Живодеры. Сухая гангрена

Алешенька не помнит имени этого человека, но помнит лицо: мягкий квадрат в морщинках, рассеченная когда-то давно бровь с оставшимся едва заметным шрамиком, обкусанные губы, всегда тонко и напряженно сжимающие сигарету, словно мужчина перед ним решает что-то очень для себя важное. С этим мужчиной ему пришлось встретиться уже несколько раз за то, что сначала слишком много и громко говорил, потом - не ответил сразу капо на работах, когда позвали. Ему здесь плохо из-за того, что он из Живодеров, это трудно не понять. И точно так же - он, наверное, живой поэтому тоже. Если бы его хотели убить, его уже убили бы: невоспитанных и злых собак не оставляют по равнодушию или жалости, слишком они яркие. Тогда, получается, Алеша здесь нужен живым. К сожалению, мужчина перед ним убивать его не собирается. Алеша смотрит на него, широко раскрыв глаза, тот говорит что-то, зажав сигарету зубами, на журчащем и жужжащем, ласковом языке, из которого у него не выходит сделать ни угрозы, ни приказа. Языки нужны для колыбельных и смеха, гавкать можно и так. А мужчина гавкает, и Алеша ничего не понимает из того, что ему говорят. Снова ведь здесь за что-то, и за что? Потом спросит у Лизаветы и Димы, они умные и все на свете про лагеря знают. В чужой речи мелькает Николаево имя, на него даже упор делают - но Леша не понимает и знает, что спрашивать ничего нельзя. Иногда бывает нужно поговорить с кем-нибудь и выпустить пар, он знает, людям вокруг это всегда бывает нужно. И вот с ним говорят, просто чтобы сказать. Он ничего не понимает и сказать никому не сможет. А вот его вдруг и резко хватают за волосы и встряхивают, кричат что-то очень зло, рычат сквозь сжатые зубы, сигарета у самого лица. И что сделал не так? Алеша не понимает. Он делал все по э-ти-кету, о котором ему рассказал Янус: смотрел в глаза, улыбался и кивал. А сейчас кричит, потому что его ударяют с размаху об угол стола боком, а потом бьют в лицо, и что-то еще спрашивают, а он кивает просто на всякий случай, потому что не знает, что еще делать. Не помогает, и его ударяют еще и еще раз, и он все не может отвести взгляда от чужих глаз: красивых, ласковых, карих глаз. Не место здесь этому человеку, ему бы коров пасти, руки крестьянские, с мозолями - и они бьют прямо под ребра, и Алешка падает на пол всхлипывая. А с ним не закончили: поднимают на ноги и роняют на стул, за волосы хватают резко и больно, как отец в детстве, когда Алешенька еще не понял и не увидел Лица, был ребенком. Он смотрит вверх, на наклонившегося над ним мужчину, злящегося на него за что-то свое. Голову вдруг тянут ниже за спинку стула, а мужчина что-то кричит, но не ему: почти сразу входит второй человек, и вот уже он держит Лешу и широко-широко раскрывает ему глаз двумя грязными пальцами. Он знает, зачем, сами они так делали, и поэтому плачет, когда к раскрытому глазу тянется мозолистая рука рабочего с крепко зажатой сигаретой. И он очень громко кричит. -Не плачь., - Лиза прижимает парня к себе. Сейчас лето, а в бараке очень душно, так что они будут спать на улице. Алеша скулит в ее руках, стараясь по ее же просьбе не тереть слепой глаз. Только промыли водой в душевых, из которых как раз идет подходящая тонкая струйка. Что еще сделать? Не зальешь же йодом, это садизм. Таких, как Алешенька, обижать нельзя в любой форме, она чувствует это странным ощущением глубоко в душе: это ведь даже не ребенок. Он действительно не понимает и искренне, даже здесь, пытается просто жить. Любая собака хитрее него и знает людей лучше него, любая собака будет прятать взгляд от того, кого боится. А Алешка не знал, что надо, что верно прятать. Она не углядела, не доучила. -Прости, Лешка., - Говорит тихо, гладит с мягкостью, которой научилась у Николая, чужую лысую голову. Собственной без волос холодно., - Не уследила я за тобой. На них смотреть напрямую не