Живодеры. Сухая гангрена

Довольно быстро всему двадцать второму бараку и восьмой бригаде становится ясно, что новенький рыжий - из нужных. Такие поступают к ним редко, умирают медленно, годами, а иногда их даже забирают куда-то через неделю, месяц, год - как пойдет. Мало кто здесь помнит, как было год назад, еще меньше - как было два или три. Но Павол помнит много. Помнит достаточно для того, чтобы почти уже не помнить собственного имени: пару раз спасало лишь то, что окликал кто-то из тех, кто помнил лучше него. Он - десять ноль два. Короткий номер, всего четыре цифры - таких здесь почти не осталось, он лично знает только Рафала, двадцать три шестнадцать. Павол здесь провел семь лет - примерно, считая по первому снегу каждый год. И он много об этом месте знает. Он точно понимает, что рыжий этот, Николай, прозванный у эсэсовцев Псом или Хундом - из тех, кого убивать нельзя никогда и никак, потому что уж очень редко в лагере бывают такие. С одной стороны - весь он уже, за первые пару недель, покалеченный и подранный, едва стоящий на ногах. А с другой - Павол видел, как он разговаривает с капо и эсэсовцами, и это - не то, после чего человек может выжить. Нельзя просто взять и сказать солдату СС, что ты ебал его мать - а этот взял и сказал. Через три дня вернулся, качаясь и смотря пустым взглядом, светя тупой и пустой улыбкой, больше так не говорил - но вернулся ведь! Такого Пав раньше не видел. Из-за этого у всех проблемы. Павол пытался уже не раз и не два объяснить дурачку-герою, что стоит иногда заткнуться. Не раз и не два терпеливо расшифровывал смесь из своего и чужого языков, буквально на пальцах показывая, что ничего хорошего из этого не выйдет: в лучшем случае побьют одного только его, в худшем - достанется всему бараку. И это помогало - ровно до следующего раза, когда Псу что-то казалось “несправедливым”. Несправедливым?! Это просто… -... Смешно. Жизнь вообще несправедлива, ты об этом знаешь? -Знаю., - Упрямо повторяет в кромешной тьме вечернего барака., - Но несправедливость не должна становиться законом… -Она никому и ничего не должна, Пес. Никому и ничего. Ты ничего не добьешься своими выходками, только себя убьешь и всех нас. Понял? -Понял. И в следующий раз оказывалось, что ничерта он не понял. Не понимая риска, не признавая его, Пес крадет и носит в барак всякую всячину, от спичек из солдатских карманов - ну и влетело ему в тот раз, когда заметили - до обрывков ткани с тех трупов, на одежде которых пропажа была бы не так заметна. Даже один раз, Костич рассказал, потому что видел, этот псих, без году неделя здесь, сумел за душевыми, где торговля идет, спиздить у парня с кухни три картофелины, да еще и не попасться, да еще и разделил после со своими товарищами. Костич продавца не знал, но сказал, что мастерства особого там не было нужно, только наглость, и тем не менее - эта наглость… И эти, которые из его отделения в бараке, не лучше. Один еще хоть сколько-то понимает, думать умеет, а второй - катастрофа на ногах, ярый и яростный коммунист, успевший уже всем об этом рассказать и теперь не только хромающий, но и без зубов. А еще так продолжит - точно без языка останется. И без еще чего-нибудь. Хотя бы третий нормальный, для Пса и Эгора этого тормозными колодками служит. Быстро все словил, сидит тихо, своих тому же учит. Безуспешно, но Паволу нравится энтузиазм. Еще две их встречи - раз в неделю, по субботам, в единственный свободный у Ганса день - проходят точно так же, в застенке. После нескольких докладов о поведении запрет на воспитательные процедуры пришлось почти целиком снять - не считая, опять же, разнообразных предметов в местах, где их быть не должно. Потому что нельзя так себя вести, как Николай ведет, и ему стоит поскорее это уяснить. По лагерю среди офицеров ходит заботливо взращенная Гансом параша о том, что за смерть парня грозит расстрел, совершенно, к слову, правдивая, и мужчина очень ценит то, что никто не усердствует. Побои пряжкой или ногами, карцер, вывихи, зубы - это все далеко не смертельно. Что