Живодеры. Сухая гангрена

Между ним и окружающей реальностью одно окно из двух слоев стекла и рамы. Летом здесь - внутри от окна - слишком жарко, а зимой вместо дома отопляется улица - то есть, не отопляется ничего вовсе. Зато зимой намного меньше пахнет, а сейчас, когда уже пригревает солнце и давно сошел снег, возвращается удушливый запах трупов. Никто не успевает их убирать, сваливают в канавы, сколько не предупреждай о болезнях и не приказывай сжигать все, а не только часть: не хватает ни времени, ни рабочих рук, сколько бы их здесь не было. Хоть каждый день можно сгребать лопатой: завтра опять нападают, и об них снова будут спотыкаться все, от заключенных-смертников до него самого. В окно наружу смотрит оберштурмбаннфюрер Тысячелетнего Рейха Ганс Хауссер, у которого с завтрашнего дня проблем станет на одно отделение Красных больше. Одно отделение Красных, пусть и переполненное до почти двадцати человек, проблемой не было никогда, быть не имело и не имеет права, но тем не менее ею является. Одно единственное отделение попало в главные газеты, засветилось на телевизоре, о нем же передавали после поимки по радио, с гордостью таких людей, которые хвалятся в первую очередь собственным везением. Живодеры - папка лежит на столе, Ганс смотрит на нее устало и тупо. Он ознакомился со всей информацией, которую предоставили перед их появлением, включая самые глупые слухи вроде обвинения Красного Медведя в умении обращаться настоящим бурым медведем и историй о том, что командир - сам Сатана. Ему это не помогло практически ничем. По собственному опыту знает, что люди с любыми слухами о них людьми остаются, и вопрос остается лишь в том, что ему с ними делать. Фюрер дал просто составленную задачку: никто из них не должен умереть быстро, никто из них не должен сбежать, а командир под чутким присмотром Ганса обязан стать “покорен, как пес, и счастлив служить любому арийцу”. И что это, блять, значит? И как это, блять, решать? Ганс не знает. Он сумел лишь отчасти отчасти задавить испуганные шепотки среди состава - совершенно неоправданные, у них слишком хороша для этого общая система, слишком хорошо отлажена его стараниями - сумел что-то и где-то подкрутить в бешеном механизме своего лагеря, кому-то что-то рассказать, зная, что пойдут нужные слухи, где-то с кем-то договориться и где-то кого-то заткнуть - конкретно тех, кто пугал народ сильнее других. Ему осталось только ждать завтрашнего дня. Звонит телефон. Он берет трубку. -Слушаю. Двое из Живодеров сбежали из поезда: все, кто из них был в вагоне, проломили доски пола общими усилиями, и они успели выпрыгнуть на полном ходу из поезда, пока подоспела охрана. Теперь их, уникумов, везут в наручниках, и сломаных костей на одного человека теперь точно приходится больше, чем до того. -Те двое выжили? -Пока неизвестно, поезд не остановился. Как только появится информация… -Сообщите мне. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер. А они еще даже не приехали. Первая встреча с отрядом - это первая встреча с командиром. С остальными знакомиться никакого желания нет, и даже с ним его отнюдь не много, но приказы остаются приказами, а то, что фюрер лично до кого-то вроде Ганса снизошел, уже что-то да значит - очень многое, на самом деле. Его рабочий кабинет и личные комнаты в центральной части главного здания, пыточный застенок - левое крыло, самый край и спуститься. Пройтись, наверное, верное сейчас дело, немного развеяться, подготовив себя морально к встрече. Там, в застенке, его ждет человек, успевший по докладу за трое суток после прибытия в лагерь и до их встречи покалечить человека. Выгрыз щеку - Ганс понятия не имеет, каким идиотом нужно быть, чтобы человека подчеркнуто опасного подпустить себе так близко и не суметь дать сдачи, когда тот - устал и истощен, а ты - был натаскан специально для содержания подобных. И тем более не знает, каким нужно быть, чтобы злить на себя так сильно тех, у кого над тобой безгранична власть. Но ведь что за глупая ситуация! Зингер никогда не был человеком умным, конечно же, но если стоишь рядом с человеком, с прозвищем, дословно, “Бешеный пёс Союза”, заслуженным именно что нападениями