Живодеры. Сухая гангрена

Сегодня на работы по копке каналов для отвода воды выделяют из их барака тридцать человек. В воротах лагеря их группа смешивается с другими, примерно такими же. Колю шатает. Боль, тупая, острая, давящая изнутри и внутрь, от кровавых мозолей и сломаных ребер, не повлияла вчера на сон - свалился, как только коснулась дерева нары голова. Зато сегодня утром он едва сумел подняться, и от боли мутило. Завтрак - две столовые ложки жидкой каши - при этом он выпил через край миски мгновенно. Помнит, что за отказ идти на работы расстрел, заставляет себя идти только поэтому. Самым сложным было заставить тело шевелиться в первый час, когда еще шла борьба между желанием и необходимостью. Потом оно начало шевелиться без его ведома. Зато сейчас Коля широко раскрытыми глазами смотрит на идущего рядом Диму. У того лицо равнодушное и вялое: не тратит лишних сил на то, чтобы шевельнуть мимикой, рискнуть привлечь к себе внимание. Они рядом идут вдвоем, позади где-то, пока строились, Коля видел и Лизу, и Алешку, живых. Он видел еще, и на своем опыт и узнал, что в конце колонны чаще прилетает по спине дубинкой капо за медленный шаг. А если один спояыкается, падает, то все, идущие за ним, останавливаются тоже, происходит заминка - крики капо, глухие удары по телам. В начале колонны угроза минимальна. Мужчина искоса глядит на товарища: тому влетело сильно за эти пять - пять же? - недель. На плече у него звезда Давида, один треугольник военнопленный, второй - гомосексуальный. Странно, что узнали так быстро. Где была золотая сережка, Колин подарок, мочка уха теперь разорвана и гноится, лицо чуть опухшее и большими кусками фиолетовое, переходящее по краям каждой гематомы в зелено-желый неприятный цвет, разбита губа и рассечена бровь. Блядство. Хочется остановиться. Хочется отдышаться, уже, когда все еще за спиной видны ворота лагеря. Быстро устал, херово, на работах будет еще хуже. Работа с лопатой сейчас будет в самый раз, чтобы разрыдаться от боли в плечах. Коля затыкает зарождающуюся жалость к себе, мельком поглядев на идущего чуть впереди, в самом начале, мальчика. Отсюда только мелькает бритая макушка, но больше одиннадцати лет по росту не дать: он идущему рядом чуть выше пояса. Зато Коля страдает, как мужчина. Он не в женском лагере, он сейчас идет наравне с другими, считающими себя хотя бы по полу такими же, как он. Эта мысль глупая, но придает сил, даже мельком чувствуется гордость: он мужчина и сейчас доказывает это своей болью. Он сейчас настоящий мужчина, как и люди вокруг. Наверное, они об этом даже не думают. Коля думает, внутренне концентрируется на торжестве: что бы сейчас сказали одноклассники, дразнившие доской и дрищавой? -Голову вниз опусти., - Димин голос, похожий скорее на просто сложившийся в буквы выдох, идет будто и не от него, как у чревовещателя. Забылся. Послушно чуть опускает голову. Утешает только одно сейчас: есть здесь лагерник со стажем, даже два - Дима и Лиза. Как минимум, эти двое что-то умеют и знают, как-то пережили север. А если пережили они, значит, и Коля сможет, он ничем не хуже. По прибытии им выдают лопаты. Плечо гудит мерно болью от одного лишь веса инструмента в руке, и Коля кусает изнутри щеку, идя на место. Сейчас бы закурить. Коля не может не думать об этом: сейчас бы закурить. Или хотя бы кружку нормального кофе. И было бы здорово поесть. Да. Блинчиков с фаршем - помнит, как мама делала на праздники. Или хлеба. Свою пайку хлеба в триста грамм он съел на работах, когда выдавали в обед, на ужин был местный кофейный напиток типа школьного цикория. Интересно, можно здесь достать лишнего