Впадая в оковы порабощения

      — Господин, но…       — Ты смеешь пререкаться со мной?!       Снова переполох из-за казны. Финансовое состояние Дайго Сабуро — до неугомонного жадного даймё — начало идти в упадок. Волнение Сабуро росло с каждым днём: отдавать деньги сёгунату за налог и прокармливать собственных самураев становилось труднее и труднее. Денег становилось всё меньше и едва ли хватало на личные расходы. А после того времени, как, вроде бы, начало все налаживаться, казна снова медленно пополнялась щедро впуская в себя денежные сбережения, кто-то осмелился выкрасть достаточно приличное количество денег. Узнав об этом Сабуро разгневался и приказал сознаться в ужасном преступлении, но слуги молчали, не имея понятия, кто посмел совершить такое злодеяние. Тогда он дал грабителю три дня, за которые тот должен был объявиться и вернуть нагло украденные деньги. Если грабитель так и не решался объявиться за все предоставленные дни, то наказание за содеянное должны были получить все слуги. Подчинённые испугались, всполошились, расспрашивали друг друга, но все было без толку: прошедшие два дня разбойник так и не объявился, и слуги начали заметно паниковать. На третий же день самураи всё же нашли нарушителя покоя, неимоверно обрадовав этой новостью Сабуро. Его привели прямо перед самым завтраком даймё, безжалостно кинув на дощатые доски. Бедняга от страха разрыдался моля о прощении, моля смилостивиться и отпустить, смотря глазами полными слёз и бесконечным желанием жить. Обещая впредь не поступать столь дерзко, наивно полагая, что мольбами спасет свою жалкую нищую жизнь. Но когда до ушей донеслось равнодушное «казнить», его словно током ударило: бывший слуга закричал, пуще прежнего закидывая никчемными мольбами даймё, но последний и бровью не повёл, приказав скорее увести несчастного.       Наблюдая за рыданиями человека, что так отчаянно пытался цепляться за своё существование, Саске стало его по-человечески жаль. Он прекрасно понимал зачем этот человек пошёл на такой риск. В нищете находился буквально каждый второй японец, и от безысходности приходилось воровать, чтобы хоть как-то продлить свою жизнь. Но тяжелее приходилось тем, у кого на плечах висела ответственность за семью.       Саске задался вопросом: а смог бы он пойти на такую крайность ради близких?       Крепко задумавшись, он понял, что не имеет понятия какой дать ответ на этот вопрос. Потому что близких людей, а уж тем более родственников, у него подавно не было.       Учиха тяжело вздохнул ощущая духоту помещения и поправляя волосы. Взгляд его строго был направлен в пол, стан держался ровно и прямо, словно на голове стоял кувшин с родниковой водой. Желание уйти отсюда росло с неимоверной скоростью, пока тонюсенький голос Сабуро не позвал его по имени.       — Саске, сделай мне чай. Утомился я очень, — махнул он привычно рукой.       Учиха бросил взгляд на ещё недопитый горячий чай стоящий на столе, нахмурился, но ничего не сказал, поклонившись и покорно следуя приказу.