без оружия и убийствами руками и зубами, нужно как минимум… Ганс не знает. Отойти? Заткнуть рот? Не дразнить? Глупая, очень досадная ситуация. А в застенке почти темно - из освещения в коридоре пара лампочек под потолком - и сыро, зябко, несмотря на теплое солнце на улице. Нужная дверь - двадцать седьмая - открывается со скрипом, и за ней прекрасная картина. Двое парней из солдатиков, отскочившие от висящего на запястьях Пса, как ужаленные, салютуют, “Хайль Гитлер” звучит громко и четко, отскакивает эхом от бетонных стен. Все они очень смелые, пока не приходит человек старше по званию. -Что-нибудь уже? -Нет, герр., - Его, кажется, зовут Вернером., - Повторял, что ждет вас. -Он дождался., - Ганс кивает, пожимая плечами, скидывает на крючки у двери - для одежды или людей - плащ, мундир вслед за ним, остается в одной рубашке. Краем глаза ловит взгляд явно уже побитого, окровавленного Пса. А при этом все еще любопытный, живой. Это исправимо., - Вольно. Испаритесь, когда надо - позову. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!, - Хором. Милашки, ну? Дверь закрывается, по коридору снаружи торопливо топают в сторону выхода две пары ботинок. Ганс щелкает замком на двери. -Говорят, ты меня ждал. В ответ непонимающий взгляд: русский же. Но говорил с офицерами ведь? Сказал, что ждал - должен знать язык, хотя бы немного. А сейчас смотрит с интересом, даже любопытством на побитом лице, но при том - искренним непониманием. И вряд ли симулирует. Русский. -На немецком понимаешь? В ответ многосекундная, напряженная работа извилин, отражающаяся на изукрашенном веснушками и - уже - кровоподтеками лице. -Трудно. Только говорить - несколько слов. Ганс глубоко вздыхает. Он думал о многом в своей жизни, но только не о том, что раз, за разом, за разом ему на нынешней работе будет так нужна старая любовь к иностранным языкам и образование, собственно, на переводчика-синхрониста с немецкого на английский. Это помогло в результате и в первую войну, и теперь еще и в эту, в его милом сердцу филиале ада. -English? -Barely. -Français? Мотает головой в ответ. Понял, наверное, что за вопрос, только по предыдущему. Ганс задумчиво проводит языком во рту, кончиком пересчитывая зубы и протезы. Он знает русский, и знает не так уж и плохо, достаточно для чтения Достоевского на языке оригинала. Но не любит. По сравнению с другими делает много мелких ошибок, да и по звучанию сам язык немелодичный, рычащий-шипящий. -Русзкий, знайчет., - Чужое лицо в ответ сияет пониманием. Хорошо. Бить того, кто и не знает, за что бьют - занятие не из приятных., - Говорили, ждайл меня. -Да., - В этом голосе улыбка. В этом голосе насмешка и сам смех, в нем самом будто есть россыпь веснушек, та же, что украшает всего мужчину от лба и до сосков частыми смешными пятнышками - назло этому месту, назло солдатикам и Гансу, назло собственной шепелявости - зубы выбили или вырвать успели? Этот голос такой не первый, но всегда такие вызывают приязнь. С ними интересно. С ними даже, как это не глупо, бывает иногда спокойно. Офицеры шутников не любят - зато их любит Ганс. Хоть немного здравого смысла в ситуацию привносят. И он не знает точно, как по-русски “дождался”, так что молчит. А этот парень совсем молодой, и низкий к тому же: запястья, на которых он висит, едва касаясь пола мысками, не многим выше макушки Ганса. Метр пятьдесят, значит? На десять сантиметров больше, на десять меньше - не велика разница. Мужчина медленно обходит его кругом, разглядывая все, что успели сделать парни и что на теле было до них. Обработали плетью, есть десяток гематом от ботинок, пара мест ободраны в кровь - таскали по полу, еще четко вырисовываются синяки от пряжки ремня, а на груди, внизу, неопрятные довольно свежие, не больше лет пяти, шрамы - рак желез, что ли был… Ганс руками останавливает попробовавшего прокрутиться к нему лицом парня. Возвращает как было - спиной - под тихий смешок. Ведет себя, как непуганый ребенок, одна из обычных защитных реакций - смех. Просто не понял еще, как здесь невесело. -Куда пожшел? -А вы? Удар по почкам и сдавленное оханое после доставляет необычайное удовольствие - мужчина сам улыбается, продолжая