Живодеры. Сухая гангрена

Алеша тихонечко, спокойно улыбается, когда его по номеру зовет после работы жесткий и серьезный голос. Вильгельм, трусишка, конечно в барак заходить не будет без нужды: никогда не знаешь, где подхватишь дизентерию или тиф в подобном месте. А вот Леша к нему выходит, из-под соломы на койке взяв небольшой ржавый гвоздик и спрятав его за пояс штанов. Сделка - уже вторая - все же полноценно состоится, судя по всему. Либо так, либо сейчас Леша кончится, потому что Вильгельм не увидел, как заклятие работает, и теперь хочет убрать единственного свидетеля. Когда он выходит, Лиза с Димой провожают обеспокоенными, боящимся за него взглядами. А бояться нечего сейчас: уже случится все то, что случиться должно, и ничего он не изменит кроме того, что изменить может. Такое безусловное принятие ограниченности своих сил - то, что до сих пор спасало. Оно, конечно, не спасло пальцев, отказывающихся теперь нормально шевелиться, не спасло сломанный нос и вывихнутые руки, и глаз тоже, теперь различающий только свет, темноту и призраков - но оно спасло Лешин разум. А с болью справиться легко, сначала крича, а потом ничего не чувствуя. В этом - никакой катастрофы нет. Он говорит себе так, а остальные свои мысли игнорирует, проскакивая наружу, к Вильгельму. Тот мрачный, злой, нервный - дергает за собой. -Пошел… , - Дальше Алеша ничего не понимает: слишком мало знает чужой язык. Но этого достаточно, потому что за мужчиной он идет так или иначе. Они не идут туда, где были в прошлый раз, направляются ровно в другую сторону от солдатских казарм. Это плохо - идут к карцеру, пыточному застенку по сути, где Вильгельм совсем не начальник, но крики откуда ни у кого вопросов не вызовут. Алеша готовится к худшему, мысленно прощаясь с успешной сделкой и какой-нибудь еще частью своего тела, или жизнью вовсе. Что, конечно, вероятнее. Тем удивительнее, когда дверь запирается, то, что Вильгельм выдыхает и расслабляет плечи. Смотрит уставше и обиженно - еще будто чуть испуганно. -Есть? Вторая сделка состоится. И в чем плюс амулетов и оберегов, так это в том, что никто, кроме него, понятия не имеет, как это работает, так что можно свободно говорить, что оно перестанет, если с Лешей плохое случится - что отчасти правда. Парень вытягивает гвоздь, дает Вильгельму. Тот смотрит в сомнениях, вертит в руках. Потом с вопросом поднимает голову. Угадать, что хочет - задача не из легких. -Оборона., - Леша с трудом вспоминает слово., - Оборона… Ты. Но о'кей мы, - Показывает на себя, кивает к баракам., - Я, Дима, Лиза, Николай, Егор, Сергей - это оборона ты. Я, мы не о'кей - ты не окей. Быть это…. Ты, на ты. С ты., - Показывает на грудь, за пазуху. Вильгельм понимает его - с трудом, но понимает, это видно по поджатым губам и глубокому, медленному вдоху через нос. Он кажется много старше, чем есть, в тусклом свете прямо сверху, каждая морщинка различима. Какой же он уставший и совсем взрослый. Он не хочет говорить, это понятно: подвергает себя ненужному риску. Но сначала Алеша по его же просьбе завладел жизнью его жены - вроде жены, знакомой женщины уж точно - замедлив пакость, сжирающую изнутри легкие, черную дрянь, которую увидел во сне - а теперь и его собственной. Жизнь женщины Леша просто связал со своей: пока жив он, жива и она, а большего и не нужно, а гвоздик - защита от неудач и проклятий, которых на эсэсовцев здесь сыпется множество. Леша ни на что его не повязывал, но оставил себе возможность обрубить видную ему одному через слепой глаз сероватую ниточку от гвоздика к земле. Удивительно, что даже здесь, в проклятом месте, где жизнь со смертью слилась в одно и все законы богов исказились, земля готова защищать своего человека. Леша чуть не плачет, чувствуя так близко ее горе - горе матери, видящей в сыне убийцу, но готовой все так же сделать для него все, что есть в ее силах, даже забрать в себя все, ему предначертанное. А Вильгельм не знает. Для него это даже не высшая математика - совсем недоступно, никогда не поймет. Для него его собственная, родная мать-земля - это то, по чему можно ходить ногами, и на этом все. Он простой точно так же, как просты все люди. Но он готов теперь на обмен, и это главное. -Западный забор., - Он кивает в нужную сторону., - Четверг. От трех., - Показывает три пальца., - До четырех., - Четыре., - Нет тока. Человек с… , - Леша не понимает., - Спит. -Какой человек? Вильгельм