Живодеры. Сухая гангрена

К следующей встрече с Хауссером - раз в семь дней, по ним можно время засекать - успевает произойти очень многое. Коля успевает вызваться добровольцем в город на производство, например - он вызвался бы и так, потому что, чем бы это ни было, это лучше, чем копать с до сих пор опухшим плечом, к тому же хотелось глянуть город. И на людей тоже. Увидеть… Что-то. Чтобы не казалось, что свет клином на этом лагере сошелся и что нет мира, кроме него. Мир есть: до города пешком полчаса примерно, один из ребят, с которыми он старается держаться - Вебер, который здесь три года, который умеет лучше Коли говорить с людьми, не раздражая их - быстро начинает валиться вбок, приходится давать опираться на плечо - здоровое - будто на тумбочку. -Дылда., - Коля почти осилил навык речи без движения губ. -Карлик., - Больше напоминает хрип - только бы не предсмертный. Смотреть вокруг, глядя как бы вниз, чтобы придирчивые лично к нему офицеры не докопались - искусство. Он в городе, они все - вот, по-настоящему. В Союзе и Польше таких не видел: домики совсем другие, это наверное и называется европейским стилем, улицы вымощены нормально, хотя здесь тоже, как у них, агитационные плакаты на каждом углу и портреты вождя - фюрера. А еще здесь люди. Коля не видел обычных людей с сорок первого. Вот мимо них проходит женщина в красном платье в белый горох, у нее в руках бумажный пакет продуктов. Еды. Блять, хочется есть. Сейчас на самом деле хорошо, идеально было бы зайти куда-то, в один из магазинчиков, в лавку, и взять там себе хлеба с колбасой. Копченой такой, твердой, как молоток, которую долго жевать нужно. Запах, воспоминание о нём, щекочет нос. -По сторонам не пялить!, - От рявканья никто не дергается, кроме женщины, спотыкающейся и чуть не роняющей пакет, тут же извиняющейся - Коля, глядящий теперь в лес из полосатых ног, слышит, как быстро цокают потом ее каблучки. Красивые у нее ноги были, кстати. Попадись она Живодерам в свое время, членом в жопе не отделалась бы. Такие ноги… У них был в тот раз праздник, у них была впервые за год, наверное, девочка. Задача у нее изначально была такая простая, смешно: приказ кинуть один всего коктейль Молотова, попасть в крышу одного из двух домов в деревеньке, где они расположились очень временно - второй и третий должны были кинуть два парня, один из которых в результате получил пулю в живот, грудь и плечо, а второй с ними ходил еще две недели, пока не скопытился непонятно, от чего. Она сказала, что это нужно, чтобы фашисты не захватили. Смешно. Она была милым семнадцатилетним ребенком ровно до того момента, когда попыталась сделать это, то есть еще до их первой и единственной встречи. После попытки сжечь дом, где они жили, она стала тупой сукой и ею же до последнего своего вздоха осталась. Ее даже некоторое время в начале спасала ее идеология, идейность, гордость - вся эта херня - не давая кричать. А потом она кричать таки начала - когда, зажатая между Мишей и Лизой, двумя высокими ребятами с двумя отличными членами, получила их, собственно, внутрикишечно - оба одновременно. В вагине у нее на тот момент уже ютилась еловая лапа, засунутая целиком и так, что не вынуть, иголочками в упор. И вот ее ноги Коля запомнил в тот раз: сломать одну у него вышло только со второго прыжка, а Феде хватило того, что он на вторую всем весом - тощим, зато высоким - свалился. Кожа не порвалась, и выглядело это забавно: будто дополнительный сустав, который, если пошевелить, похрустывает и включает у девочки звук. Коля даже имя ее забыл - жаль очень. Ну, может быть Олей. У нее лицо было округлое и мягкое, и губки пухлые - Ян их ножом в фарш расколупал из принципа, наверное. А на заводе выходит встать, конечно, не на пружинки конкретно, но на пеналы, которые от них в двух шагах сборки и которые идут уже после. Если бы пружинка выходила бесшумно - это было бы здорово, но по опыту выходит она с громким щелчком и звоном металла. Сложная штука - зато легко спрятать, легче, чем сам пенал например, который просто больше по размеру. Некоторое время Коля просто занимается своим делом: пенал - в гнездо - щелкает крышечка - передать дальше - пенал - гнездо - щелкает крышечка - передать дальше. Первые часа, может, три или четыре был юр не очень трудно, но потом перестали слушаться руки, и чувствовалось это, как в очень странном ночном кошмаре: пенал в гнездо вогнать дергающимся кулаком, с первого раза… Нет, со второго, но после этого заедает почему-то крышечка… Крышечка не работает - тычок, толчок - встает все же на место, давая быстро-быстро передать дальше и взять один из уже накопившихся двух других пеналов, и вогнать… Крик раздается резко и вдруг. Одновременно звякает из своей впадинки пружинка - Коля никуда не смотрит, не тратя лишних секунд - протягивает руку с ней ко рту, типа вытирая из-под носа пот, пока разбираются с кричащим, и сует за щеку. Пенал - сердце колотится в горле - в гнездо - ему трудно дышать, страшно дышать, потому что он трус и всегда трусом был - забить дергающимся кулаком, у которого уже не разжимаются пунцовые пальцы, щелчок крышечки. Передать. Хочется кричать. Хочется плакать. Нельзя, потому что и так привлекает внимание тем, что существует здесь вообще, и ему за что угодно въебут. О господи. У него за щекой штука, за которую его могут повесить сегодня. Расстрелять прямо сейчас. Убить. Забить, собственно, на смерть. Его могут убить. Он давно так не боялся смерти. В бою спокойнее, не страшно, но здесь- Ему страшно. Смотрит только перед собой, пенал-гнездо-вставить-передать, ничего старается не чувствовать. Если он почувствует слишком много, его увидят. Если сейчас кому-то взбредет в голову проверить, что автомат работает, он умрет. Умрет. Целиком и вообще навсегда. Он дышит ровно, слушая щелчки и грохот железа по железу. Слушает. И ничего не происходит. Ночью он отдает Паволу дрожащий рукой обслюнявленную пружинку, которую держал во рту весь день. Не видит, к сожалению, в кромешной тьме выражения чужого лица, но очень горд на вопрос “как” ответить “впервые”. Впервые украл здесь и впервые вернул здесь долг. Его еще ночь и один день бьет дрожь от страха, что кто-то узнает. Нашёл, наконец-то: Лиза в метрах пятидесяти от основного лагеря болтает с парнишкой ростом не сильно выше Коли. Сколько пацаненку - восемнадцать, чуть больше? Женщина поднимает на подходящего Колю довольные глаза, взмахивает рукой с зажатым в ней ножом. Она сейчас похожа на дочь кикиморы с лешим - сальные вьющиеся волосы патлами по плечам, грязная но очень довольная мордаха, пробивающаяся щетина на подбородке, зелено-лесная форма. -А, командир!, - Хмыкает., - Подсаживайся, будь, как дома! Коля садится рядом, сразу чувствуя себя до грустного мелким рядом с женщиной - неполные сорок два года и почти два метра очень злого и очень серьезного роста, ширина плеч - две Колиных. Массивная ладонь ударяет парнишку по плечу, Лиза что-то бегло толкует ему на немецком, показывая на Колю, и ухмыляется так, что становится ясно: она не то чтобы ради информации ему ножом проткнула левую ладонь в трёх местах. Хотя и ради неё наверняка тоже - это всегда приятный бонус. В немецком наступает пауза, женщина причмокивает губами перед тем, как отчетливо проговорить: -Я под-твер-жда-ю, что мой хуй при-над-ле-жит вам. И добавляет на немецком “Давай” после. Парниша смотрит растерянно и жалобно, жалко, сначала на неё, потом - на Колю, совсем ничего не понимает наверняка - действительно, что это с ним делают страшные взрослые дяди? . По грязным щекам стекают слезы, нижняя губа дрожит, зубы, пока он говорит, отскакивают друг от друга, выбивая слышную дробь. -Я-я… Потверждайу, жто майн хуй при-при… , - Спотыкается, забыл, видимо, как правильно., - При-найд-ле-жьит вам. И смотрит так искренне грустно - это даже смешно. И Коля смеется, фыркает, ведя головой вбок, поворачивается с улыбкой к Лизе, тихо хихикающей. -Ну и что ты наделала, скажи на милость? Это же он душу продал, но хуже! -Хуевая душа, получается… , - Притворно-тоскливый вздох, и они оба искренне смеются. Мужчина берёт себя в руки первым, жадно хватая в руки чужой блокнот, исписанный едва ли читаемым даже для человека совершенно советского почерком, скользя глазами по новым строчкам карандашом. Щурит глаза и вращает