хлеба? Можно здесь достать вообще что-нибудь в такое время, когда дневная торговля за душами остановилась? Он в темноте жует травинку, проросшую с краю земляного пола барака и по нелепой случайности никем еще не съеденную, чтобы отвлечься. Желудок болит, и мысли острые. Даже на койке не поспать: столкнул кто-то посильнее сюда. Ему нужно что-то делать. Нужно, чтобы выжила Лиза, на работах выглядевшая много хуже Димы, нужно, чтобы Алешенька, очень хрупкий и до этого, а сейчас исхудавший в скелет и хромающий, смог выжить тоже, выдержать это, нужно, чтобы Егор перестал геройствовать и пытаться спорить с зэками-евреями, которых ненавидит, как истинный коммунист, нужно, чтобы Сережа перестал пытаться спасать Колю и занялся собой для начала, нужно встретиться, связаться с остальными, узнать, живы и целы ли они, нужно ли им что-то, как им помочь. План на будующее, уже более амбициозный- нужно точно бежать. Коля знает, что бывает после побегов и что всех ловили до того, но еще знает, что любым количеством этих людей пожертвует ради отряда и что Живодеры не просто так гремели в газетах успехами, и еще - что здесь не привыкли держать военных… -Никол., - Мужчина поворачивается, рядом с ним - их барачный младший, тринадцатилетний Рафал. Его в темноте не видно, но голос знаком. Ветеран с четырехзначным номером, каких на этот барак четверо из пятисот. Попал сюда в шесть и живой до сих пор, его не так уж и часто трогают даже капо, солдаты на его существование закрывают глаза. -Вцежь менянэ? Щи дашь митроха хлэба завтра, а я те поведим що давачи Паволу., - Рафал говорит тихо, вкрадчиво, приходится прислушиваться. Немецкий Рафал знает прекрасно - проблема только что Коля на нем почти не понимает, и опыт общения показал, что польский на русский переводится проще по созвучиям. И Рафал предлагает разрешить проблему с долгом Паволу за хлеб. И Коля соглашается. На следующий день он успевает пожалеть об этом соглашении, успевает убедить себя снова в необходимости, правильности дела, успевает побороться с собой, почувствовав выданный кусок в руках, ощутив незначительную, но все же тяжесть. Необходимость и желание сейчас на одной стороне: отдать собственный хлеб. Но впервые с момента, как очутился здесь, Коля так отчетливо видит в себе третью силу, ничем не прикрытую: какого-то зверя. Этого зверя он раньше встречал, знает его. Встречались, кивали друг другу, когда Колю били, что в школе, что здесь. Когда нужно было бежать от обидчиков, зверь снова был рядом. И когда Коля с усилием, с наслаждением ломал пленным кости и срывал с них кожу кусками, зверь тоже был. Но прятался, был спрятан самим Колей. Всегда было что-то поважнее, на что следовало бы обратить больше внимания. Было не до него. А сейчас зверь в нем был почти материален, скребся: ему хотелось есть. Ему нужен был этот хлеб. Коля отдал чуть меньше половины пайки - грамм сто - Рафалу. Тот удовлетворенно кивает, и они вместе едят. У Рафала своя техника: он кладет хлеб в рот по крошке, каждую рассасывая. У Коли своя: в душевых набрать в свою посудину-миску воду и в ней вымочить хлеб, и есть получившуюся кашицу. Подсмотрел у Лизы в отряде, она всегда делала такую из своей порции. Рафал смеряет его взглядом, оценивая метод. ничего не говорит о нем. И только когда поели, сообщает: -Юш недулко повынно повыщте до фабрикэ хде монтуемы карабины машиновэ., - Мальчик говорит тихонько, вкрадчиво, вытянув неестественно тонкую шею., - И гдэ можне украст трут. Коля смотрит на него в ответ совершенно беспомощно, зверь исчез, удалось отвлечься. Теперь он кажется себе по-смешному младшим рядом с этим ребенком, неопытным. Впервые