словно готов его убить одним своим взглядом, но терпеливо объясняет. Берет в руку свои волосы, говорит одно слово. Берет Лешины - говорит второе. Видя то же непонимание, беспомощно шарит глазами по комнате. Останавливается на белом когда-то полотенце. Показывает на него, потом на свои волосы. Леша понимает, кивает сосредоточенно. По четвергам с трех до четырех часов ночи напряжения на проволоке почему-то нет, а беловолосый охранник почему-то спит. Этого достаточно. Он улыбается ласково и спокойно, игнорируя призраков вокруг: тут они другие, чем везде, замученные, ползающие по полу, хватающие за лодыжки и силящиеся укусить беззубыми ртами. Он бы поговорил с ними, но сейчас не может - только шикает, чтобы не лезли выше, чтобы голову и печень не трогали. -Я понял, спасибо вам, герр. Вильгельм только смотрит на него непонимающе и с легким страхом - для него здесь никого, кроме них двоих, нет. У Димы сегодня важная встреча - о ней его, как и всегда, предупредили за день, и он за этот день старается подготовиться, вычесав волосы подаренным гребнем, выбрив, как сумел, щетину, подмышки и пах одолженным ножом. Конечно, бесполезно по большей части чесать едва отросшие кудряшки, уже начавшие завиваться, и не очень-то эффективно стричь кусты на теле туповатым ножом, но это те инструменты, которые у него есть сейчас, и он ими старательно пользуется. Лиза наблюдает за ним своими полумертвыми глазами: ей повезло меньше, ее просто насилуют. -Сегодня пойдешь? -Ну да. -Хорошо. Дима ничерта не понимает, что женщина по этому поводу чувствует и, несмотря на то, что видит явно отсутствие восторга, идет все равно и каждый раз: Лиза бы сама настояла бы на этом, если бы он ее спросил. Это все-таки их единственный способ получить многое из того, к чему для других доступ закрыт навсегда. Он знает наизусть, куда идти: их укромное место, где никто типа не найдет: солдатские душевые. На три домика, то есть тридцать человек, десять кабинок с настоящей - даже теплой - водой: роскошь, позволенная ему одному каждый раз перед встречей. Прикинуть время - он ускользнул очень заранее, так что есть еще, может быть, час. Некоторое время Дима, раздетый полностью и положивший подальше, чтобы не вымокла, одежду, просто позволяет себе насладиться текущей по голове, телу и ногам теплой водой. Дышит, будто впервые с последнего душа задышал снова, чувствующий себя впервые за две недели чистым, и будто даже легкие теперь качают совсем другой воздух, чем везде вокруг. Под расшатавшейся плиткой на полу кусок мыла, там же полотенце и задаток, чтобы дождался: одна сигарета и спичка. Курить хочется. На душе гадко, как бы он это не пытался давить, и очень хочется закурить. Позволить дыму прогнать боль, позволить ему успокоить себя, спрятав за серыми облаками. Но нельзя. Сигарета - это еще день жизни, может быть, и два, это пять марок, если хорошо сторговаться, это дополнительная порция хлеба и маргарина, три морковки, пять картофелин - что угодно, что душа пожелает. Единственное, чем сигарета для него сейчас не является, так это куревом. Чтоб их всех. А когда знакомые шаги, когда в темноте тихое “Эй. Дима?”, тогда остается только вдохнуть, выдохнуть и ответить: -Гете. Привет, милый. Диму, честное слово, почти выворачивает от одной только этой своей фразы. Член во рту настолько привычен, настолько хорошо ложится на язык, скользя между ним и нëбом, что про это уже не хочется даже шутить - это просто мерзко. Но Дима знает все верные движения, знает, как заглотить, чтобы из чужих губ вырвать громкий выдох, знает, что делать своими собственными, чтобы рука на волосах сжала сильнее, чтобы крепкие бедра дернулись навстречу непроизвольным импульсом. Он знает, как стонать таким образом, чтобы почти не было слышно, но чувствовались хорошо вибрации горла, знает, как прижаться к чужим ногам, как схватить жадно чужие ягодицы, чтобы человек увидел в нем поклонение своему телу, чтобы прочувствовал сам, насколько хорош, насколько желанен. В такие моменты иногда Диме кажется, что это похоже даже немного на любовь. Он понимает, что его любовь - покупаема и продаваема, что даже когда он сам себе начинает верить, это остается игрой. Точно так же он понимает, что чужая любовь таковой остается только в темноте, только с закрытыми глазами: когда человек получает свой честный шанс забыть о том, что Диме уже совсем не двадцать, что такой навык приходит с