***

      Саске не был счастлив: мать его, скрыто родившая сына в публичном доме, являлась ойран, будучи после казнённой за свой разгульный образ жизни известными самураями Учиха, славившиеся своей силой и мощью перед людским народом. Отец его, узнав о незаконнорождённом Учиха и зарезанной беспощадно любовнице, устыдился и отказался от младенца, отдав в руки проходящей мимо старухи. А у последней рука не поднялась младенца бросить, испугавшись собственной совести.       Не сказать, что Саске повезло — старуха была чопорной, педантичной, никогда не щадила бедное дитя. За каждую ошибку он получал хлесткой палкой по рукам и ногам, и за всякий произнесённый писк хозяйка увеличивала время наказания, не волнуясь о состоянии ребёнка. После тяжёлых терзаний семилетний Саске всегда тихо и горько плакал, вытирая маленькими ладошками нежные щёки от слёз и неслышно всхлипывая, стоило взгляду упасть на изуродованные раны, сочащиеся кровью и сукровицей. Все его детство прошло под надзором безжалостной женщины, обучающей его всем тем, чему она когда-то научилась сама: он узнал о каллиграфии, научился читать и писать, и, несмотря на тяжёлую жизнь, Саске был рад своей образованности, в глубине души благодаря хозяйку.       После того как ему исполнилось пятнадцать лет старуха умерла, подхватив тяжелый грипп, и дом её забрал даймё, решив присвоить себе за надобностью. Так и Саске стал частью его служения, яро желая освободиться от рабских уз уже как восемнадцать лет, стремясь получить такую необходимую свободу.       Свобода… Это слово настолько недосягаемое, что порой Саске задумывался о том, а что бы было, родись он в знатной обеспеченной семье? Был бы он тогда любимым сыном своей матери, гордостью своего отца и продолжал бы род, имея в руках всё то, чего нет у него сейчас.       Саске встряхнул головой отгоняя не нужные мысли, и, не успев поднять взгляд, неуклюже в кого-то врезается. Столкновение было настолько сильным, что ноги юноши не удерживают тело, и он, путаясь, тяжело падает, болезненно отбивая себе копчик. Саске жмурится и едва ли не шипит от тянущей боли, поднимая глаза и сталкиваясь с алым пламенем гнева напротив.       Колючий, наполненный ненавистью и презрением взгляд обжигал его кожу на лице. Глаза мужчины впивались в него, и весь настрой человека просто кричал о его недовольстве.       — Каков невежа, — густые брови были хмуро сведены вместе, образуя уродливую складку меж ними, прибавляя мужчине пару-тройку лет. — Смотри под свои тощие ноги, пока ты так и нашего даймё не столкнул.       Учиха усмехнулся, не обижаясь, и никак не реагируя на оскорбления в свою сторону. Он лишь аккуратно поднялся, и, медленно отряхиваясь, не стал спешить с ответом. Мужчина возмутился такой наглости покраснев до кончиков ушей.       Саске думается, ещё немного, и точно пар выбежит.       — Прощу прощения за свою невнимательность и неуклюжесть, самурай-сан, — мужчина возмутился пуще прежнего, оскорбившись тому, с какой неуважительной интонацией это было сказано. Гордо вздернув острый кончик длинного носа он решил смилостивиться и дослушать слугу. Саске поклонился как тому следовали правила. — В следующий раз буду опрометчивей.       Собираясь уже уходить он сделал первый шаг в сторону, подумав о том, что, если припозднится с чаем к даймё — получится весьма досадно. Решительно сделав ещё несколько шагов, его вдруг грубо и крепко хватают за предплечье, резко разворачивая.       — Мальчишка, следи за своим поведением. Хоть ты из всех приближенных слуг к Дайго-сама и его любимец — это не делает тебя выше всех остальных. Ещё раз увижу тебя на своем пути — выпорю по коленям так, что ходить неделями не сможешь.       — Не нужно мне угрожать, — держа холодную бесчувственную улыбку на губах Саске стискивает руку в кулак, сдерживая себя от желания ударить оппонента. — Мне не составит труда пожаловаться Дайго-сама за такое грубое обращение к его ценному слуге. Как Вы и сказали — я ведь его любимец.       — Ты…       А карие глаза все с той же ненавистью взирали в его, полные мрачной черноты, в которых не разглядеть даже и зрачка. Мужчина отпускает его также грубо, вытирая свою ладонь об ткань кимоно, словно притронувшись к чему-то мерзкому. Заметив этот жест Саске равнодушно посмотрел вслед самураю, имя которого он так и не запомнил с первой встречи.       Саске не любили многие слуги: завистливые взгляды прожигающие тёмный затылок, тихие недовольные перешёптывания каждый раз, стоит Учиха пройти мимо, едва сдерживаемое хамство — всё это юноша испытывает на себе изо дня в день, гадая, когда люди угомонят свой нрав. Но в силу своего безразличия Саске каждый раз кидал беспросветный взгляд обсидиановых глаз, покрытых едва скрываемым жгучим холодом на низших слуг, красноречиво молча. И последние тупили свои очи в сторону, опуская голову и вжимая её в шею, не смея открыть и рта, молвя тишине. Никто и никогда не мог подолгу смотреть в эти мрачные глаза, пугающие своей бесконечно тонущей мглой, за что многим Саске казался бесчеловечным существом.       Являясь одним из приближенных слуг Саске имел много преимуществ: так, в день его кормили не два, а три раза, иногда он мог остаться с даймё и другими приезжими даймё с других районов в комнате, что собирались и устраивали то ли пир, то ли серьезное заседание. Но, конечно, этого бы всего не было, если бы Сабуро не ценил в нём преданность и послушание. Учиха нравился даймё — всегда беспрекословно слушающийся, верный, отлично выполняющий свою работу. В отличие от других слуг не был заинтересован в деньгах и сплетнях, а равнодушие в глазах лишь подтверждало это. Чем не умница? Ещё с первой встречи с ним Сабуро понял, что юноша будет сильно отличаться от других слуг. И не прогадал.       Дойдя до кухни Саске привычным делом начинает заваривать самостоятельно чай, добавляя необходимые травы, пытаясь сделать вкус насыщенным и терпким. Хотя, по правде говоря, заваривать чай Саске не умел от слова «совсем» — то делал его слишком крепким, либо же недостаточно ярким по вкусу. Но на удивление, приготовленный чай от рук Учиха Сабуро нравилось больше всего, потому наказал никому больше, кроме самому Саске, заваривать ему чай. Учиха был польщён, но не более.       — Здравствуй, Саске-кун, — тихо произнесёт кто-то у него за спиной, и Саске, чуть вздрогнув от неожиданности, слишком резко поворачивается, чуть не сбив поднос с чаем.       — Ах, это вы, Кумико-доно. Напугали же Вы меня, — узнав знакомое лицо, парень выдыхает и расслабляется.       Госпожа Кумико являлась матерью Сабуро и была одной из тех, кому Саске мог довериться. Они познакомились в тот момент, когда Саске только-только прибыл в дом даймё. Это была необычная встреча: будучи невнимательным он чуть не сбил старушку с ног на пороге дома, и, уже готовый услышать ругань и ощутить колючую пощёчину, сжался, зажмурившись. Но, к своему удивлению, услышал лишь тихий смех. Смех был настолько чистый и искренний, что Саске начал беззастенчиво смеяться вслед, не страшась наказания.       Потому что чувствовал, что человек, стоящий перед ним, имел доброе сердце.       Она была единственной, кто относился к нему с человеческим пониманием. Помогала, если это того требовалось. Кумико всегда была готова его выслушать, дать совет, подсказать, направить. Она склеила давно разбитое детское сердце, не знающее материнской любви, никогда не познавшее родительской заботы. Она отдавала ему то необходимое тепло, за что Учиха цеплялся ещё будучи ребёнком, и только в восемнадцать лет он начал ощущать себя любимым и нужным, наконец познав, какое это прекрасное чувство.       