важно, так это то, что не бьют по голове, а сам Николай неизменно получает свою пайку. Но это, если судить по поведению, работает не слишком хорошо, поэтому в четвертую встречу парня - какого парня, двадцать четыре года возраст, мужчина это взрослый - он встречает в своем рабочем кабинете, достав в прошлые три раза жалкие крупицы мало кому нужной информации и не собираясь усердствовать с ее добычей. В кабинет - чтобы привыкал, где гавкать будет, тренировка не повредит. Не любит Ганс все же это место, как рабочее - здесь не бывает комфортной температуры, то жарко, то холодно, и всегда почему-то влажновато - но честно сделал все для того, чтобы обустроить под себя. Первое, самое главное - это даже не та комната, которая должна была быть изначально его кабинетом, в той и температура нормальная, и стены - не крошащаяся штукатурка, а милые дорогие обои, какие-то чуть ли не из Голландии. Зато здесь другая планировка, и можно отойти от классической кабинетной, где стол стоит напротив двери. Сколько историй было о том, как в человека, за ним сидящего, можно попасть, и дверь не открывая? В этой комнате входная дверь почти вплотную прижата к правой боковой стене, а стол сбоку слева: войдешь, и нужно развернуться перед тем, как стрелять, на градусов восемьдесят. Этого времени для собственного выстрела достаточно: та самая одна секунда, которую нужно выиграть у убийцы. У резного стола, перетащенного ребятами порезвее из зэков с лет эдак восемь назад из изначального кабинета, очень несуразного здесь рядом с плохо шпаклеванными стенами в трещинах и почти без мебели, стоит кресло. Не французское века восемнадцатого, как сейчас модно, не немецкое современное из пародий на это, как сейчас выдает партия - оно похоже скорее на обычный стул с единственной разницей в подлокотниках и кожаной обивке темно-зеленого цвета. У Ганса работа, на которой он половину времени дня сидит, не поднимаясь, и он уж позаботился о том, чтобы этот процесс был если не комфортным, то минимально болезненным. Конечно, кости зажили, но иногда, на погоду, нога ноет все еще - особенно чертовы пальцы, и колено это еще, когда взгляд слишком часто за день случайно падает на фюрера в рамочке, который вообще-то, висит над его головой, по факту - за спиной под потолком, чтобы смотрели все, кроме него. Так да. Ганс - на своем кресле-стуле, а напротив, то есть по правую сторону от любого, входящего через дверь, на одном из крюков для одежды сейчас Николай. За четыре недели он поменялся изрядно: исхудал быстро, как по щелчку пальцев, глаза, уже знакомо блестящие голодом, запали, один прикрыт ярко-розовым фингалом, на черепе чуть-чуть отросли рыжие волосы, ставшие теперь на фоне бледного скальпа темными, немножко заметнее стала щетина. Нужно будет побрить опять, если сам не хочет - вшей здесь не хватало. В смысле, в этой комнате - в остальном лагере их полно в любом случае. Существуют тысячи и тысячи способов заставить человека страдать, чуть меньше - сделать это, не затратив никаких усилий. Границы начинаются там, где заканчивается фантазия палача. Хорошей фантазии у Ганса никогда не было, не было у него и особой любви к боли как таковой. К тому, каким человек становится после - да, всегда очаровывало. Но сам процесс - не к нему. У него есть только учебники, пособия и бесконечный, проклятый опыт. У него нет даже бога, которым сумел бы оправдать себя или другого, но дело это упрощает. Благословение, редкий подарок судьбы - сделать что-то по учебнику. Сегодня, маясь от головной боли и вчерашней бессонницы - снова полночи глазами в потолок - Ганс и работает по учебнику, по заветам Гестапо и НКВД, родных братьев по духу, а не по крови. Одежный крюк в стене напротив стола использует не по назначению: забрасывает туда веревку, крепит к запястьям уже и не думающего кусаться Пса и ведет его руки за спиной вверх. Поза - стандарт. На мысках, руки вывернуты почти “до щелчка”, как говорят про вывих, спина согнута, чтобы щелчка не случилось. Есть у этой позы два варианта: этот, не очень жесткий и