опытом, что от Димы сейчас мало что осталось, кроме костей, кишок и кожи. У Димы ведь все еще есть рот и есть разум, острый и точно знающий, что в таких ситуациях делать - этого покупателю всегда достаточно. А Гете даже не покупатель - он нечто большее, именно поэтому каждый раз нужно выкладываться на полную. Это распространенная ошибка - то, что опущенных в лагерях и тюрьмах ебут всей толпой, кто хочет. Так, конечно, бывает, так было, например, с Лизой - человеком с гордостью и без хорошей чуйки - но чаще всего это не так. Обычно опущенного забирает к себе кто-то один - здесь это был бы староста блока или капо, в России - блатной. Этот человек становится для опущенного кем-то вроде покровителя: с ним безопаснее, если повезет, жить, и от него очень не выгодно сбегать. Покровитель содержит и охраняет - если, конечно, повезет. Часто бывает такое, что не везет, разумеется: и бьют, и на оплату плюют, придираются по мелочи. Фактически, для своего покровителя опущенный во многом является вариантом собственности, которая изредка и исподтишка может дать кому еще за хорошую плату. Переметнуться к другому покровителю - задача не из простых, и тут нужны очень большие выгоды. От Гете метаться некуда, да и не хочется: и так везение, что почему-то его предпочел кто-то из эсэсовцев, а не заключенных, и трудно мечтать о чем-то большем. Диму совсем не бьют, исправно платят, точно так же исправно снабжают необходимым вроде того же гребня, мыла и полотенца, Дима под чужой защитой, насколько это возможно: офицеров, конечно, мальчик контролировать не может, но под его строгим надзором ни уголовники, ни капо к нему лишний раз не лезут. В этот раз Гете дарит ему бритву - огромное доверие и огромная глупость - и платит десятью марками и тремя сигаретами. Это выгодно и это полезно, но этим не задавить тошноты в горле. -Солнышко., - Дима тихонько мурчит, привалившись к стене, своим самым мягким голосом., - А что там случилось с Псом, ты не в курсе? Чужое лицо, освещенное рыжим кончиком тлеющей сигареты, кривится в неожиданной усмешке, дым тут же прячет, сглаживает черты. Сигарета качует к Диме, жадно затягивающемуся. -А вот не скажу., - Насмешка. Дразнится. Торгуется. Дима огорченно вздыхает, типа ненароком проводя пятерней по чужому бедру, прижимаясь крепче к гладкой теплой коже. Он будет торговаться. -А если я очень-очень попрошу?, - Тычется носом в то же бедро. Он сидит на полу, Гете стоит рядом. Удобная поза, чтобы унижаться. -Что, так волнуешься за начальничка?, - Чужая рука касается подбородка, приподнимает. Глупость в такой темноте, все равно ничего не видно, но Дима здесь не за тем, чтобы быть умным. -Очень., - Он вздыхает со всей возможной тоской., - Я боюсь за него очень, понимаешь? Он же совсем глупый, ты же видел. Чужой смех чуть неожиданен, но над ним можно не думать: вместе с этим по волосам ласково треплет рука. Дима прикрывает глаза, размышляя о том, как бы медленно с этим парнем расправился бы: своими руками и перочинным ножичком, несколько суток бы ему, пару неделек, и все, что осталось бы шевелиться, человеком назвать было бы уже трудно. Ему нужно было бы так мало - но здесь нет и этого. -Может, еще и встретиться с ним хочешь? Два значения. Либо Диме крупно везет сейчас, либо это прямая угроза. Так что проверяет: -А это разве можно? -Мне все можно., - Уверенный, ласковый тон. Диме пиздец как везет., - Я подумаю над этим, хорошо? -Не нравится мне это. -Что? -Да ничего., - Женя плюет отгрызенный кусок травинки, Алешенька - бросает в речушку еще камушек из гальки на берегу, где сидят. Водяной здесь точно не живет, местечко мелковато, а нимфы редко бывают против игр. Бульк - и видно сквозь поднятые кругами волны, как серый камушек в воде цвета крепкого чая - это из-за торфа - опускается на дно, распугивая то ли мелких взрослых рыбешек, то ли мальков кого-то покрупнее., - Эти… , - Это он про их любителей расчленения., - Они же это делают, просто потому что нравится. Это же пиздец, Лех, нет разве? Может я глупый - объясни тогда. Парень пожимает плечами, ведет по сухим, потрескавшимся губам языком - ничего, зимой хуже было, вся еда с кровью выходила. И ничему Женя не учится, получается. -Не упоминай божеств всуе. Свое не упоминаешь, и моих не трогай - хочешь, чтобы апокалипсис твой пришел? Пиздец, он же апокалипсис, я говорил же. А ребята - да, такие они. Ты хочешь настучать? -Нет, конечно. Мне