Каждая его радостная улыбка согревало её старческое сердце. Рядом с ним она ощущала себя не по годам молодой, вспоминая былое время. Но глядя на уставшее, сонное лицо, цепляясь взглядом за тёмные синяки под глазами и тусклый блеск в тёмных очах, старушка взволнованно подскакивает и подходит к непонимающему Саске, беря его лицо в свои сухие руки, нежно обводя пальцами щёки, ощущая их бархатистость и мягкость.       — Что с тобой? Почему такой ужасный вид на лице? Что-то случилось, Саске-кун? — закинув вопросами, она застала Саске врасплох, обеспокоенным взором смотря на бледное лицо напротив.       — Вчера заработался сильно, — он кладёт свою ладонь поверх руки Кумико, мягко её отцепляя от себя. — Все хорошо, Кумико-доно, не волнуйтесь зря.       — Тебя бессонница мучает? Отчего же ко мне не подошёл? Я бы сделала тебе лечебный отвар, — задумчиво произнесла она, что-то пробормотав себе под нос.       — Не страшно, просто устал. Но от отвара я, пожалуй, не буду отказываться.       Старушка тихо хихикнула взъерошив волосы на голове юноши, и Учиха мило поморщился, ощущая, как волосы переплетаясь меж собой запутываются. Он поправляет их, пока Кумико неспеша заваривает ему отвар, доставая незнакомые для него травы и смешивая их, чтобы затем залить кипятком.       — Вот и всё. Пускай настоится немного, а уж потом и выпьешь.       Учиха согласно кивнул головой сложив руки на груди, и, опустив голову, снова погрузился в недавние мысли, иногда хмуря брови.       Заметив, что Саске сейчас далеко не с ней, Кумико тихонько уходит, решая оставить Учиха наедине с собой. Она видела, что парня что-то тревожит — душа его неспокойно билась, и измученное лицо только подтверждало её догадки. Но заставлять насильно рассказать ей о случившемся она не станет — нужно будет, захочет и сам расскажет. А пока она будет смиренно ждать этого момента, с готовностью всегда его выслушать и помочь.

***

      — Слышала слухи какие?       — А что такое?       Проходя вечером мимо покоев даймё и убирающихся там служанок, Саске незаинтересованно отводит взгляд от девушек, подумав о том, как много любили трепаться слуги от скуки. Юноша пренебрегал ничем не подкреплённый говор, презирая данное занятие, и пока другие с удовольствием грели уши, пуская позже сплетни похуже, Саске предпочитал отгораживаться от этого за очередным чтением свитка или изучением сложного иероглифа.       — Молва о ёкае ходит.       Он останавливается в пяти шагах от покоев, сам вдруг не понимая почему. Стоит столбом, забыв как сделать шаг, и едва ли дыхание не задерживает, боясь быть замеченным.       В детстве Саске как-то случайно наткнулся на один из свитков, где речь шла про страшных злобных ёкаев, приносящему миру людскому только боль и страдания. Там говорилось о том, что ёкаи — это перевоплотившиеся души грешников, что были обречены бесконечным мучениям за свои деяния. И под напором обиды за муки эти, ёкаи врывались в люд человеческий, порождая за собой только хаос и ужас.       Но чуть позже, когда детское любопытство разожглось до невозможности отхватить побольше информации об этих мифических существах, Саске узнал, что существуют помимо злых духов — до человечности сострадательные и милосердные ёкаи. Последние, конечно, Учиха симпатизировали больше всего.       Такими глупыми россказнями только детей пугать, чтоб далеко от дома о́тчего не отходили да послушными были, но почему-то неравнодушие и жгучий интерес вспыхивают в некогда тёмном взоре юноши, словно ему снова семь, и Саске, боясь даже дыханием выдать себя, максимально близко жмётся к непрозрачной бумажной стене, навостряя слух. Позже он обязательно пожалеет и осудит себя за подслушиваем.       — Ты, наверное, слышала про зверское убийство кузнеца, произошедшее месяц назад, — ей кивают в ответ и она продолжает. — Мне онэ-сан рассказала сегодня утром: день назад снова произошло убийство, и жертвой стал мужчина. Представляешь? А вдруг у этого человека была семья… — она грустно вздохнула обняв себя за плечи. — Онэ-сан говорит, что это дел рук ёкая.       