осмотр, слушая сиплое частое дыхание, медленно - очень - возвращающееся к норме, и прерывающий его иногда кашель. Осмотр больше ничего интересного не дает, и можно приступить к основной части того, зачем пришел сюда: Ганс, чуть подняв руки, развязывает простой узел, удерживающий парня висящим, тот - едва не валится на пол от неожиданности и боли, тут же поднимается, пока Ганс отходит на несколько шагов, успевает встать в боевую стойку, насколько позволяют скованные руки. Они смотрят друг на друга. Парень смотрит совсем иначе, чем до того. Сейчас из-под рыжих, медных бровей на Хауссера смотрят два зеленых скарабея заместо глаз. Нет блеска, нет смешинки, остался только холодный хитин их панцирей и где-то в мозгу явно шевеление маленьких жутких ножек. Хочется раздавить. -Ну и чщто? Многоего… Попытка броситься на него была бы действенной, если бы застала врасплох. Так - маленькое тельце только валится, охнув, на бетон. Не успел заблокировать удар, такие никогда не думают, что ногой возможно ударить в ребра, совсем не будучи знатоком боевых искусств. Достаточно этого одного удара для того, чтобы с противником на земле делать что угодно - к примеру, поставить ногу на шею, чтобы не дергался. Замер. Всегда работает: одна попытка шевельнуться, и он просто переносит на нее еще часть веса. А армейские ботинки с шипами против скольжения - это совсем не городские туфли. Это угроза. Ганс одними губами улыбается, наблюдая за лежащим на полу и шумно дышащим сдавленным горлом парнем. Тот смотрит в ответ широко раскрытыми, уже снова по-детски любопытными глазами. -Ты можежь быть пайя́нкай и больше не делайт так. А можежь продойльжить - и что будет? -Быть… , - Неожиданный ответ., - Кем? Чертов акцент. -Хорошим. Или хочежь повисейт еще? Парень сдавленно хрипит, хватаясь бесполезно за его лодыжку, когда ботинок давит сильнее, царапает - блять, царапает - черную кожу, оставляя следы. -Понял. Понял… Кашляет, когда вес уходит, тут же поднимается на ноги, потирая шею. Медленно - очень медленно - пятится назад, в угол. Из его глаз ушли жуки-скарабеи, ушел страх и злоба - снова пружинка распрямилась, не согнувшись, и осталась улыбка. . -Что вам нужно конкретно? -Имя. Возраст. Звание. -А знак зодиака? Ганс все-таки вмазывает ему ровно по челюсти - и за ботинки тоже. Николай снова кричит - идет двадцатая минута, и на все вопросы уже есть ответы, теперь Ганс продолжает просто от раздражения и досады на уже успевшего вывести из себя, назойливого мальчишку. У него есть его собственный кнут - хороший, кстати, сделанный на заказ - у него есть иголки, свечи, спички, стек, ясное дело, есть тоже, есть и молоток, и даже принесенный кем-то сюда штопор - и зачем только, лучше бы горелку принесли. А главное - у него есть Николай, снова висящий, все так же после любого удара из крика срывающийся в истерический смех на грани рыданий и уже, кажется, сорвавший голос. Сегодня нужно будет обойтись без большей части предоставленного, конечно. Сегодня тот уже явно в нужной кондиции и, заткнув чужой рот тряпкой почти без усилия, Ганс наконец подходит ближе - вплотную - ощупывая худое, но пока что не истощенное, просто поджарое тело человека, честно получавшего армейский паек и способного держать винтовку. Это исправимо. Задавленный тряпкой возмущенный крик - ему еще хватает сил на это, хорошо - и попытку лягнуть легко пресечь, просто дернув тельце вниз - крик берет другую тональность, по подсохшим дорожкам крови на предплечьях и плечах текут свежие. Содрал еще кожи с вывихнутых запястий. Теперь наконец Ганс присаживается на корточки - колени одновременно и болезненно щелкают - рассматривая то, что под темными, но рыжеватыми даже в паху волосами прячется не член и не вагина, третье. В плечо прилетает пятка, но не больно: Николай только себя пытается отстранить, этот вопрос решается тем, что те самые паховые волосы Ганс крепко сжимает, притягивая вплотную к себе, разглядывая. В голове на карте в неприятный узор сходятся не менее неприятные точки, и отказываются расходиться, пока он раздвигает пальцами крупные, похожие чем-то даже на яйца, внешние половые губы и, чуть отодвинув курчавые волосы, видит