себя-то подставлять зачем? -Верно., - Алешка кивает, целясь новым камушком на другой берег и почти докидывая. Новый бульк, новые круги по воде, гаснущие в осоке. Классный звук, приятный., - Тебе это не нравится. Мне тоже не нравилось, но я уже привык. И остановить их я никогда не решусь. А ты? -Нет. Но я же не про это… , - Женя раздраженно вздыхает, ложится, подставляя голую спину солнцу., - Неужели ты ничего не чувствуешь?!, - Бубнит недовольно в землю. -Чувствую., - Парень кивает, целится новым камушком в дупло дерева на другом берегу., - А кому не плевать? -Мне. Взмах рукой, колени пружинят от земли в маленьком прыжке - и нет. Мимо. Камушек бьется о древесину в паре сантиметров от дупла, из темноты в ответ показывается недовольная рожица - то ли белка, то ли сынок лешего. Упс - не знал, что место жилое, извиняется едва заметным поклоном перед жильцом. Нужно будет принести ему красивых камушков, как извинение, или букетик из мелких незабудок, которые тут растут, светя из травы голубыми звездочками. Алеша вместо нового броска тогда поворачивается к Женьке - кудрявому, веснушчатому, милому Женьке с вздернутым носом, складочками на лбу и щетиной - и смотрит на него даже разочарованно. -Да не важно это тебе. Ты просто хочешь, чтобы я подтвердил тебе, что ты не больной на голову и хороший. Я подтверждаю., - Пожимает плечами. Мужчина в ответ на это только раздраженно шипит, переворачиваясь на спину и закрывая лицо. Ойкает, шлепая себя по боку - укусил редкий комар. -Я просто хочу найти второго нормального здесь, что не ясно?!, - Скалится, как обиженный зверек, обнажает желтые зубки. Леша с тоской качает головой - даром что старше него, Женя все еще не успокоился, ничего не понимает - хотя кто из них понимает - мечется из угла в угол, как загнанный волчок. А метаться совсем не надо: они двое ведь в безопасности. -Не там ищешь. Они сидят немного в тишине. Щебечут птицы, тихо журчит речушка. Новый шлепок, в этот раз по животу. -И как только тебя комары не кусают? -А я не вкусный. Пес сумел испортить жизнь всем в этой комнате, включая себя самого. Казалось бы, здесь помимо него пятеро взрослых мужчин, военных, повидавших на своем веку не так уж и мало для своих лет - старшему нет еще и тридцати - но Пес все испоганил. Рядом с ним… Нервно. Вот перед ними, казалось бы, обычный заключенный. Голый, побитый и до них, низкий и хлипкий даже в сравнении с товарищами по несчастью, на вид вообще не старше шестнадцати. С другой стороны, перед ними в клетке человек, прикончивший Гюнтера, выкусивший у него кадык, по рассказам голыми руками и зубами способный убить взрослого вооруженного человека и делавший это много раз - история с Гюнтером этому не противоречит, только доказывает, подтверждая закономерность. Наконец, перед ними тот, кто сумел ранить до крови оберштурмбаннфюрера СС и остаться вживых, более того - о нем четко было сказано не убивать, не ломать костей и не рвать зубов. То есть не только он профессиональный убийца из настоящих мастеров своего дела, но и зачем-то нужен Хауссеру. Что, конечно, плохо. Потому что хочется - ну вот очень - ему уебать. Но не можется. Страшно немного все-таки выпускать из клетки ебанутого парня, пусть даже и в наморднике - из списанных, у которых мягкая часть для морды порвалась, и теперь железячка заметно впивается в бледную кожицу. -Давай., - Мишель подначивает, издевается., - Я настаиваю. -Да заткнись ты., - Зигмунд садится у клетки на корточки, стучит по прутьям костяшками. В ответ на него глядят откровенно заебанные и настолько же злые, диковатые зеленые глаза улыбающегося улыбкой истерики, больного человека, Пса. -Пять марок., - Ральф хихикает. Зигмунд закатывает глаза: богатенький пидорас решил поделиться, как только появилась возможность свалить рискованную работу на товарища. У них всех здесь зарплата, ясное дело, но кто-то деньги домой отсылает, а кому-то крутые родители присылают дополнительные сюда - можно даже не показывать пальцем. -Больше давай., - Мишель толкает Ральфа в бок, улыбается., - Видишь, мальчику страшно? -Я на год младше тебя, уеба. -На год и месяц! -Пятнадцать марок. Сука. Пятнадцать марок - это мелочь, конечно, но все же не такая, от которой можно просто так отвернуться. В семье Зигмунда вообще отворачиваться от денег не принято. Он сглатывает, переводя взгляд с Пса на Ральфа и обратно. Решается все-таки: с проблемой так или иначе что-то