жестокий, и второй, где руки проворачиваются целиком, и человек так подвешивается под потолок. Второе - удобнейшее положение для побоев, чтобы не трепыхался, первое - для долгого и терпеливого ожидания. Лицо Николая сразу краснеет, наливается кровью, рот приоткрывается. А Ганс, с удовлетворением осмотрев его, садится за стол работать. Николай так часа полтора, пока Ганс разбирается с бумажками. Потом - пока говорит с Фрицем, товарищем еще со школы, с которым вместе прошел всю первую мировую войну и русский проклятóй ГУЛАГ после, теперь - управляющим научно-экспериментальной частью, где всего пара корпусов и пристроенный после нескольких удачных нападений медпункт-больничка для местных офицеров. Одному пришлось быстро швы накладывать пару лет назад перед тем, как в городскую больницу отправить: резанули живот заточкой из ложки, глубоко попали и широко провели - были видны все ткани до подкожного жира включительно и чуть дальше. Ганс еще с первой войны запомнил, как выглядит, потому что странно. Очень уж похоже, будто у человека не жировая ткань, а куча белой фасоли в томатном соусе. Только воняет и гниет потом сильно, и всегда нужны швы: бинт только на время таких спасал. А Николай висит - когда Ганс уходит уладить в городе по-быстрому одно дело с идиотами из прессы, и когда возвращается через часа три, тоже. Видно, как по раскаленно-красному лбу скатываются капельки пота перед тем, как упасть на блестящий влажный пол. Только тогда удается вспомнить про обед - час назад, по-хорошему - и таблетки - за полчаса до еды по-хорошему. Глотая парочку колес от давления и головной боли, остается только сделать вид, что большого значения это не имеет, и что сегодня ночью эта самая боль его не настигнет карой за все грехи, его и чужие. Остается вызвонить Кристен, странную и глуповатую девушку, занимающуюся здесь его едой и уборкой в его помещениях. Из расы господ она может быть сколько угодно, но заключенным он тарелку не доверит: наказание за отравление Ганса тут всем ясно, но ему, мертвому, будет на это наказание глубочайше плевать. Когда Кристен приносит, ставит на стол, делает свой обычно-плохой и не менее обычно глупый реверанс, она замирает после этого в нерешительности, не уходя. Всего на секунду, но этого достаточно, чтобы считать вопрос. -Что такое? Всем, кому смог, он здесь привил идею того, что ему задавать вопросы хорошо и правильно вопреки уставу. Это, конечно, усложняет жизнь, но палку никто не перегибает, не желая рисковать, а честный человек вопросов бояться не должен. Его считают здесь человеком очень честным, и поэтому его немногие секреты отчасти даже уважают. Кристен хлопает длинными крашеными ресничками, осторожно заправляет за ухо локон. -А это правда, - У нее тихий и высокий голос., - Что это тот самый Пес? Пес. Ну да - имени она ведь не знает. Короче и проще всего его и впрямь называть именно так. -В последний раз, когда проверял, был он., - Мужчина позволяет себе улыбку. Он знает тех, кто вспылил бы в ответ на это, предостаточное количество таких людей, но он из тех, кто не должен и допускать в других мысль о том, что он может быть в чем-то не уверен. И это делается совсем не криками. Поворот головы к Николаю., - Хей., - Тот видимо вздрагивает, и слушает внимательно слова на русском., - Ты все ечо ты, верна? -Вам кажется., - Сдавленный тихий хрип. Вздох. -Да, это точно он., - Он знает, что улыбается мягко и, как надеется, чуть обаятельно. Ему нужно выглядеть примерным гражданином. Очень нужно. Кристен потом выходит, не отводя испуганного, любопытного взгляда от Николая, будто на тигра в зоопарке смотрит. Ганс ест тихо и быстро - не слишком, но почти неприлично для кого-то его статуса. Старая привычка, оставшаяся и сейчас, как и неприязнь к интересной, сложной еде. Он не считает, что это нужно - нужно только напитать организм, чтобы работал, и пивом приглушить лишние мысли. Обед у него сегодня тот же, как и каждую среду: картофельный суп на мясном бульоне, свиной стейк со стручками и соусом, яйцо - и бутылка, понятно, но она