наверху, между ними и едва примерными малыми половыми губками, маленький, с фалангу пальца, членик в капюшоне. Точки не расходятся из неприятного узора. А он, наивный, забыть еще пытался. Ему многое пришлось изучить, когда помогал Ребекке, и он, хоть и позабыл за ненадобностью, точно знает и вспомнил теперь, как выглядит член женщины, ставшей мужчиной, и теперь понятно, что за шрамы - никакой это не рак. И каким чертом этот прошел незамеченным при первичном медосмотре?.. Можно было бы подойти вежливо спросить, кто смотрел новоприбывших, включая этих, тысячу пятьсот, небольшую группу, но не нужно. Не хочется второго треугольника на чужую форму, тем более не хочется этого человека в женской части лагеря. Подняться на ноги, дернуть простой узел на веревке - в этот раз Николай валится на пол всем телом и уверенно, с глухим стуком. Сразу слышен стон, тихий, приглушенный тряпкой - хорошо. Значит, есть еще и на это силы. А на сегодня с него хватит. Ганс Хауссер еще раз на всякий случай чуть толкает едва шевелящееся - но подвижное, и то хорошо - тело на полу перед тем, как одеться и выйти. Там, за дверью, мальчик из солдатиков - Ральф, получивший удобное местечко здесь вместо фронта из-за отца и получающего от жизни в этом месте истинное удовольствие. Мерзкий, пошлый двадцатичетырехлетний мужчина с характером старшеклассника. Но при Гансе перестал позволять себе наглые выходки любого типа после первой и последней публичной порки. -Парня приведи в себя и отправь обратно., - Чужое лицо сияет., - Не бить., - Вытягивается тут же. Смешной он все-таки., - Синяки считать буду. Понял? -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! Они друг друга взаимно не любят, но Гансу на это скорее плевать. -Рот хуями не трогать. -Так точн- -Лично у него потом спрошу. Узнаю, что в рот присунули, пойдете всем комплектом в соседний барак за гомосексуализм., - Ганс секунду молчит, взвешивая риски. Рисков в целом нет. Папочке, что ли, нажалуется, что ебать зеков запрещают?, - Гениталий не касайтесь. Включая прикосновения пальцами. Включая швабру, веник и другие твои прекрасные идеи., - Чужая мордаха чисто бритая и от того еще более детская, будто у школьника, которому отказали в лишней конфете., - В этом случае расстрел будет сразу, за все интересное, что вы друг с другом говорили в тот вечер о политике текущей партии, и заодно уже за гомосексуализм. Понял? Медленно и с расстановкой. Ганс уже два года его пугает однажды сказанной наугад угрозой, неожиданно оказавшейся рабочим методом. Понятия он не имеет, что они обсуждали в своем общежитии на десять человек и в каком конкретно комплекте, и даже кого крыли матом он не знает тоже. Но кого-то точно крыли, и очень уж приятно наблюдать за тем, как из грустного Ральф становится то красным, то белым от страха - весь в цветах флага, очень патриотично. -Делай, что приказано. И донести до остальных эти идеи. В деталях. -Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! -Хайль Гитлер!, - На прощание Ганс только взмахивает рукой и уходит, расслышав четкий и беспрекословный ответ. Натаскал их всех, как собак - кого добрым словом, кого не добрым совсем, но главное, что работает. Он знает, чем они в свободное время занимаются, осведомлен обо всем, включая местный черный рынок со стороны солдат, зеков и офицеров, идущий через многих, на котором многое на самом деле и держится - вся та часть, которая не держится на махинациях Ганса с умасливанием всех необходимых чиновников. Если бы не все это, от голода мерло бы еще больше народу. А так - заняты те, кто этим занимается, те, кто их ловят, и еще и у заключенных есть о чем, кроме побега, думать. Ну и трупов меньше. Коля ссыт, молча оглядывая то, что вчера было очень даже неплохим бетонным мостом над пересохшей речушкой в глубокой расщелине, а сегодня стало внизу кладбищем, мерзко воняющим из-под земли, из самой глубины обрыва в двадцать метров высотой. Даже туда достает солнце и жар, и там теперь баня, из которой смрад… Как из бани с трупами, теперь еще и с его мочой впридачу. И мухи эти. Даже здесь, наверху, есть немного. Сережа вылезает из кустов позади, пристраивается рядом, но не