делать нужно. -Ссать., - Он четко выговаривает слово, глядя на Пса, показывает на своем члене через штаны формы. От этого среди ребят поднимается неудержимое веселье, но он тут делом занят., - Хочешь?, - Показывает на ведро для мытья полов в углу комнаты, откуда кто-то умный забыл слить с последнего раза грязную воду, уже, судя по запаху, успевшую протухнуть. Это даже не было бы сложно, если бы у Пса был нормальный член: сквозь прутья сунуть, в бутылку отлить и готово. А у него - увидели, еще когда Вильгельм только привел - нихуя там почти нет, только отросточек с большой палец длиной и маленькие яички по бокам, похожие скорее на раздутые бабьи половые губы. Они бы глянули поближе, но и тут им четко обозначили: руками не трогать, не смотреть, даже не думать в эту сторону. Хауссер дошел до того, что пригрозил потом у Пса спросить лично. А оно того не стоит. -Ссать?, - Чудо. Второе, сука, пришествие: Пес соизволил с ними заговорить впервые за все время, открыл свой ебаный улыбающийся рот за прутьями ошейника. Ребята наконец затыкаются, Зигмунд выдыхает с облегчением. -Да. Что бы кому из них ни пришло в голову сделать, когда он из клетки вылезет, сейчас единственная задача - сделать так, чтобы вылез сам и добровольно, потому что первая попытка закончилась тем, что Пес Гете почти сломал палец потянувшейся к нему руки. Решать проблемы и генерировать идеи нужно по мере их поступления и смены обстановки - вот когда вылезет, тогда можно и начинать развлекаться. К сожалению, у прутьев клетки две стороны. К счастью, парни с выгодной стороны этих самых прутьев. Вместо утвердительного ответа только кивок - снова он замолчал, только продолжает улыбаться и смотреть, почти не моргая. Намордник, кажется, разодрал что-то, когда лицо шевельнулось: снова по щеке под ним тоненькая дорожка крови. Им спать по-хорошему надо - в голове мелькает такая вот неожиданная мысль - а они все вместе херней страдают. -Ну выпускай его тогда, гений., - Вильгельм обеспокоенно шевелит ушами, бубнит это неодобрительно и негромко: отдуваться за них, если что, ему лично в первую очередь. А Зигмунд берет и открывает. Ключ-то ему с самого начала дали, замок, обычный навесной, спиздил Мишель, чтобы их ночью не придушил мелкий упыренок: на клетке ведь так-то щеколда. И все замирает. Ну как - “замирает”. Не буквально, конечно: открывается дверца с тихеньким скрипом, Зигмунд сам отходит в сторону, позволяя Псу выйти самому, тот даже - еще одно чудо, два за один день - выходит, и не наглеет, не потягивается и ни на кого не бросается, а просто встает ровно, продолжая словно бы упорно, упрямо улыбаться. И смотрит своими глубоко запавшими глазами-жуками, глазами-скарабеями на Зигмунда ровно. В этих глазах все тонет: нагота, кровь, кровоподтеки, пятеро других людей в комнате - ничего не останется, кроме них и чего-то внутри этих радужек и зрачков, странного и неправильно чувствующегося в Зигмунде, словно царапающее. А он, сбросив оцепенение, кивает на ведро: вот туда. В сортир Пса никто не пустит, запрется еще, а это дверь выбивать. Хауссер мразь, конечно: сам сказал не выпускать из клетки и не снимать с него намордник, а как давать пищу и воду, как срать водить, не сказал. Остается выкручиваться и закрывать частично глаза на приказ: там, где не узнают, не заметят и не поймут. Всегда работало, и сейчас тоже должно. Настолько же ожидаемо, насколько и неожиданно, Пес, отвернувшись к стене, ссыт сидя. Это… Непривычно. У Зигмунда лично мелькает шальная мысль: а как на войне, как в окопе или в засаде? Не готов поверить, что тот реально спускал штаны и на корточках отливал. У Вильгельма усталый тон и закономерный вопрос: -Какая гнида ведро не вынесла? -Ты., - Гете сегодня сильно довольный чего-то и сильно наглый. -В жопу трахнули менты. Ты выносить и будешь. -Пошел ты., - Гете взмахивает рукой, но понятно, что потом вынесет на самом деле. Как бы то ни было, Вильгельм все же старший, по факту делающий им одолжение тем, что так - нормально - относится. Пес справляет нужду, снова встает спокойно. Только натренированный десятками и сотнями по-настоящему не сопротивляющихся людей взгляд может различить разницу. Ее не сформулируешь, даже постаравшись: может, это поза, может, взгляд и выражение тощего лица, может, собственная паранойя, но что-то не так. Зигмунд не один это чует: обведя ребят взглядом, замечает искреннюю радость, азарт в чужих