есть всегда. Пол-литра - все равно что лимонад, не берет уже со старшей школы. Не вкусно. Николай неожиданно шевельнулся - можно было бы заметить, если бы не был полностью последний час неподвижен. Засипел носом, чуть выгнув голову, чтобы говорить. -Вы едите. Необычайная наблюдательность. -Да. -Почему?... Пока другие голодают. Ганс пожимает плечами почти что сам себе. Раньше он задавал себе этот вопрос, мучался даже совестью, теперь перестал и привык. Нашел свой ответ. -Потому чьто есть писща. -И все? -Да. Легко: есть еда - ешь, нет еды - пытайся найти, потом ешь. Николай чуть обвисает на руках. У него истерично сильно дрожит левая нога - голень свело от напряжения, похоже. Рановато, держится меньше обычных. Пока он молчит, Ганс заканчивает есть и открывает бутылку, отпивает прохладного пива. Глядит с тоской на стол перед собой: бумаги. Устал от них и от людей, их приносящих, и от тех, чьи судьбы эти бумаги решают. Сжечь бы к чертовой матери. Всех. -Мне больно. -А?..., - Ганс даже не сразу понимает, что ему сказали, настолько это признание неожиданно, нереально будто. Первый случай, когда Николай говорит коротко и по делу добровольно, и нечасто Гансу вот так вот признаются. “Мне больно” - факт настолько очевидный, что про него часто забывают сказать. -Мне больно., - Он повторяет упрямо. -Да. В эйтом и есть смысл., - Мужчина кивает почти самому себе в недоумении. И снова тишина, снова Ганс работает над бумажками, успевает сходить к Фрицу и дать добро на сбор материала на опыты, очередные, в этот раз, вроде бы, тиф, успевает вернуться после этого и принять пару человек с докладиками, и съездить на встречу. У Николая ярко-красное лицо и глаза с лопнувшими каппилярами, он весь мокрый, будто из-под дождя только что. Разит потом и грязью. Хрип - попытка сказать что-то, непонятная и неслышная. -Что? -Хватит., - Новое усилие дает плоды, хрип обрел форму русского слова, одного только, но достаточного. В обмен на это, на потраченные силы, нога парня дернулась как-то по особому странно, изогнулась на секунду неестественно, пружинно натянувшись - и подкосилась резко и вдруг, роняя его под громкий визг. Визг становится захлебывающимся воем, когда за секунду и за две Николай не может подняться, найти равновесие - раскачивается, пару раз ударяясь о стену, пока не поднимается на ноги снова, на кончики дрожащих мысков, дыша прерывисто, глубокими всхлипами, будто на него ведро ледяной воды опрокинули. -Хватит… Ганс только сейчас замечает, что одно плечо все-таки вышло из сустава. Второе впорядке, и на нем Николай и старается висеть. Сейчас самое время начинать заниматься делом - когда просит сам. -Чьто у вас за отряйд? Кто такие? Ритмичные громкие вздохи в ответ. Глаза от напряжения замерли, смотрят в одну точку, не моргая. Видно, как стучат зубы, как каждый мускул тела напряжен. Взвешивает варианты. -Вы н-не снимите., - Хрипящий, но уверенный голос, своего хозяина едва слушающийся. Нужно показать ему, что если задвигает на задний план гордость и делает то, что говорят, получает, что хочет. -Сниму. -Г-г-гарантии?... -Нет. Николай снова молчит, опухшее от притока крови и побоев лицо скривились в гримасе боли. Как только оказалось, что бесплатно не отпустят, сразу нашел где-то в себе еще силы - ну что за магия. А он молчит. Они оба молчат, и вскоре Ганс возвращается к делам. Успевает позвонить, договариваясь о доставке провианта, и ответить на еще один звонок. Часы тикают, портрет фюрера за спиной сверлит спину взглядом. Надо бы перекурить. И выпить таблетки от головной боли и ноги. Мысли прерываются падением и новым криком. Мужчина смотрит: Николай силится подняться на непослушные ноги, болтаясь на неестественно вывернутых плечах, уже молча. Справляется, опершись на стену, скулит от боли, но поднимается. Вот упрямый - и это ради целого ничего. Смотрит на Ганса очумелыми, огромными глазами, красными от слез в цвет лица. А тот поднимается со своего места, решив устроить хотя бы такой перерыв. Поясница болит, колени дружно и звонко щелкают болью. Ближе