слишком: Коля на корточках целится, а он - стоя. Сережа, Коля и Ян единственные трое, кто не прикрывают здесь нос, кто достаточно привык к гнили. Двое заставших темные времена и один, бывший фронтовым врачом. -Воняет. -Да. Они немного молчат. -Завтра снова можем двигаться вглубь. -Пересечем границу Союза, выходит? -Выходит. Коля кивает сам себе, поднимаясь на чуть дрожащих ногах и натягивая штаны. Недостаток сна, усталость - ебаное зло, но скоро уже отоспится. Скоро: завтра, например. Или послезавтра. В тот самый волшебный день, когда ночью больше не понадобится стоять в дозоре, когда закончатся дурацкие бумажки и не менее дурацкие планы. Но хорошо они ебучую фашню теснят, смачно так: их отряд, совсем неприлично жалкий по количеству людей, снова и снова доказывает свое право на жизнь и свободу в Союзе, показывая, как хорошо они умеют убивать людей. Они раз за разом жмут на курки, вырывают чеки гранат и поджигают молотовы, раз, за разом, за разом идут на смерть только для того, чтобы выйти победителями. И что толку, если все равно потом по лагерям раскидают половину минимум, некоторых даже обратно, а не впервые? Интересно, есть ли у гомосексуалистов и трансвеститов генетическая предрасположенность к убийству. Вполне возможно, кстати. -Сколько ещё протянем, как думаешь? Коля невесело улыбается, шевелит верхней губой, щетиной щекоча нос. Сколько? -До Берлина, конечно. -Ну да., - Сережа вздыхает., - Конечно. -Где язык?, - Коля кладёт руку на плечо вздрогнувшему Алешке. Страшно за него просто безумно: вот был бы это не Коля? Был бы это кто угодно ещё, кто умеет ходить тихо и приближаться сзади? Языка вчера ночью ведь взяли точно так же, перед штурмом лагеря просто подошли к дозорному сзади и вырубили прикладом. И неужели у паренька в голове не укладывается, что он - такой же, и проебаться может точно так же? Но Алеша - блаженная душа, добрый человек, не считая моментов, когда берёт в руки снайперку - улыбается так искренне и жалко, будто не его поставили охранять пидораса. -Он с Лизой. Вы вчера сами ей сказали, помните? Еще бы Коля помнил, что он говорил вчера - мечтать не вредно. Имена, места и даты давно смешаны в бурлящем головной болью котле черепа, сочетаются друг с другом не так и не в том порядке, и единственное, что остается - бесконечные бумажки с напоминаниями и надежда на то, что по-настоящему важного он не забудет. Не забывает же вроде: все стратегические планы, все карты местности, всë о численности врага, снаряжении и местоположении, когда появляется эта информация - всё это он помнит прекрасно, на уровне будто мышечной памяти. А вот как его самого зовут, вчера вспомнить не мог честные секунд сорок. И если чупакабрик с Лизой, то нужно идти проверять. Если чупакабрик с Лизой, он может очень быстро перестать быть - просто быть. Коля - тринадцать двадцать четыре ноль шесть, нужно уже запомнить, чтобы не въебали снова за использование имен при капо и офицерах - в барак не заваливается, скорее его заваливают туда двое крепких ребят в форме, прямо посреди ночи. Сережа вздрагивает, подпрыгивает на койке под пару недовольных шумом голосов сию же секунду, когда в полутьме уже закрывающейся двери видит знакомое лицо, когда дверь закрывается - уже рядом с шумно поднимающимся на ноги командиром. Когда помогает встать, чувствует на чужой форме липкие пятна. Много крови, больше нужного уж точно. -Я думал, мы вас не дождёмся! Четырнадц…Егор, блять!, - Громким шепотом пытающемуся разлепить глаза мужчине, едва проснувшемуся после сегодняшней взбучку за хамство офицерскому составу. Тот, услышав, кто вернулся, тоже сию секунду быстро, как может - нога у него повернута странно и так и не встала на место - ковыляет к командиру, ставя на вторую вес. Чуть топает ею, снова возмущая спящих, особенно тех, кто на полу. Объятья у них троих - теплые. Родные и обнадеживающие. Николай на грани слышимости хмыкает, чуть дрожащими руками гладя по спинам ребят. Сережина форма мокнет от этого. -Живой я, куда денусь., - Тоже тихо, и смеется он так тепло - совсем как обычно. Как будто бы все в порядке., - Хауссер такой заебанный, боится меня, верите? Конечно, они верят. Но на следующее