книжицу, прикидывая, под каким углом будет проще всего. Лизка только фыркает, опять. -Ближайшие к нам кроме подохших в четырёх километрах на северо-запад, в Феликсовке. Поселились, живут там весело и приятно уже пару недель, с этими - кивок примерно в сторону поля с трупами - связи особой не имели, только снабжали раз в неделю жратвой от местных. -Это… -Два дня назад. Время есть. Вот какая умная женщина - и даром что в два раза старше Коли, мозги работают все еще на “ура”. А Лиза продолжает: -У них все золотой стандарт, из особого только пара пулеметов, нападения не ждут в целом. Сорок человек. Вот как. Сорок - это много. -Жечь? -Жечь, ясен хер., - Женщина фыркает., - Или ты хочешь с каждым лично на кулаках драться? -И то верно. Коля улыбается. Ему тепло и безопасно. Дима - двенадцать девяносто восемь ноль четыре - фыркает, передавая Лизе - двенадцать девяносто восемь ноль семь - кусок своего пайка, конкретнее - маргарин, проспоренный на тему “кого из нас за сегодня больше раз обзовут педиком”. Победила Лиза, в прошлый раз - Дима, в позапрошлый - он же, но оно не считалось, потому что в тот раз с ним развлекалась солдатня из СС, а это - особое внимание. Они смеются хором и по-глупому, слегка стукаются кулаками: у Димы болит рука без ногтей. Гриша Четырнадцать - единственный в их бараке советский парень кроме них и Алешки - морщится, отворачиваясь в другую сторону “от педиков”. Он здесь уже год, он вообще никогда не смеется и, очевидно, уже давно страдает “лагерным бешенством”, легко раздражаясь и лезя все время в ссору. Как жив до сих пор - загадка для Димы, ни раз и не два видевшего, как таких - бешеных - отстреливали за грубость не тому человеку. Что Дима, что Лиза - оба они с опытом, оба они пришли сюда уже ветеранами, с тенью решеток на лицах и номерами, которые здесь, понятное дело, никто не будет использовать: русскими номерами. У них обоих загрубевшая кожа и такие же загрубевшие, все в мозолях, души двух людей, которым слишком страшно снова быть здесь для того, чтобы не смеяться. Честно, Дима ждал чего-то такого. Пусть и не был готов, пусть и надеялся, что ничего не случится - но есть же то, что русские зовут судьбой, а индийцы - кармой. Сразу стоит обозначить, что Дима не верующий и им никогда не был, только мама пыталась обучить гадать на игральных картах и на свече, видеть вещие сны - и то безуспешно, дар в семье шел только по женской линии. Но, опять же, он понимает, что есть что-то навроде судьбы, что любит вставлять палки в колеса ублюдкам вроде них. Он боялся за свою жизнь так много, что это стало привычкой, от вечных слез по молодости у него остались непроходящие красноватые уголки глаз, но то, что у него осталось еще - руки и желудок, привычные к лагерям, и его мозг, знающий так много полезного, что голова пухнет. Единственный недостаток судьбы состоит в том, что ей иногда бывает нужно подсобить. Чуть помочь матушке-судьбе с веретеном в дряхлых руках, чуть кивнуть ей на нужного человека. Например, можно помочь этой самой судьбе настигнуть Гришу. Бешенство бешенством, но именно он закрысил на него и на Лизу, чуть шепнув старосте барака - уголовнику Греберу - что им двоим не доложили треугольничков на форме, что обоим нужно еще за гомосексуальность: наколки опущенных трудно скрыть. И именно по этой причине на его форме теперь на пару с Лизиной красуются розовые треугольники поверх политических, образуя комично звезду Давида, к которой они вдвоем никак не относятся. По вот этой самой причине теперь и он, и Лиза, теперь чаще необходимого и чаще легко переносимого бывают на развлечениях солдат, надзирателей или младших офицеров СС. И все еще, как это не странно, живы, и даже хватает сил на смех, который они принесли всем назло в это жестокое, воняющее дымом из крематориев и грязью, место. Дима в целом что собой, что Лизой, очень горд. Ну и Алешей, понятно, тоже, но с ним совсем-совсем другая история. Дело в том, что Алеша - двенадцать девяносто восемь ноль восемь, получается, со счастливым номером - пацан двадцати двух всего лишь лет от роду, единственный из них троих здесь, кто опыта подобного не имеет. Все, что Дима знает лично - тот прожил девятнадцать лет своей жизни в сибирской деревушке, а после по знамению Ярилы во сне пошел воевать - ну и зря. С огнестрелом он обращается, конечно, хорошо, не отнимешь, умеет по-охотничьему выслеживать фрицев и сидеть в засаде, мастер на все руки в лесу. Но вот только не здесь. Здесь Алеша со всеми его талантами превратился в обычного очень тихого мальчика с блаженной улыбкой психа на губах, за которую несколько раз уже получил в зубы и за которую, если бы ни его жуткое везение, был бы уже давно повешен. Что Дима, что Лиза объясняли уже не раз не отсвечивать кривыми зубами - он даже почти научился. И вместо этого плакать начал. Уже прогресс. Он и раньше-то плакал немало, еще в отряде, по любому поводу - говорит, это помогает не двинуться и настроение поднимает. А здесь ему раздолье: постоянный голод, от которого желудок сводит, как на колесо наматывает, жгучая, густая боль каждый день в каждой мышце, ебаные побои - на долю ребенка, слава богу, только они и выпали, без забав над розовыми треугольниками - и не менее ебаное унижение, которое ему наверняка в новинку. Еще и божка его отняли - в три ручья рыдал ночью, пусть даже и тихо. Божок-то - деревяшка с вырезанным лицом, типа древнерусского идола в кармане, которого он всегда с собой таскал и которому всегда молился. Хорошо, что поднаторел здесь без него жить: пошевелит губами что-то свое, глазами по пустоте поводит, и к смене готов. Дима вздыхает, пережевывая пайку хлеба, чешет бритую голову, уже шершавую от начавших отрастать волос - хорошо, что растут, это для имиджа нужно. Его Колька беспокоит, конечно. Вот он - очень беспокоит. Видел Дима, когда вместе недавно выходили, когда тащил идиота вперед колонны, в каком состоянии идиот. В плохом. То ли лезет на старших, то ли огрызается, то ли бьют его лично за то, что главный у Живодеров или за то, что чего-то не рассказывает, что стоило бы - Дима не знает. Но он отлично знает, как выглядят те, кого бьют слишком много для жизни, как они ходят и как говорят, как реагируют - были прецеденты. И уж очень нехорошо то, что это случается именно с командиром. Он продержится, он человек принципиальный и упрямый, в этом можно не сомневаться, и именно это страшнее всего. Потому что мнение Димы - личное, конечно, никому он его навязывать не собирается - иногда бывает нужно сдать назад, кому-то жопу подлизать, кому-то - проиграть в карты, улыбнуться и позволить вытереть об себя ноги. Честность - это прекрасно, но такие просто долго не живут в местах типа этого. Сбежать - здесь талант, конечно, понадобится, выкрутиться как-нибудь повыебистее, но все возможно, за какие-нибудь пару месяцев они отсюда, есть шанс, испарятся. Вопрос только в том, доживет ли до этого счастливого момента их командир. Сережа медленно вдыхает и выдыхает, прикрывает глаза, ощущая, как шевелятся легкие внутри. Качают кислород - все еще. Ему нужно быть впорядке для командира: живет только этим сейчас. Ведь должен кто-то ждать Колю, когда он возвращается? Егор здесь мало поможет: он, конечно, старается, этого не отнять, но ворчливый и раздражительный патриот своей родины - единственный, наверное, из всего отряда - мало чем может поддержать. А Сережа Там был. Он видел то, что видел Коля, прошел вместе с ним, сжав зубы и просто не думая обо всех телах на земле, он был рядом, когда они - в тот момент только они двое - впервые расправлялись с фашистом так, как потом вошло в привычку. Сережа просто надеется на то, что он Коле важен так же, как тот важен ему. Руки. Руки везде-везде на его теле, кошмарные, липкие, сильные - слишком сильные, нечестно сильные - хватают, дергают, тянут, ударяют - раз за разом за разом за разом - его разрывает на части дикой, адской болью, страхом - невыносимым и невыразимым, вводящим с ума, боль разрывает кожу и ломает кости, рвёт - его рвёт, его рвёт на пол, и он жрёт то, выблевал, каждое из неудачных слов, каждую неосторожную шутку, каждый неверный взгляд - он платит и платит и платит за то, чего не покупал, он рвётся наружу, он готов - на все готов, на что угодно вообще, совсем, он хочет жить, хочет так, что не передать словами, хочет, чтобы