глазах. Никому не интересно развлекаться с полутрупами. Другое дело - такие вот. Такие, у кого пока что осталось что сказать, что заявить о себе миру. С ними всегда веселее. Мишель не выдерживает первым - кивает тому, поздывает к себе. -Хули лыбу давишь?, - Смеется, хлопая Пса по плечу. Тот, кажется, не понимает, просто с ебанулой улыбкой пялится, чуть наклонив вбок голову. Зигмунд хорошо видит, что сейчас случится. Он видит чужое колебание в моменте, видит как чуть-чуть приподнимается и опускается снова рука Мишеля, дергается чуть вверх - к наморднику. Импульсивная мысль, улыбающийся нагло и чуть завороженно Мишель, Пес, стоящий неподвижно в ожидании, готовый - да на все готовый, он же ебанутый - ребята, да и сам он тоже, напрягшиеся, готовые тоже в любой момент сорваться с места. Интересно. Забавно. Азартно. Весело. -А! Они вздрагивают все одновременно, включая Пса, а пугнувший и довольный теперь собой Мишель только ржет - козел. Ударяет легонько паренька по плечу, и снова. -Обосрался, да? Обосрался?, - Смеется ему, ничего не понимающему. И ему самому в бок чуть прилетает локтем от сидящего рядом Ральфа. -Долбоеб. -Да никакой я не долбоеб… Все происходит как-то очень сразу: вот он скалится, довольный, Ральфу, а вот - выпрыгивает вперед кошачьим движением, гладким, каким-то очень естественным, хватая коготками сетку намордника Пса, вот тут же - уже - тянет назад и вбок, разворачиваясь, чтобы оказаться у того, теряющего равновесие, за спиной, а вот Пес проворачивается сам, отказываясь от чужой затеи, взмахивает ногой далеко вверх, сам взвизгивает от боли, попадая в чужой подбородок пальцами ноги, сам упал бы на спину, если бы не держала все так же крепко за намордник чужая рука. Они срываются с места все одновременно и почти что сразу - насколько позволяет реакция - понятное дело, что дальше все легко. Дальше, как бы прозаично это ни было, за пару секунд Пес уже на полу, свалившийся с грохотом мешка костей, нога Гете в тяжелом берце уже у него на груди - и как она там оказалась? Зигмунд понятия не имеет, в такие моменты - азарта, сиюсекундного счастья - он будто ничего не замечает и не видит, тело действует само, не позволяя никаких осознанных решений, позволяя только это странное чувство внизу живота, типа возбуждения, но с мужчинами. А из угла, где так и не сдвинулся с места Вильгельм, усталый вздох. -Уличные ботинки в комнате, блять. Гете. Ты серьезно? Парень смеется тихо - комендантский час все же - своим высоким и заливистым смехом, не отрывая взгляда от схватившего его за ногу Пса. Тот будто силится ее с себя поднять - тщетно, конечно. Да и плохая идея сопротивляться старшим по званию, но этому они его еще научат. -Зато смотри, как эффективно! Они не дают себе воли здесь и сейчас: кости, в конце концов, ломать нельзя. Гете наступает пару раз, топчет немного, конечно, под сначала молчание, а потом единственный громкий вскрик Пса, но это же совсем не достаточно для перелома. Ральф с удовольствием придушивает уебка ремнем, просто приподнимая над полом - два метра роста против ста пятидесяти сантиметров являются легкой в этом плане победой - Мишель таскает за волосы, ударяя пару раз лбом об колено, шипит, почти рычит быть хорошей псиной для господ солдат, пару пощечин дает, в ебало харкает. Зигмунд, надеясь на то, что не сильно видно от этого дела возникший стояк - ну еще бы не возникнуть, так всегда, когда Миха кому-то морду бьет, это нормально - тоже участвует, валя рожей в пол, наступая на спину, хватая левую - пока что левую - руку. -Ну что, будем в русскую рулетку, господа-товарищи? Правила просты: каждый должен завести чужую руку чуть дальше, чтобы это было заметно со стороны, а проигрывает тот, кто ее вывихнет из сустава. Наказание - вправлять в одиночку на место и, как договорились сейчас, выносить ссаное ведро. Проигрывает под общее улюлюканье и громкий стон боли сквозь сжатую зубами тряпку - Вильгельм гений, правильно придумал - Ральф, с этого бесящийся и отвешивающий Псу пару увесистых перед тем, как пойти выносить ведро. -А рука? -Хуйка! Вправлю я, только вернусь! Веселье заканчивается, когда Ральф выходит и одновременно с его шагами они слышат другие, приближающиеся. -Здравия желаю, господин старшина! Приятны моменты, когда Ральф не подставляет своих: за ничтожно малое количество времени, выкроенное диалогом, который парень тянет как может, ребята успевают запихать Пса