утро хорошо видно, что встреча - долгая для не-карцера, на почти сутки - ему даром не прошла, если говорить мягко и очень вежливо: форма и впрямь вся в крови, уже не достает двух зубов - резец и клык - лицо раскрашено гематомами, как хлеб пятнами плесени, когда влажно бывает в каком-нибудь лесу. Самое плохое - что у него руки абсолютное дерьмо, четко видно все мясо и сухожилия, слезшая кожа кое-где лоскутками, и тряпка, которую дал кто-то типа главного в бараке, заместо бинта помогает не сильно, и суставы опухшие, даже когда на место вправить удалось. Вообще-то, их всех троих - и других, кто не в их бараке, наверняка тоже - успели за эти первые несколько суток оприходовать офицеры разной крутости, а продолжили капо, но свои ногти - на четыре меньше стало, потом в обморок упал - и свои отбитые ребра Сережа пережить может почти без труда. А Николаю плохо. Он едва может удержать свою миску с какой-то жуткой на вид баландой на обеде - зато метко влетает ногой в пах мусульманину, попытавшемуся накинуться, отобрать. Сережа уже с такими познакомился через других, через тихие голоса заключенных, объясняющих, что здесь и к чему, на немецком, английском, польском, чешском. Мусульмане - оболочки человека, типа отчаявшихся, машины по выполнению работы и поглощению пищи, и ходят все время, голову опустив вниз, оттуда и прозвище. Становится дурно от мысли о том, что от голода - такими от голода становятся - командир может стать таким же, так что Сережа предлагает половину своего хлеба, потому что хлеб никуда вылиться не может, и миска не нужна. -Жри давай.,- Ответ сразу и без колебаний.,- Ты мне живым нужен. -А вы - мне., - Возражение. -А я бессмертный., - Хриплый смех. Кто-то сбоку кричит недовольно на английско-польском отдать ему, если так разбрасывается, и еще что-то неразборчиво. Сережа игнорирует. Этот их русский цыган - новый, из прибывших - оказался очень толковым парнем. Второй, третий пол, неплох тоже, понимает все и молчит, где надо, и где надо - говорит. Но цыган начал общение с ними с банки йода и бинта. Это - уже заявление о себе не из тех, которые можно легко проигнорировать. Это говорит что-то о человеке - когда, попав в лагерь, он так сразу понимает, с кем нужно заводить про такое общение и уверенно, даже успешно на чужом ему языке торгуется после того, как понял. Ви́тек уступает ему всего лишь за треть цены, по которой покупает обычно, отдав пять марок - невероятное достижение для случайного новичка-цыгана, назвавшегося Димом. Третьеполый ему в подметки не годится, хоть и не совсем плох. Про третьего из них никто особо даже не говорит, просто внимания не обращают. Эти двое - с придурью, но смириться можно, цыган за первые пару недель даже успел в коллектив влиться, а третий… Дим говорит, что его зовут от рождения Алексом, но подтверждения нет: с момента попадания сюда паренек так и не заговорил ни разу, кроме перекличек, своим звонким, еще сильным и не охрипшим голосом (за этот самый голос в первую и вторую перекличку, обе, ему попало). Удивительно - на вид, так ровно ариец, блондин голубоглазый с почти не славянским глуповатым лицом, а к бараку арийцев из политзеков не отправили. И было бы уже точно странно, если бы ни ясно, что он здесь вместе с другими из своего отделения - того самого, типа, о котором даже в газетах писали - здесь раздают бесплатно, там все о победах рейха в основном. Леверье, заходивший ночью, помимо другого успел рассказать, что этих, из отделения, селят по трое, а не по одному, чтобы спровоцировать побег, и наказывал всем им ни в коем случае бежать не давать. Но кто из них идиот, включая и цыгана, и третьеполого Элизу, и странного Алекса? Никто. В случае побега, пока экстремалов не вернут живыми или мертвыми, всем всегда велят стоять на площадке для построений, пошевелишься - по морде. Между последним побегом и возвращением прошло одиннадцать часов ровно, и с земли не поднялись в тот раз двадцать три человека. Кто потерял сознание, тащили обратно в бараки, кто мертв - понятно, в общую кучу. Каждое утро проезжает телега и их всех собирает, увозит в один из четырех местных крематориев, какой ближе, только копятся все равно. Дим