за такое долгое время он - тот, кто нуждается в объяснениях, и впервые за еще большее время он их может получить. Тянет нервно рассмеяться, но сил на это нет. -Прости, я не понял., - Он немного сидит молча, силясь вспомнить слова. Переходит на немецкий, смешивая с русским и тем польским, который услышал., - Я понял, что… Скоро. Недолго. Выйдем на завод., - Все сопровождает жестами, как в крокодиле. Интересно, Рафал знает эту игру? Он знает вообще детские игры?, - Где… Карабины?, - Прикладывает руку близко к плечу, будто держит автомат. В ответ кивают. Хорошо., - И где можно найти… Что? -Трут., - Рафал повторяет. Вздыхает, натыкаясь в ответ на непонимание. Трет переносицу. Говорит на немецком - тоже незнакомо. Потом показывает жесты - Коля узнает сразу. Сборка автомата наизусть, подробно. Вот вставляет газовую трубку в патрубок, вот одной рукой держит затвор, а второй затворную раму, вот воображаемые отгибы входят в пазы… А дальше он сжимает в руке возвратную пружину и почему-то вытаскивает. Дает ее, воображаемую, в руки Коле. Показывает на Павола. Пружины! -А!..., - Коля наконец понимает. Кража пружины на заводе, когда будет выход туда. Он там уже был, помещение жаркое, сознание теряют, на конвеерах следят капо и даже солдаты, глядят именно на руки. не на дисциплину, а на саму работу, на кражи, зато на выходе не щупают. Видимо, считается, что самой слежки достаточно. Коля вспоминает местные порядки. За кражу от десяти суток карцера со штрафным пайком (50 грамм хлеба, если повезет, и стухшая вода) до повешения, в зависимости от тяжести преступления. Пружинка - скорее повешение. Пружинка - это потенциально и каждая другая часть автомата тоже, это и патроны, которые наверняка можно и выторговать, если сильно постараться. Это оружие в руках заключенных. Ну или просто отмычка, потому что пружина - это хорошая, крепкая проволока. Отмычка - тоже вложение в условный общаг ветеранов, к которым Коля старается примкнуть. Это предложение рискнуть жизнью. Но Коля понимает. Понимает, что пацан только что извлек из него выгоду для себя - хлеб - и для своих товарищей еще извлечет тем, что даст пружинку через того, ккого не жалко. Хитрый. Но этому ребенку просто хочется, чтобы остались живы его друзья. Трудно винить. В немецком есть несколько способов назвать человека псиной. В русском тоже, конечно, но не в этом суть. Потому что есть то, как фашня зовет русских, когда хочет назвать собаками: köter. Кютер: насмешливое, презрительное, про дворнягу и шавку. А есть то, как фашня зовёт Колю - его лично, узнавая даже не по номеру, а по то ли росту, то ли рыжим волосам, редким здесь так же, как и везде: der Hund. Дер Хунд. Тот Самый Пёс, The Пёс. Очень конкретный. Тольвутигер Хунд - если с чином. Бешеная псина из советского союза - так вот назвал его тот парень, которого они после одной заварушки удачно забрали вместе со всеми оставшимися в живых: пять человек. Из тридцати. Так вот плюнул в лицо это имя, будто худшее проклятие, будто одно лишь это имя несет в себе смерть, будто речь не о нем, дурацком Коле, ничего вечно непонимающем и растерянном, а о ком-то и впрямь угрожающем. Никто, кроме Яна, не видел, как потом Коля прыгал по лесу и визжал от счастья, громко смеялся, тряс за плечи, привставая на мысках: вот, его заметили! Его увидели, его знают, считают большим и страшным! Мужчина помнит чужие гордость и счастье, и как они переплелось с его собственными, помнит свой искренний, детский восторг, потому что вот ему снова десять, и мальчики приняли играть в казаков-разбойников, и называют тоже бешеной! И вот он, вот он - настоящий