Её собеседница нарочито громко усмехается, складывая руки на груди.       — Ацуко-чан! Ты не дитё малолетнее, чтобы верить подобному. Рассмешишь ты, конечно.       — А вдруг в самом деле по улицам Эдо ёкай ходит и людские души забирает? — не унималась девушка, задумчиво приложив палец к подбородку. — Онэ-сан говорит, что он долгие века дремал, а проснувшись озлобился на мир людской, и смерть приносит тем, кто на пути его встречается. Как его там…       Девушка вдруг осекается, поджимает задумчиво губы шаря бегло глазами по татами, а потом восклицает громко, что Саске неосознанно вздрагивает, неожидая.       — Точно! Кровавым Лисом его звать! — восторженно выдаёт она, глядя на хмурое выражение напротив.       — Да бред какой! — возмущённо откликается другая служанка, кладя руки по бокам. — Ишь ходит сумасшедший кто, вот от скуки и режет всех.       — Ну-ну! А слух-то чего ради пустили?       — Тебе ли не знать, что люду лишь болтать без толку, — качает головой служанка, цокая под нос.       По ту сторону вдруг утихнут, достаточно долго для того, чтобы Саске выпрямился с решением уйти от греха подальше, пока вновь не услышал совсем тихий дрожащий голос:       — А если… Если в самом деле…       — Ацуко-чан, перестань думать об этих детских россказнях. Уж лучше делом займись да мне помоги.       Они и дальше болтали о какой-то бессмысленной несуразице, порой пыхтя от усталости и тяжко выдыхая, но Учиха, уже незаинтересованный, покинул их, тихо удаляясь по темени коридора.

***

      Саске любил ночь. Любил засматриваться на полотно ночного неба, украшенного тысячами тысяч светящихся звёзд. Любил составлять из них свои собственные картины, и будь его воля научиться их писать — он бы без промедлений написал одну из них, воплощая свои идеи и душу на хрупкой бумаге свитка. И вот, сбежав от рутины дворца и его даймё, сидя сейчас в очередной раз у пруда и наблюдая за отражением искажённого месяца, одиноко освещавшим своим холодным светом окружение, Саске ощущает некогда забытый покой и уединение, наслаждаясь стрекотанием сверчков и шумом обеспокоенных ветром листьев. В последнее время подобные вылазки давались крайне редко из-за навалившихся вдруг разом дел, а с переполохом казны даймё стало лишь тяжко. У юноши пробегают мурашки вдоль загривка, когда в сознании всплывает кричащий в мольбах слуга, пускающий слёзы от отчаяния. Учиха мотает головой, невольно рассердившись на свою память, подкидывающей столь неприятные сцены.       Саске смотрит на водную гладь тоскующим взором, и думает, что, вот, он мог бы сейчас взять и убежать далеко-далеко ото всех. Начать жизнь с чистого листа, не беспокоясь о том, что забыл заварить чай своему хозяину и получить в ответ наказание. Перестать получать насмешки от слуг, уничиженные взгляды пронзающие затылок и до глубины неприятные перешёптывания.       Саске порой не понимал, чем он заслужил такое отношение. Всё дело в его отстранённости? Из-за колючего тёмного взора, пугающих всех? Или, может быть, по причине заслуживший к себе уважения даймё? Долго задавался этими вопросами, мучая себя иногда вечерами и ночами, а потом в один момент понял, что людям не нужна причина для обсуждений и оскорблений. Те это делают ради собственного изощрённого удовольствия и потехи, самоутверждаясь за счёт других.       Но если внешне Саске и показывал, что его не заботит чужое мнение о себе, то внутри он сгорал от обиды, чувствуя себя в такие моменты слишком уязвимым. Саске был раним душой, а собственная сердобольность взращивала ненависть, как если бы юноша совершал что-то плохое. Ему казалось, что он был слаб — жалось к себе доходила до такой степени, что Саске был противен сам себе. А собственное отражение казалось совсем уж тошным.       Но… Начиная жизнь со свободы, это ведь всё забудется, верно?       