надо просто: только на губы. А вот если говорят “шо мищ эн” или “шо ди ин де ау” - тогда смотри в глаза. Понял? Алешка только скулит. -Тут мертвые хотят, Лизонька, мертвые… Мне так страшно! Он возвращается уже ночью, в районе часа, с зашитой раной - Ирма сказала, что повезло, вырван кусок мяса с кожей, а артерия цела - обнажило, но не задело, только швы пришлось наложить. Но даже если так, если, считай, почти умер - жив ведь все еще, верно? Значит, придется продолжать жить, как бы ни было жаль. Снова обезболивающие и успокоительные, снова головная боль и ноющая на погоду нога, а главное сейчас - снова поел только дважды за день, и это если считать кружку кофе на завтрак. Пора переставать выживать на этом кофе, пока не слетел с катушек еще и желудок. Когда чуть успокоился, когда пригубил стопку шнапса, чтобы перестали трястись так сильно руки, вернулась наконец способность думать. Думать обо всем и ни о чем, о случившемся только что, наслаждаясь тупой болью в ране, освежающей впервые за годы, заставившей наконец почувствовать себя живым. Ганс неспешным шагом идет обратно к себе в главный корпус по темным широким дорогам, расслабленный даже под метнувшимися к нему белесыми лучами прожекторов с дозорных вышек, вдыхающий свежий запах июньского вечера и росы, размышляющий о том, что все пошло совсем не так, как должно было, но даже при таком раскладе, чем черт не шутит, может и выйти. Злость внутри него спокойная, обузданная, на коротком поводке, не выраженная в походке или лице никак. Он совершенно спокоен - по нему должно быть видно. Он очень надеется на то, что по нему видно. Ганс останавливается у нескольких так называемых казарм - никаких не настоящих казарм вовсе, небольших почти что курортных, уютных на его вкус домиков, где поселены солдаты СС - два крыла по пять человек в каждом. Он редко заходит сюда: нет ни необходимости, ни желания в обычной ситуации нюхать сушащиеся портянки и рисковать заразиться вшами. Но сегодня ведь ситуация необычна. Верно? Тихие шаги по гравию узких дорожек между домиков, кое-где окна занавешены одеялами - делают наверняка все то, что делать нельзя - но в основном беспросветно темные, сонные, полные наверняка запахом пота, прелой одежды и табака. У Ганса есть замечательная идея, способная помочь хотя бы в теории и с Псом, и с парой проблемных ребят. Барак одиннадцатый - в нем, не разочаровывая, занавешены окна. Ганс прислушивается, стоя у окна правого крыла. Оттуда четко слышен ритмичный скрип кровати и голоса. Не разочаровывают, нарушители херовы. Стучась коротко и громко, Ганс с удовольствием слушает - умиротворенность полуночного секса сменяется быстрыми тихими шагами, спешными шорохами, на секунду в щели между одеялом и окном мелькает чей-то взгляд, потом - громкий неразборчивый шепот, явно падение тяжелого на пол. Стоит отдать должное: спустя каких-то восемь секунд дверь открывается, из нее чертом из табакерки выпрыгивает полностью одетый Вильгельм - двадцать шесть лет, единственный в этом домишке, кому можно доверить что-то, ценнее ложки, ставший по сути старшим по крылу. Остальных отсюда он, конечно, покрывает, но с его приходом они и по-настоящему проблемных вещей делать начали сильно меньше - в целом, это плюс. -Не торопился., - Ганс подмечает спокойно и тихо. Смотрит на красного от волнения Вильгельма, стараясь одним своим взглядом передать легкое раздражение, будто безответственным ребенком. -Виноват, господин оберштурмбаннфюрер! Прошу простить, господин оберштурмбаннфюрер! Такого больше не повторится!, - И смотрит своими честными глазами, часто дыша - запыхался даже. Из-за спины парня, из открытой двери сочится четкий запах немытых тел и секса. Балбесы. -Понятно., - Ганс кивает, даже не рассчитывая на то, что это правда., - У меня есть для вас пятерых дело. -Да, герр? Ганс смакует момент, удерживая себя от того, чтобы расплыться