обратно в клетку, сунуть под кровать ботинки Гете, смазать с пола кровь из разорванной намордником кожи движением тряпки, даже раздеться и по кроватям прыгнуть. И только тогда раздается стук в дверь, и только тогда Вильгельм, типа заспанный, распахивает ее, вытягиваясь в одних труселях по стойке “смирно” перед старшиной. -От вас крики слышали. Время… , - Зигмунд из-под одеяла не видит, но знает, что Диц смотрит на часы., - Половина первого. Обнаглели сильно? -Никак нет, господин старшина!, - Голос у Вильгельм слишком свежий, конечно, зато отмаза отличная., - Эта псина взяла в привычку орать и биться о прутья, господин старшина! Бросается, Гете чуть палец не оторвала! В ответ не менее уставший, чем у самого Вильгельма, вздох - видимо, это удел всех, на ком лежит ответственность за людей младше тридцати. -Ага. Понятно. Позаботьтесь, чтобы орать он перестал. Я ясно выразился? -Так точно, господин старшина, вы не услышите больше ни звука! -Вот и хорошо., - Диц говорит устало и даже не зло, а разочарованно., - Спать идите… -Так то… -Вольно. Сгинь с глаз моих., - Слышатся шаги, Диц поправляется., - Оба сгиньте. Когда дверь закрывается, Ральф недовольно шмыгает носом. -Сгинуть с глаз его. Ага. Ага. Может прямо на мой хуй сгинуть, сука. -Педераст., - Зигмунд комментирует и легко на слух уворачивается от тычка в ребра. От второго - нет. -От такого же слышу. -Ребят, вода есть?, - Вильгельм комментирует сбоку уже даже правда сонно. -А че, пить сильно хочешь? -Псине сказали каждый день выставлять воду и еду. -Зря ведро слили. -Так есть? -Моя кружка., - Мишель передает ее Вильгельму, Зигмунд наблюдает, ловя едва видные в темноте движения обнаженного красивого тела друга. Он похож немного на Аполлона, каким его вырезали из камня античные скульпторы. Вильгельм переливает воду в собачью миску и в нее же насыпает корма, открывает клетку - ставит миску - закрывает. Пес не шевелится. -Он там не подох? -Щас. Слышно короткое взвизгивание. -Неа. -Прекрасно. Сегодня нас не расстреляют. Когда его наконец оставляют в покое, Клаус даже никуда не бежит - просто нет сил. Он не чувствует ничего, кроме боли, он не ощущает под собой земли, он не видит людей вокруг. Все, что осталось - боль, бесконечная, поселившаяся внутри него, копошащаяся в нём муравьями, нарастающая на костях и мышцах, будто плесень, глубоко пустившая корни - очень глубоко, от одной половины тела до другой, насквозь. Крика в горящих лёгких не осталось. Сил в дрожащих руках - нет, и каждое движение пальцами - снова боль. Из ниоткуда появляется голос: -Поднимайся. -Пожалуйста., - Он хрипит в ответ., - Ну пожалуйста. Я не хочу больше. -Проси не меня., - У голоса появляется рука, рука хватает за волосы, заставляя поднять голову на стоящего перед парнем трансвестита. Он тихо всхлипывает, чужой взгляд в ответ - насмешливо-жалостливый., - Проси её. Это переводчик - Клаус только сейчас понимает. Он, вроде бы, уходил - а сейчас вернулся, и что-то говорит остальным, и ему хлопают. Переводит. А парню плевать. Когда рука отпускает волосы, он поднимается - на четвереньки, как может - и ковыляет медленно, с болью, на дрожащих онемевших руках, в которых не чувствует ничего, кроме пальцев, а в пальцах - сломанные кости. Он всхлипывает, оказываясь вплотную к мужчине, пытается схватить чужую штанину - кричит от боли, неправильно дотронувшись до ткани, снова падает, снова поднимается, встает на колени. -Пожалуйста., - Голос сипит, дрожит тоже, голос словно чужой, словно всё это - сон, слишком болезненный для того, чтобы проснуться., - Умоляю вас. Молю.,- Плачет, глядя на чужое лицо, насмехающееся, злое лицо., - Я сделаю всё, что захотите, что попросите. Мне… Мне жаль, что я такой. Я знаю, что заслуживаю смерти. Но пожалуйста… , - Он всхлипывает снова, лицо корчится от рыданий, в горле ком., - Ну прекратите же это, прекратите, пожалуйста! Мне так больно., - Он рыдает, утирая слезы предплечьем, от прикосновения в страхе кричит, силясь отшатнуться, но это не новый удар, это его руку отводят от лица, утирая слезы собственным платком. Лиза кивает ребятам: -Этот в кондиции, дальше с ним ничего не будет., - На немецком воркует Клаусу, смешному парнишке, что прощает его и прекратит., - А чего Леша хотел?... -Принести Перуну в жертву, вроде., - Коля жмёт плечами., - Тащим в лагерь или здесь оставим? Ян в сомнениях корчит рожу, глядя на человека перед ним - технически, под