к Николаю, опираясь на любимую трость, вечно спасающую, когда отказывается работать правая нога - та, что с пожженными пальцами. Кладя руку парню на спину. -Так чьто за отряд у вас? Подготовка? Порученья? Николай улыбается в ответ непослушными, дрожащими губами, разводит их в стороны, как на лесочках. -П-пошел.. П.. П… Ганс знает это выражение, и это неправильный ответ. Он нажимает на спину, опирается на нее рукой - и слушает в ответ тихий стон, так старательно сдерживаемый. Поздно спохватился, Ганс уже знает, как звонко этот парень может кричать. Именно поэтому, отняв руку от спины, берет крепче трость - и тяжелым металлическим набалдашником бьет по плечу. И на этот раз Николай все же орет, срываясь в кашель, дыша надрывно и со всхлипами. Из горла вырывается только хрип, но губы шевелятся, наверняка проклиная. -Хочешь есче? -Н-н-н…, - Не выговаривает, мотая головой, в глазах - неожиданно - страх. Только сейчас? -Тогда разказывай. Что за отряд? Чужой рот беспомощно открывается и закрывается, уже даже не хрипя. Онемел от боли - случается, но Ганс ждал позже. Со вздохом разочарования - правда же, надеялся, что сильный парень - он дергает веревку вверх под новый крик, снимая с крючка для одежды, и позволяет Николаю упасть на пол, отпуская ее. Тот корчится, хрипя и всхлипывая. -Ну?, - Мужчина ставит мысок ноги на чужое плечо, намекая. -Ша… , - Кашель, Николай силится подняться, перевернуться на спину хотя бы, отползти. -Нет. -Д-да!, - Бессильный, отчаянный, даже раздраженный окрик., - Штрафной! Штрафной о… , - Сказав главное, снова чуть теряет голос, едва ли возвращающийся, когда Ганс убирает ногу из любопытства., - Отряд. Штрафной. К-камикадзе типа. Интересно, наконец - интересно. И Ганс терпеливо ждет, давая Николаю перевернуться на спину, но не встать на ноги - в ответ на попытку ставит на грудь сапог. Штрафные отряды - это разве не эдакие самоубийцы, за недели, даже дни, умирающие в самых горячих точках? По всему, что знает, выходит так, и совершенно не ясно, как один такой сумел прожить три года, некультурно большой срок. -Так? -К нам скидывали талантливых, но опасных. -Пример? -Красный Медведь. Гениальный медик, очень хороший солдат., - Глаза слезятся, а говорит привычно, заученно., - К нам попал за то, что командиру прошлой роты ампутировал руки и ноги в ответ на неудачную шутку., - Голос окрашивается гордостью или насмешкой, не разобрать, но на чужом лице точно различима натянутая и напряженная улыбка. Медведь - знакомый понаслышке человек, чему Ганс не может не радоваться. Слухи о нем самые неприятные из всех, если не считать самого командира. Очевидный садист, больной человек с хорошим воображением. Из-за него тот паренек, которого Живодеры отпустили, начал по собственным заверениям заикаться - Медведь помимо прочего заставлял его выбирать между поеданием мяса мертвых товарищей и головешками из костра в заднице, оставлял на ночь голышом кормить мошку, топил несколько раз в помойной яме стоянки. Интересный человек. И сюда не попал - трудно не радоваться, было бы много проблем. -Его настояж’ее имя? -Не знаю. Нога, угрожая, перемещается к плечу лежащего, к вывиху, угрожая ударить по нему. Ганс знает, такой удар - до обморока от боли, до искр из глаз. Хуже на его личный вкус только лопатка. Взгляд у Николая тут же меняется, исчезает все то, что было, когда говорил о Медведе - остается только боль, раздражение и заметный страх, почти мольба, в которой он еще долго сам не признается. -Я никого не просил называть настоящие имена. Знал только по бумагам, наизусть не помню. Прозвище - двуликий Янус. Кивок. На ложь не очень похоже, и не слишком важна эта информация, чтобы ради нее лезть из кожи вон. Имя медика Живодеров? Гансу не платят за это. Гансу вообще особо за происходящее сейчас не платят, это - скорее приятный бонус. Вряд ли майорчик красной армии, ответственный за единственный отряд в отрыве от остальной армии, много расскажет. -Связь с центром? -Односторонняя. У нас был радист, был приемник. Приходили приказы и координаты - куда бить и что делать. Рассказывает сейчас все это, как и многое из прошлого. по старому стандарту: расскажешь без пыток, и тебя сразу расстреляют, как ненужного, не расскажешь под пытками - время на тебя закончится, плюнут и тоже расстреляют. А под пытками можно сломаться или сделать вид, что сломался, что даже готов работать. А если и не сделать этого вида, то мочь оправдать себя: не сотрудничал, не струсил, а сдался под пытками. Проще так успокоить совесть. Конечно, не позавидуешь такому отряду. Тягают, куда хотят, выхода из ситуации ни-ни, жаловаться - бессмысленно и только больно. И командиру такого отряда не позавидуешь: команда из неуправляемых, сумасшедших фанатиков, садистов или хладнокровных убийц, которых необходимо было удержать в узде одному единственному человеку. Видимо, есть у этого Николая какой-то свой талант, особенная черта, позволившая это чудо сотворить. -Зачем тогда важще работать? Ужли бы в лесса, рейх принял бы, как родных. Не было бы… Всего этого. Николай в ответ хмыкает - ну надо же, сколько у него сил есть, невероятных сил на наглость и дерзость. Хотя это ганс сам разбаловал, другой бы не позволил… Но с другим бы так и не говорили бы, не решился никто. А вопрос, видимо, старый, как мир, не раз обдуманный. Понятное дело. -Мы сами были иногда охотниками на таких умных. Это единственные красные, на убийство которых всегда давали официальное разрешение. Значит - официально гулять давали., - “Гулять”... И кто еще, кроме Ганса, поймет сдесь русское слово, в любом словаре означающее лишь пешую прогулку? Жаргон разнится от места к месту, от группы к группе, но в этом значении - единственные красные, на которых позволяли проделывать все то, что обычно Живодеры делали с наци. Этого ответа достаточно. можно додумать остальное, но Ганс гнет свое. -И что? Николай недовольно дергает губой. Перебор: орет, закашливаясь, сразу же, когда по плечу бьет пятка ботинка. Вдыхает отрывисто, резко, в глазах снова слезы. И снова во взгляде враждебность, Ганс прикрыл собственную дверцу в чужую честность, но потом и обратно открыть сможет, это не беда. А забываться парню не стоит. -Ну так? Николай шумно сглатывает и надрывно вздыхает в последний раз перед тем, как продолжить. -Ну так нас бы порешали за такое. Нашли бы. Родина слышит и знает. Выученная беспомощность или выученный пессимизм - старый спор второй, Адлеровской, венской школы. На Гансов взгляд, разница только в названии. Смысл один - человек не дергается, зная, что дернуться ему некуда. -Врешь. Были у вас возможнайзэ…, - опять забыл, как верно произносить непослушное слово., - Перейти к нашим. Молчание. Николай понял, что в красивой истории появилась брешь, ищет, как бы соврать получше. Предотвращая, Ганс торопит ногой. -Д-да подожди ты!... -Вы. -А? Вот и еще одно, над чем поработать можно. -Уважение. Оп - замкнулся. Видно невооруженным взглядом, как подбирается сильнее чужое тело, как расфокусируются зеленые глаза, уходя чуть вглубь себя, готовые к боли, механическому ее приятию. Опытный либо чертовски быстро учится. Информацию давать готов, родину свою таким образом предавать готов, а как об уважении речь зашла - заупорствовал. Либо - и из полученной информации можно об этом судить - все сказанное сам считает бесполезным по ясным причинам. -Ну? Капля уважения товаризжчу начжальнику., - Ганс довольно скалится. Нашел, где ломать всерьез. Пустые глаза смотрят перед собой в пустоту, ответа нет. Ганс разминает руки, искренне улыбаясь, и крутит, разогревая, запястья. Вот теперь можно поработать. Ломается опять Николай за какие-то четыре часа. Это оказывается даже обидным - думалось, выдержит больше. А сдался, когда Ганс, зафиксировав собственным телом на полу чужое и раскурив трубку, берет чужое веко на левом глазу и оттягивает двумя ногтями вверх. Медленно-медленно, пожирая картину взглядом, подносит к слезящемуся налитому кровью глазу трубку. Чуть-чуть наклоняет. Еще чуть. И еще- -Господин оберштурмбаннфюрер!... Не так. Не достаточно. Трубка еще чуть двигается. -Пожалуйста, господин