в довольной улыбке наставника, заставшего воспитанников за нарушением и готового пожурить их за это. Все как раньше, как было в полку - воспоминания заставляют улыбнуться. -В первую очередь., - Он беспрепятственно входит в домик, даже не глядя на посторонившегося Вильгельма, оглядывает неубранные постели и разбросанные вещи, лица: ни одно от слез не красное., - Я настаиваю на том, чтобы вылез сейчас тот, кого вы с таким удовольствием только что трахали. Тишина после этого короткая, но виноватая, напуганная - одно удовольствие слушать ее. В конце концов, первым не выдерживает Гете: взгляд, беспомощный и стыдливый, на Ганса, на Вильгельма за спиной того, и он кивает Зигмунду. Тот корчит виноватую рожу, чуть стукая по каркасу своей кровати пяткой. -Ты слышал, что сказали. Давай. Шевеление, чих от пыли. Сначала высовываются тонкие руки, кисти со сбитыми в кровь костяшками, потом и бритая голова, и плечи, и лопатки, будто маленькие крылышки почти-скелета, исцвеченного синяками поверх желтоватого пергамента кожи. Достаточно быстро перед Гансом вытягивается по струнке донельзя знакомый человек: тот транссексуал из Живодеров с татуировкой на груди. Глаз чуть дергается. Ребекка. -Номер и имя. -Двенадцать девяносто восемь ноль семь., - А она неплохо знает язык для русской. Только запинается перед тем, как сказать имя, а потом смотрит так спокойно - с очень тихим, но очень большим упрямством., - Елизавета. Видно, как хочет дернуться, чтобы пнуть ее под зад, Зигмунд, и как смотрит на нее Ральф, явно сейчас готовый на убийство. Им обоим придется повременить с этим, потому что Ганс удовлетворенно, равнодушно кивает, показывая со старанием, как ему это не важно. Ребекка. -Ну-ну. Выдайте обратно одежду и пусть идет в барак. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!, - Хором, слаженно - какие же умницы, когда рядом старший, не нарадуешься. Он не уходит - они ведь точно ожидали, что уйдет, ждут даже секунду в тишине, пока бровь Ганса не дергается недовольно: тут же Мишель из-под одеяла своей постели, единственной заправленной, вытягивает, как по волшебству, форму заключенного, бросает ловящей и пригибающейся, будто в нее что-то тяжелое летит, Елизавете. Ральф нервно облизывает губы, наблюдая за тем, как транссексуал одевается. Ганс не шевелится. Ждет терпеливо и молча, пока женщина быстро, за секунды натягивает шмотье и ботинки, пока выскальзывает за дверь, идя совсем не слышно. Только после этого он говорит. -А что., - Пауза. Очень важная штука в речи., - Есть среди собачьих клеток свободные?, - Ему доставляет огромное удовольствие смотреть на то, как все четверо парней перед ним - и Вильгельм за ним тоже наверняка - бледнеют, как лбы покрываются испариной. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, есть., - Это Ральф. Решил, наверное, что если скажет сейчас что-то, избежит наказания. Подлизывается, смешной гаденыш. -И что., - Ганс все так же равнодушен., - Можно ли одну такую внести сюда, как считаете? На лицах теперь вместе со страхом недоумение. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, можно., - Это Гете кивает. -Хорошо. Отлично, можно сказать., - Ганс растягивает губы в довольной улыбке, обнажая два ряда желтоватых зубов, изъеденных никотином. Сам облизывает губы в нетерпении и радостном волнении. Приятно быть здесь, приятно иметь такую власть., - Сейчас парочка из вас перенесет одну. Ты и ты., - Кивки на Ральфа и Мишеля, самых физически удавшихся., - А Вильгельм… , - Ганс оборачивается, глядя на трясущегося парня - тот наверняка ведь думает, что это ему, потому что он за это ответственный., - Возьмешь эти ключи., - Бросок, связка падает прямо в чужие руки, звякая., - И приведешь из моего кабинета Пса. Задача ясна? -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!, - Он и не пытается скрыть облегчение и радость в голосе. -Отлично., - Ганс