прекратилась вечная боль и вечный страх, вечное, нескончаемле унижение, насмешливые и довольные взгляды - они лучше него, они всё намного лучше него, они могут позволить себе всё, чего он не может, они могут жить, как люди живут, и именно поэтому они тянут к себе, хватают, вставляют, дёргают, мучают, как людей мучать просто нельзя, и он закрывает глаза и уши, пронзенные насквозь оглушительно громким криком, потому что может быть тогда он все-таки умрет, и- -... Блять! Четвертый!... Дима, сука, подъем! Удар в живот. Мужчина раскрывает глаза, вскакивает - дергаясь, ударяясь о второй этаж кровати лбом, его крик - а, так это его крик - замолкает, дергаясь напоследок всхлипом-вздохом. Где он. Темно. Голоса - много голосов, тихие, недовольные, ворчаще-шкварчащие, силуэты у кровати - два, ровно, один с дубинк- нет, это автомат, с автоматом, второй - без, рука на плече - собственный визг ужаса, но рука не отпускает, сжимает. Говорит второму силуэту на немецком: -Больше не будет. Простите. Дима. Его зовут Дима. Четырнадцать девяносто восемь ноль четыре. Это хорошо. Второй силуэт говорит в ответ что-то, что он не слушает, и уходит, и громко хлопает дверью. Мозга варит медленно, напряжно, чувствуется, как заржавевшие куски натужно вращаются. Лиза - седьмая - садится рядом, кладёт на плечо руку. Нихера не видно, ночь - темная, окна едва ли светлее практически абсолютной темноты внутри. Дима часто дышит, хватая чужую ладонь, прижимает к себе, тихо-тихо всхлипывает. -Ты кричал во сне., - Тихий голос. -Я понял., - Так же тихо в ответ., - Сейчас засну обратно. -Хорошо. Давай, завтра вставать рано. Лиза встаёт, на прощание проведя по плечу ладонью, и идёт к себе спать. Дима переворачивается на другой бок, выдыхая. Нужно заставить себя отдохнуть. Май в этом году выдался теплый, не жаркий, самое оно - греться на солнышке в обед, щурясь яркому свету, во рту с какой-нибудь травинкой. Сегодня приходится обойтись без этой роскоши: сегодня их отряд из пятнадцати человек сторожит дорогу, одно конкретное место, где сейчас должен пройти другой отряд - на пятьдесят. Они не далеко, но тем не менее - в тылу врага, небольшая вылазка, чтобы навести шороху там, где ждут меньше всего. Линия фронта позади, и сейчас они стерегут тех, кто на эту линию должен встать - и встанет, конечно, но после них уже не в полном составе. Пятьдесят человек они не убьют, но пятнадцать-двадцать ранить сумеют, напугать - сумеют, а дальше - как пойдет. Идея - простая, элементарный такой план, где может пойти не так абсолютно все. Но кто не рискует, тот идет на расстрел, а туда всем им и без того дорога, так что можно и постараться. Они с двух сторон от дороги, семь и восемь человек, крайние - с гранатами, центр - с огнестрельным. План - убить как можно больше и быстро убежать. Полдня ожидания ради тридцати секунд, может быть, минуты сплошного огня, и потом столько же провести, затаившись по кустам на случай, если будут искать, потому что пойти искать могут. Коля лежит с автоматом, почти не дыша, разглядывая дорогу, прислушиваясь к спокойному лесу. Что, если? Что если отряд не появится, что если людей будет больше, что если осечка, что если кто-то из Живодеров испугается, что если кто-нибудь особо бесстрашный из фрицев побежит на них и что если добежит, а если кого-то смертельно ранят, а если- если- Мысли вибрируют, настолько быстрые, что это больно. Слишком много минусов, слишком много “если” и моментов, где все может пойти плохо. Ему никогда не нравились такие планы, и вот он живёт только на них уже который год. И это - просто ужасно, говоря со всей честностью. Первое, что говорит о чужом приближении - марш. Издалека - тихо, слышны ритмичные шаги, слышно пение. Алёша рядом припадает к прицелу: он единственный здесь со снайперской, потому что умеет с ней работать, и будет целить в командира. Видно, как шевелятся пухлые губы почти-ребенка в молитве своему богу. То ли Ярило, то ли Перун для сражений, Коля не помнит. Кладет палец на курок, когда становятся видны люди. Сердце в груди бьётся бешено, оглушающая стучит в ушах, губы резко становятся невероятно сухими, и отнимаются от страха