говорит, что в прошлом лагере у него было лучше, не так много по смертям, Элиза тихо сообщает, что это повезло, и не говорит больше в тот раз ничего. Эти двое пришли сюда своими, пришли так, будто были здесь всю жизнь, и от этого было бы страшно, если бы не плевать. Они полезны, и этого достаточно. А Алекс - с ними, и этого достаточно тоже. Раздражает только то, как Гриша - единственный кроме них русский здесь - корчит рожу каждый раз, когда видит тату Дима на кисти: плохо сделанную свиную голову в короне и какую-то надпись на ней. Женя тихо сходит с ума. Ему, вернее, кажется, что тихо - так-то его пинали уже раза четыре, чтобы наконец заткнулся и перестал бормотать. Ни Миша, ни Федя языка не знают, они все трое здесь совершенно мимо, но уловить суть легко. “Пусть заткнется уже” - очень простая идея. А Женя молится. Миша смотрит на него иногда, просто поглядывает, когда тот замолкает на секунды: убедиться, что в сознании. Он в сознании и продолжает. Сомнительный парень, всегда был. В Живодеров попал только за религию, единственный из них, наверное, кто ничем до того странным - с садистским уклоном, если честно - не выделялся, и выделяться не начал ни в какой момент. Ни разу с остальными не убивал лишнего, не пытал и не издевался, вечно только молился, сжав тоненькую свою цепочку с таким же тонким крестиком на ней. Всегда был грустный, щетинился, если с ним говорил кто из других - не считая Алешеньки, их домашнего сумасшедшего язычника, и командира. С первым сошелся по причинам, оставшимся тайной для всех, включая, наверное, его самого, а с командиром… Все сложно. У них у всех с ним сложно. Потому что когда тебе говорят “ты волен делать, что хочешь, не причиняя насилия другим в отделении”, поневоле теряешься, верно? Потому что Миша за других ручаться не может, а его лично Николай просто приручил добрым словом и твердой рукой. “Вернешь Алешеньке его божка, и все.” “С чего? Это не насилие же, а? А то носится с ним, как с сыном родным…” “Вернешь, потому что я сказал, что насилие. Раздражает - застрелись в кустах. Он тебе не вредит.” “А может это надо мной насилие? Может, у меня судороги начнутся от того, как он качается все время?” “Твоя воля заканчивается там, где начинается нос соседа.” “А что…” “Я застрелю тебя. И никто ничего не скажет, а если скажет, тебе уже не будет важно.” Глупая была ситуация, но идею Миша понял - и божка деревянного, статуэточку маленькую, отдал. В следующий раз, когда стащил у Феди фотокарточку с каким-то видом с пальмами, его побили, и тогда он понял еще лучше. А здесь он не понимает ничего. Женю, теперь своим бормотанием даже успокаивающего, баюкающего, Федю, лежащего неподвижно на полу - коек лишних нет - всегда, когда не ест, не срет и не работает, языка, на котором все говорят здесь, вечно орущих местных офицерчиков с пылкими характерами и тяжелыми ударами. Не понимает, если честно, как он так провинился и что сделал, что ему перепадает за каждую мелочь, даже если все видели, что другой сделал. Ну - ему и Феде. Жене нет - его на неделю успели отправить в карцер за типа “отлынивание от работ”, где обратывали каждый божий день цепями, и тумаками, и всякими подручными средствами, из-за которых тот теперь ходит, широко растопырив ноги. Яйца прищемили дверью. Тихая молитва срывается в кашель, потом замолкает вовсе. Миша смотрит на все так же сидящего на коленях прислонившегося к стене мужичка, сейчас особенно глупого и жалкого. Не ленится, подходит, приближает руку к чужому рту. -Дышит?, - Федин бас заставляет вздрогнуть. Впервые за сутки заговорил, если переклички не считать. -Да. -Хорошо., - Даже в гуле голосов, разных, больших и маленьких, сильных и слабых, этот для Миши выделяется. И молчание после этого тоже. И странное вслед., - Это они его так за веру. -А? -Потому что христианин., - Федя повторяет упрямо, но не шевелится., - Отмаливает наши грехи. А они не хотят, чтобы отмаливал. Хотят нам ада. Они вдвоем немного молчат, барак медленно погружается в сон. Остается в конце концов только улечься с Федей рядом, пряча под формой спизженную у кого-то миску: его собственную спиздили буквально во второй день. -А нам-то за что?