герой, настоящий боец, его точно уже все знают и помнят, и он наконец-то доказал другим и себе, что что-то да умеет, что не зря выжил столько раз и не зря боролся. И в лагере пренеприятно злую шутку сыграло с ним это прозвище, дав четкий опознавательный знак там, где выделяться смертельно опасно. -Лиза. -Заткнись., - Ее голос чуть дрожит. Ебаная лужа. До отбоя было совсем немного, когда она увидела лужу, когда увидела отражение в своей луже, и теперь Дима садится рядом с Лизой на ледяной пол барака, где им двоим спать, потому что на каждой койке уже спят по трое, и места просто не осталось. В этом нет ничего страшного - он убеждает себя. Ему не привыкать. Им не привыкать. Не впервой, чай. Он молча, не зная, как помочь, кладет руку на плечо сидящей рядом женщины. Прошло совсем не много времени, на них обоих еще есть мясо и капля жира, они еще не скелеты, так что на это хватает сил. Каким-то образом Лизе еще и хватает сил на то, чтобы плакать - этого Дима уже никогда не поймет. И плачет она тихонько так, неслышно - просто плечи чуть дрожат, а лицо ровное, только губы сжаты. Он не знает, как помочь его товарищу, его подруге, его сестре. Он понятия не имеет, что сказать человеку, отращивавшему волосы почти десять лет только для того, чтобы их здесь под корень сбрили, ничего не оставив вовсе, даже ежика волос. У него тоже так же, но он за свои и не держался, да у всех здесь так же, но на этих всех как-то все равно. У него сейчас Лиза. Он видит краем глаза, как с другой стороны от женщины садится осторожно Алешенька. -Сгинь., - Рычание. Не Диме. Парень, разумный и с прекрасным инстинктом сохранения, отваживается чуть подальше, отворачивает лицо, делая вид, что ужасно заинтересован вырезанными на стенах каракулями тех, кто был здесь до них. Большую часть и не прочтет: почти все на немецком. Но Лизе нужен момент. -Лиза., - Дима говорит мягко, спокойно., - Лизонька., - Осторожно гладит чужое плечо. Он знает, что не помогут слова о том, что волосы еще отрастут. Это никогда не было про волосы. Это про то, что Лизу снова стирают, снова, как в ее прошлом лагере. Про то, что для нее на новый виток вышел ее персональный ад. Для Димы тоже, но сейчас это не его трагедия. Он мужчина, он должен быть ради нее сильным, хотя бы сейчас. -Скажи вслух. Будет проще. Он врет. Не знает, будет ли проще. Но сможет что-то ей сказать, только если она скажет первой, покажет, о чем важно говорить. Чужие плечи вздрагивают. -Я снова выгляжу, как мужчина. Она выглядит, как мужчина, и с длинными волосами, но сейчас ей не это нужно услышать. Дима почти шепчет: другие уже завалились спать. -А вот и совсем нет., - Он осторожно гладит чужое кривое ухо. Шрам от вырванной сережки, как у него самого. Только он - цыган, а она - женщина, признать существование которой все забыли как-то. Которой никто не хочет верить, которую не хотят видеть., - Скажи, ты между пумой и бритым львом разницу видишь? Всхлип чуть напоминает смех. -Ты долбоеб? -Именно., - Дима хмыкает., - А ты - моя пума. -Звучишь, как педераст., - Пытается уколоть, обидеть. Это - защита. -Педераст ли человек, души не чающий в своей сестре? Педераст ли астроном, наслаждающийся красотой восходящей Венеры? Что есть зазорного мне в том, чтобы любить тебя, как люди любят произведения искусства? Ты не понимаешь…, - Он со вздохом взмахивает рукой - не понимает и сам. Он не влюблен, он никогда не влюблялся. Но эта женщина ему, как сестра. Ближе, чем сестра. Как-то так сложилось. Лиза молчит, от удивления, наверное. Хотя бы не плачет больше - хорошо, Дима хлопает ее по плечу. -Подумай над этим, пума. Я пока с местными пообщаюсь.