ним. Сейчас он больше напоминает ещё шевелящийся фарш в кожаной оболочке. -Остальным не понравится., - Он ногтем подцепляет вывалившуюся из чужого очка кишку, пролапс - такой огромный ярко-алый мясистый цветок, разверзшийся темной дыркой в центре, уже не сжимающейся., - Лучше Лёшу сюда самого позвать, чтобы быстро всё устроил. -А чего торопишься? Не твой стиль., - Коля дёргает бровью. -А я не знаю, есть ли у него внутреннее кровотечение. Он может помереть через полчаса, неудобно будет - все-таки его не мы нашли. Миша задумчиво кивает. -Я тогда схожу позову его. Алёша стукает помрачневшего при приближении окровавленного Миши Женю по плечу и подскакивает с корешка. -Ну ты главное дыши, ага? Ему вслед - слегка матерное проклятие. Нужно будет всё же показать в лицах, почему так делать не надо. -Ну чего там? Он живой, обряд можно? -Живой, Ян говорит, что может быть внутреннее кровотечение в теории. Если можно сейчас, проводи свою штучку сейчас. Парень кивает и, не глядя назад, быстрым шагом идёт к лагерю. Оружее - всех, кто захотел дать свое на зачарование - разложено на земле вокруг дерева, у которого сидит почти без сознания всё ещё лепечущий что-то на своём языке мужчина, в центре огнестрельное, к краям - ножи, кроме Алешиного ритуального - обычного боевого, к сожалению, но и так сойдет, а на веточке над головой Клауса - вроде его так зовут - маленький идол Перуна. Те, кто захотел остаться наблюдать - Ян, Коля, даже подоспевший Серёжа, глядящий широко раскрытыми глазами - сидят в стороне. Для настоящего обряда нужно человек сорок искренне верующих и четыре дня, а проводить - в день летнего солнцестояния, но справиться можно и так. Человек всё же не бык, на такую жертву обратят внимание скорее. Алёша вдыхает. И выдыхает. Краски смешиваются, пока он подходит к мужчине. Каждый цвет - тысяча оттенков. Каждое прикосновение - тысяча касаний. Каждый шаг - тысяча локтей. Он не идёт - его направляют под руки. Это не он поёт - его устами сейчас говорить тысячи его прародителей, разум полон, разум насыщен их голосами, наставляющими, направляющими, и в каждом мгновении ощущается чужая рука, помогающая направить нож, в каждой секунде - тысяча лиц, сменяющихся одно за одним в его лице, потому что они знают его, видят его, помнят его - они - он - оно, взрывающее чужую шею лезвием клинка, врывающееся пальцами в жаркие, раскалённые артерии, собирающее в ритуальную чашу глубоко-алую, насыщенную чужой не случившейся жизнью кровь, оно видит эту жизнь такой, какой она случалась, случится, случилась бы однажды и такой, какой её больше не будет, оно рукой лезет глубже, забирая жизнь, наполняясь ею до краёв, нараспев произнося древние слова, коих больше никто не знает и в кои никто больше не верит, оно поёт - и его песнь слышна всему лесу, и Лес откликается, наводняя пространство своим криком стонущих деревьев, щебечущих птиц, воющих волков, ревущий медведей - всего, что может быть в бесконечности подобного Лесу существа, и Оно воплощается в слабом мальчишеским теле, Оно дышит, произнося заклятия легионом голосов, Оно касается чужого оружия тысячью рук, повелевая раскаленному ледяному металлу, блестящему на солнце, убить, и убивать долго, убивать столько, сколько потребуется, для того, чтобы насытить Его, убивать до самого конца и не прекратить, пока не обратится ржавой пылью металл, пока не сотрутся в порошок кости, пока не сгниет плоть несущего смерть. Оно существует, услаждая себя кровью и насыщаясь ею, оно благословляет это место и этих людей: убить, и оставаться в живых для того, чтобы продолжать убивать, потому что ничто иное не должно свершаться, ежели было совершено подношение, ежели была произнесена молитва, ежели и впрямь эти люди пошли на смерть, пусть они будут нести её сами до того самого времени, пока не падут, потому что это - дар, и это - проклятие, это все, чему остаётся быть, когда пропадает иное, это - удел всего, и пусть же он будет свершен Ему во славу. Алёша оседает на землю, кашляя чужой кровью. Во рту соленый, металлический вкус, из желудка что-то вот-вот вырвется обратно наружу. Парень вытирает с губ кровь, чешет окровавленное лицо. Не помнит сам обряд - всё прошло верно. Смотрит, пытаясь бороться с тошнотой, на остальных, озадаченно моргающих и оглядывающихся вокруг. С командиром, как и бывает, встречается взглядами. -Алешка? Ты в порядке? Вместо ответа его рвёт выпитой кровью.