ноги. А если А если- А если они умрут? Коля дожидается, когда Алеша рядом тихо угукнет, прижавшись глазом к прицелу наверняка до синяка, а цели дойдут примерно до середины - первые почти на уровне с Лизой и Женей, последние - близко к Егору и Диме. Его сердце - останавливается в тот момент, когда открываются губы. Это цели. Не люди. -Пли!, - Орёт оглушающе, резко, обрывая слово в конце, когда “и” заглушается грохотом взрывов, когда собственная автоматная очередь ударяет по ушам. Резко - это место больше не лес и не дорога. Это место теперь - ад, и сжимающие до белых костяшек свои автоматы люди это видят лучше всех, потому что всегда виднее со стороны. Но Коля не видит так, как нужно, хотя точно, как нужно, не знает - спросит потом, Лиза взрослая, почти как мама, должна знать всё - он видит очень выборочно, почти тоннельным зрением тех, в кого стреляет. Ни черт лица, ни стоящих рядом, ни формы, ни оружия - фигурка и то, что в нее нужно попасть. Ножки-ручки взмахивают глупо и неестественно, зачем-то тянутся - зачем, если всё равно, достав свою пушку, не спрячешься для выстрела, если по краям стерегут, отстреливая всех, кто пытаются бежать, если у всех них отлично наметан глаз и не дрожат руки, если они - не люди сейчас, а автоматические турбины, орудия смерти. Коля становится человеком только на секунду, удостовериться: никто не свалил, никто не бежит в атаку на них, и даже выстрелов в ответ почти что и нет, потому что одно - стрелять из кустов по дороге, и другое - из дороги в кусты. Кто-то наверняка прячется в машинах со снаряжением каким-нибудь очень удачным образом, но кроме них - кажется, ребята стреляют уже в тела. Сколько прошло времени- Минута? Коля останавливается, набирает в лёгкие воздуха: -Отставить огонь!, - Гаркает, закашливаясь после. Грохот замирает - почти что сию секунду, как приятно все-таки, когда слушают. Пыль над дорогой, поднятая взрывами и пулями, медленно рассеивается, открывая вид на тела - мёртвые и живые, кажется, тоже - машины, прорешетенные насквозь, и воронки от гранат. Живые тела есть точно, потому что в звоне в ушах становятся слышны еще и стоны боли. Два, может быть три, кого слышно. -Пошли! Крайние - на местах! Всё знают, что если есть слабо раненые, то их лучше оставить в живых - хотя бы немного поиграть - так что на это лишнего приказа не нужно. С высоких обочин дороги по песку сползают одинадцать человек, четыре по краям всё так же у прицелов, готовые разобраться с непредвиденными обстоятельствами и затаившимися в машинах - если они остались, понятное дело. Они распределяются, пару раз Коля, лично занятый перерезанием шей каждого, лежащего на земле, ради гарантии смерти, слышит короткие вскрики автоматов, будто матерные, сквозь зубы такие, разок - человеческий, полный боли крик. Алёшка идёт рядом с пистолетом, оставив тяжёлую и не нужную снайперку в кустах, слышны его тихие шаги, хрустящие камушками и вспаханным пулями песком. Они сейчас не кажутся Коле ни чем - вообще. Тело - ушло, осталась цель, острая, блестящая, облачённая в форму их методов. Ничего от людей здесь нет. Руки - не его, оружие, не его, форма - не его. Только цель. Только методы. Вдруг, резко, рядом вскрик - неправильный - выстрел, пока Коля оборачивается, и пока нацеливается, и пока-пока- Проходит секунда времени, после которой он уже не успел бы спасти Алешку, если бы тот не спас себя сам. Парень часто дышит, навалившись сверху на какого-то мужика, заломив руки того; одна, под которой на пропитанной кровью земле пистолет, вывернута под нехорошим углом. Мужчина улыбается в ответ чужой - такой заметной, такой мальчишеской и милой, даром что парень старше - гордости. -Хочешь, его потом убьем во славу твоего покровителя? Алёша кивает, расцветая улыбкой, Коля - не может не улыбнуться в ответ. Оглядывает остальных, уже явно проверяющих тела на наличие хорошего оружия и ценных вещей. -Оттащите трупы с дороги! Забирайте оружие, что не уносим - ломаем, знаете, как работаем!, - В ответ поднятые головы, кивки. Коля переводит глаза на мужчину, которому Алеша успел стянуть руки за спиной своим ремнём. И как штаны не падают - удивительно.