оберштурмбаннфюрер!, - Рык-визг, что-то между ненавистью и страхом, на чужом лице истеричная, неправильная улыбка, обнажающая пару дырок на местах зубов. И Ганс улыбается, и трубка снова во рту. Он с удовольствием затягивается, довольно щурится, свободной рукой держа чужую шею. Не сжимая. Ему просто нравится чувствовать под пальцами этот частый-частый пульс, нравится знать, что одно движение - и человек под ним засипит, засучит бесполезно ногами. А потом, когда хват ослабнет, закашляется, его, может быть, даже вырвет горячим жидким желудочным соком. Наверное, он будет почти прозрачным, чуть желтоватым. Гансу безумно нравится оглаживать большим пальцем чужую сонную артерию, глядя Николаю в глаза. Живодер… Похож. Такой действительно мог бы быть главным в подобном отряде, мог делать все то, о чем говорят слухи. Вот сейчас чуть расслабился, ушла истерика самую малость, и улыбка тоже ушла, оставив снова эти драгоценные живые глаза любопытного щенка. Глупость - таких на войну отправлять. Разрушенный потенциал. Ему бы в гестапо, допрашивать… -Ты знаежь, я все ежче могу сказать, что ты согласился с Рейхом работайть., - Ганс почти не врет. Он бы сказал, а наверху может быть и согласились бы, хоть и очень вряд ли. Но приятно видеть, как, предвидя пытку после отказа, Николай снова сжимается, снова зубастый оскал улыбки на лице, и зубы стучат друг о друга то ли от страха, то ли от боли. -В-воздержусь. -Ну и зря., - Ганс пожимает плечами перед тем, как со вздохом подняться. Тут же хватается за стол, перенося вес на левую ногу, морщится от стреляющей боли в правой: то ли слишком много активности, то ли туман вечером будет… Он смотрит в окно. Уже темно. Ну надо же. -Собирайзя и иди. -Плечи… -Доломать? Николай спешно уходит. У дверей из здания его встретит охранник, он и проводит. И все сойдется. Мальчику нужно переварить то, как он сегодня сдался. -Да блять., - Павол тихо матерится, когда опять их будят посреди ночи тем, что возвращают Николая, ебанутого новенького, и закрывает снова глаза. Проснулся не он один, слышна, как только дверь закрывается, брань нескольких голосом разы и стоны тех, кто проснулся не до конца, и ничего не понимает, кроме того, что выйти из сна больно и мерзко. Тем более, еще ночь. По полу шлепают две пары босых ног, раздается шепот - и громкое падение. Оно будит на секунды еще несколько человек. Два шепота говорят на русском между собой, мелькает пара знакомых слов, схожих в языках - не больше. Это не его дело. Плеча касается рука. Они хотят сделать это его делом. -Отъебись., - Мгновенный ответ, слово, которое здесь учат очень быстро. Но рука трогает снова, и на шлепок по ней не реагирует, теребя только сильнее. Быть опытнее этих долбоебов - проклятие. Павол раскрывает глаза, видя перед собой ожидаемую абсолютную темноту, хватает руку за запястье. -Не слышал?! Видимо, русский - наверное, это Сергей, Егор бы уже ответил - принял это за вопрос типа “что нужно”. Сжимает сустав его плеча, чуть давит назад, вращает пальцами. Нихуя не понятно, но у Николая, потому что кого еще раз в семь дней возвращают ночью переломанным, что-то с плечом. Вышло из сустава?... Проклиная свой четырехзначный номер - а значит и то, сколько здесь был, сколько имеет опыта по сравнению с шестизначными, пять лишних лет сраного опыта - Павол поднимается с койки и, стараясь переступать тех, кто на полу, подходит ко входу, где упал и, вроде, успел уже даже подняться обратно, Николай. Босые ноги чувствуют влагу на досках, еще не впитавшуюся. Липкое. Накровил опять, снова заставят кого-нибудь отмывать пятно, если заметят. С утра нужно будет успеть затоптать грязью. Мужчина тянет вперед руку, на кого-то натыкается, его запястье берут резко - это явно Егор, значит и впрямь его Сергей будил - и переставляют в другое. Под пальцами оказывается явный вывих плеча. -Я ты держать, он - тянуть., - Половина слов немецкий, половина - русский, но понять удается. -Должен будешь. -Ясен хер. Даже сквозь тряпку, закушенную зубами, Николай опять будит народ.