разворачивается обратно к парням., - И вот что еще: притащите один из намордников тоже. Договорились? Хоровое согласие ласкает слух. -Выполнять! И Ганс остается ждать: нужно же разъяснить потом правила этим недотепам. Следующий день в двадцать втором не задался. Слухи распространяются быстро, а о своих - тем более, поэтому Сергей и Егор ходят несчастные, а Костичу остается только молчать в тряпочку и пытаться не бояться. Пес, если верить ребятам из больнички, знакомыми с ребятами из медпункта СС, Хауссера укусил. Хауссера. Укусил. Костич понятия не имеет, понимают ли эти, зеленые новички, что это дело значит, но он понимает точно, все понимают, кто провел здесь больше пары лет. Однажды пацан - наивный юноша из поляков, благородный весь из себя и смелый - когда его ударил солдат СС, дал сдачи. Всего лишь солдат - не оберштурмбаннфюрер, почти что просто работяга - так на два честных года, до самой смерти, пацан был у всех солдат и офицеров любимчиком буквально, Вальц - ответственный за карцер - в нем души не чаял. В крематорий спустя эти два года юноша отправился, кажется, даже с облегчением, но не в полном комплекте: не доставало четырех пальцев на руках, шесть на ногах были пришедшими в негодность, не было двенадцати зубов и обоих сосков - этой идеей один из СС особенно гордился: придумал вколотть кислоту. Костич не знает, что за иллюзии эти двое русских в своих головах имеют, но видит бог, он хочет такие же: тоже хочется быть таким наивным и честно надеющимся, что ничего очень уж плохого не случится. С Рафалом хлеб за ужином жуют вместе. Проглатывают сухость с трудом, но, компенсируя это, с желанием - и каким. А после этого только больше есть хочется. Вот всегда так. Живот скручивает от голода всегда после еды - хоть брось это занятие вовсе. Но нельзя. -А что, Пес не вернется, получается?, - Рафал задает вопрос просто, как любой ребенок, и так же напрямую: он-то с этим парнем чуть ли не подружиться успел после истории с проволокой. Он же пошутил так просто, не думал, что тот пойдет на такой риск за самую простую помощь - а тот пошел. Это, наверное, подкупило. -Черт знает. Он у нас ведь удачливый. -Ну да. Они оба знают, что либо не вернется, либо вернется, но такой, что лучше бы не возвращался. -А нам пайки за это обрежут, как думаешь? Или еще выдрачивать будут на площадке? Площадкой они шутливо, почти ласково зовут плац для построений. Там идет пересчет, там идет расчет, когда делят на способных работать и дохляков, которых в камеры, там в целом проводится все, что затрагивает больше сотни человек за раз. И всегда пара трупов на ней да остается. -Не должны уже., - Костич дергает плечами неопределенно., - Если бы что-то было, то уже сегодня. -Странно., - Рафал упирается подбородком в ладонь., - У них плохое настроение, что ли? Костич не знает - они оба не знают, не понимают ничего. И до прихода этих красных эсэсовцы успели помягче стать, а после - вообще ничего не ясно. Словно и впрямь настроение у них не то какое-то, будто разом как-то подостыли к старому доброму насилию. Оно не исчезло - нет, разумеется нет - но стало как-то… Милосерднее? Костич не знает, как объяснить, и сомневается, что кто-то, кроме ветеранов, это может понять. За годы здесь учишься различать тончайшие оттенки чужого настроения, и за эти же годы весь состав СС будто сдулся. Когда Костич сюда только попал, трупы были ежедневно, десятками - и сейчас не больше, а лагерь-то разросся. И сейчас больше от голода мрут, а не от побоев или карцера - такой роскоши тоже раньше не было. И увечий полноценных у новичков меньше - эти красные, Сергей с Егором, при своей славе какого-то там отряда крутого, как объяснили, отделываются мелкотой: пальцы, ребра, синяки. -И в правду странно. Но я не жалуюсь. -Да я тоже. Мне интересно просто. А кому нет? Кому не интересно, каким чертом Пса все еще не вздернули?