавку вверх - опять душат, не давая ничего, кроме приказа подняться тут же - но не выше нужного, тогда на его спине оказывается ступня, а тянущая шею удавку заставляет выгнуться и замереть так, косясь, насколько ремень позволяет, вверх. Зигмунд спрашивает что-то на немецком - понять бы ещё эту фразу, кроме одиночного “знать”. На всякий случай, наугад, мужчина мотает головой, говорит хрипло “Найн”, надеяться, что поймут. И это верный ответ, кажется: по волосам треплет рука и удавка чуть слабеет, а нога со спины пропадает. -Es ist Zeit, dem ебаную псину Manieren beizubringen. Дай ремень., - Гюго улыбается, и было бы здорово знать, что он сказал. Здорово - но не обязательно, действия говорят лучше слов, когда он хватает протянутый ремень и тянет за собой к ведру, Коля - сквозь зубы матерится, понимая, что сейчас случится, и вспоминая, что он уже дважды сюда ссал за сегодня и один раз даже посрал эдакими козьими шариками. Он едва держится между тем, чтобы не придушить себя и тем, чтобы продолжать сопротивляться, но это не помогает: никогда не помогало, честно говоря. По лицу вроде бы резануло намордником - и нечему, кажется, там резать, но чувствуется, как течет кровь - а Гете дергает его шею, заставляя наклониться над ведром. Он не посмеет. Этот уёбок не посмеет. Он смеет - Колину голову резко толкают вниз под его собственный крик неожиданности, заглушаемый мочой во рту, в носу, её резким соленым вкусом, своим же рвотным позывом от этого. Дышать, только дышать - нельзя, не сейчас, только извиваться, дёргаться, пытаться любыми путями вырваться, не захлебнуться - но его же убивать нельзя - значит теперь можно - он отчаянно чувствует, как сейчас слабеет, как вот-вот вдохнет - нельзя! - он визжит от страха, и крик заглушает жидкость, он а всё заглушает, сейчас ему просто страшно, так страшно, как уже давно не было - страшно умирать. Его не держат - тут же вскакивает, отпрыгивает, падает на пол, часто и тяжело дыша, кашляя - ему нужно быть сильным, ему нужно быть сильным, быть сильным - не выходит быть сильным, когда тянут обратно, выходит только кричать на грани слез, мотать головой в ответ на чье-то рявканье сказать, что он за дерьмо, вдыхать глубоко-глубоко, пытаясь перестать плакать - и тогда его опять окунают. Ему нужно что-то прямо сейчас делать, ему нужно вырываться, выворачиваться, ударяя по ведру раз за разом кулаками, тщась опрокинуть - он опять задыхается, опять чужие приглушенные водой крики, собственный ужас - впервые такой, или не впервые, он не помнит, ему просто страшно страшно страшно, хочется, чтобы все просто прекратилось, чтобы все исчезло, но он не вдыхает - нельзя вдыхать!... - он снова дергается как-то особенно сильно, роняя на бок ведро и тут же выбрыкивается, отползает куда-то в сторону, в темноту, в уголок - лишь бы это не продолжилось, Боже, ну пожалуйста, ну где ты - и, постепенно успокаиваясь, он наблюдает за паникой бросающих на кровати сухие и мокрые вещи без разбора, кричащих друг на друга на немецком, орущих как минимум нести тряпку и трехэтажно матерящихся людей. Он дышит, спрятавшись, пока на него отвлеклись, он не шевелится, он даже не моргает, только тихо наблюдая за светящимися людьми. Медленно накрывает осознание. Ему пиздец. Вот сейчас - ему пиздец. Небо сегодня темное, даже луны не видно за облаками, и тишина режет уши: дождь скоро. Коля знает, и знает Ян. Они сидят вдали от костра, вроде как чтобы не слепнуть от него, а вроде - для того, чтобы быть друг с другом почти в одиночестве. -И бабушка очень любила готовить драники из картошки. Кефир трудно достать было, конечно, труднее молока… -Кефир?!, - Коля фыркает., - Извращение, фу. Мы делали из картошки и муки, и всегда хватало. -Вот поговори мне про извращение., - Ян тихо-тихо смеется., - Вот ты у нас, конечно, моралист, ни в коем случае не… , - Вдруг замолкает, и в темноте не разглядеть лица. Коля осторожно сжимает чужую руку, прислушивается на всякий случай: нет, тишина. Все хорошо, только Янус почему-то замолк. -Ян?, - Он оглаживает большим пальцем чужую огромную ладонь., - Все хорошо? -Я… , - Шипение неуверенное, но не злое. Голос почти дрожит., - Слушай, а ты знаешь, ну… Чайковского? -Лично?, - Коля изумляется, смеется такому неожиданному вопросу., - Лично не знаю, только слушал, конечно. А что? -А… Биографию его знаешь? -За кого ты меня принимаешь, дружище., - Снова тихий смех, с Яном легко и хорошо., - У меня история на двойки. А что случилось-то? Как ты с драников?.. Ян вдыхает и выдыхает резко и болезненно, сжимает Колину ладонь настолько, что больно - но совсем не страшно, ничего рядом с Яном не страшно. Только чуть волнуется: что-то ведь ему хотят сказать, а он не понимает, что. -Я сейчас сделаю очень неправильную вещь, ты только не пугайся. До того, как Коля успевает подумать, что это вообще такое, его лицо хватают двумя руками, в его губы впиваются больно и сильно, и в рот лезет язык - это поцелуй!... Да, это явно поцелуй - Коля понимает, отстраняясь в испуге - неожиданности - и хватая чужие руки. -Стой! Стой, стой, стой! Ты… -Я знаю, что это неправильно, прости пожалуйста, я просто так хочу, ты мне нужен, как дышать нужно, только не уходи, пожалуйста, не уходи…, - Ян тараторит так громко, что приходится шикнуть, закрыть чужой рот ладонью. -Тише., - Коля заставляет себя быть старшим, понимающим, не паникующим. И когда убеждается, что Ян молчит, позволяет себе быть собой. , - Ты мне губу укусил, она болит теперь! -Прости пожалуйста, я не хотел… -Я хотел!, - Парень торопливо заверяет., - Я, я хотел, только не кусайся! Парням что, нравится когда их кусают в губы и вылизывают?! -Девочкам…, - Ян почти плачет., - Девочкам обычно очень нравится… Коля вдыхает и выдыхает, берет чужие дрожащие руки в свои, ласково касается губами. Как его солнце - теперь его так можно, наверное, звать - весь дрожит, как же боится. Он тоже боится. Будут бояться вместе - он ведь никогда не целовался. -Мне не нравится. Давай учиться вместе, хорошо? -Что?.. -Целоваться., - У него у самого дрожит голос, ветер вдруг кажется ледяным на разгоряченной коже., - Давай учиться целоваться, чтобы нам обоим нравилось и ты перестал дрожать. Он хихикает по-девчачьи и наконец прижимается к Яну, и тот прячет его в своих руках, словно в ладонях, и плачет тихо-тихо, и Коля гладит его по спине, шепча успокаивающие и добрые слова, и улыбается - не может не улыбаться - этому ночному чуду. -Попробуй не кусать и чуть меньше напора языком. Они пробуют - так старательно пробуют. -Не, не. Язык такой мягенький лопаткой, как у меня - потрогай. Ян трогает пальцами его высунутый язык и шепчет что-то понимающее, и они снова пробуют. И потом опять. А потом как-то все выходит так, что учиться и пробовать больше не нужно. И ночь темная-темная, в такой никого не найти и не увидеть.