И вместо того, чтобы встать и ринуться прочь под гнётом этих мыслей, ощущая свист ветра в ушах и её ласкающее дуновение в волосах, Учиха продолжает сидеть опуская веки и грустно улыбаясь, вдруг понимая, что без крова даймё он просто погибнет с голодухи, не имея на руках ни монеты. А, может быть, его и зарежет кто раньше в тёмном переулке забавы ради.       Мысль одна коварнее другой — Саске зарывается пальцами в волосы оттягивая их нещадно, не желая видеть ужасные картины своего исхода. Качается из стороны в сторону как душевнобольной, и вдруг вздрагивает, когда по ту сторону от себя слышит шорох. Осторожно голову поднимет, глазами в сторону шума стреляет испуганно, но в ответ — тишина. Он успокаивает себя тем, что, возможно, кто-то из зверей потревожил его единение, иль уж ветер решил поиграть. И самовнушение помогает сознанию расслабиться, а вслед за ним усмиряется и тело. Саске думается, что пора возвращаться: встаёт нехотя, подтягивается жмуря глаза, взмывает руки к ночному небу, и так и застывает, стоит векам приоткрыться и лицезреть перед собой незнакомца, смотрящим на него в ответ.       Они молчат, обмениваясь взглядами. Один — шокированный, другой — равнодушно холодный. Неестественные карминовые очи напротив прожигали лицо Саске, словно чего требуя, но чего именно юноша понять не мог. Потому стоял неподвижно, пытаясь открыть рот и издать хоть какой-то звук, но в горле надсадно сидел ком, а язык предательски прилип к нёбу. Шумное дыхание незнакомца рассеивало тишину, и оно казалось в этот миг таким непривычно громким, что Учиха забывает обо всех других звуках. А после он осмеливается опустить взор на чужое яркое кимоно, где рука незнакомца накрывала собственный бок, словно у него это место болело. И стоит лишь насыщенному запаху крови ударить в носовые рецепторы, Саске более ясным взором окидывает всю фигуру незнакомца.       Он поднимает взгляд обратно к лицу, не замечая на нём ничего из того, чтобы значило, что этому человеку больно, ведь у того всё то же равнодушие. Терпит не понятно зачем, и лишь глубокое шумное дыхание выдавало его с потрохами. Незнакомец очи свои кровавые не отводит, следит за малейшим движением грудной клетки юноши, буквально каждый вдох его считая. А Саске смотрит в эти глаза, и в сознание набатом вдруг бьётся мысль, что прежде такого цвета глаз он не видел ни у кого. Может быть, заморский гость — кто знает, какова внешность иноземцев на самом деле. Он ведь их сроду не встречал, да и толком ничего не знал.       Учиха не понимает сколько они так стоят, но по ощущениям уже весьма долго. Глаза начинали побаливать от редкого моргания и нехватки влаги, во рту было сухо, а тело едва заметно вздрагивало от каждого шороха ветра в кустах. А когда Саске с опозданием понимает, что вряд ли раненый иноземец ему что-либо сделает, он решает сделать на пробу медленный и осторожный шаг назад, не смея отвести взор от стоящего напротив незнакомца. Тот всё также стоит, даже не дёрнувшись, словно ждал, чтобы юноша ушёл.       И Саске ведь действительно уходит. Слишком медленно, но уходит, шаг за шагом скрываясь прочь. Он никогда не верил в бога, но в этот самый миг вспоминает его и молит о помощи, взывает обратить на себя свой божественный взор и укрыть от невзгод грядущих. И то ли совпадение, то ли действительно его слышит Ками: незнакомец, к его счастью, похоже, не собирался следовать за ним, оставаясь стоять на месте и карминовым взором провожать. Никто его не останавливает, никто ему не мешает. Не его забота что будет потом с этим человеком — ему сегодня утром вставать, жить жизнью слуги и чай подавать своему господину. Но почему-то вдруг останавливается сам этого не понимая, пересушенные губы размыкаются, а из глотки лезет звук царапающий стенки трахеи, после складываясь в предложение.       Он выдаёт:       — Вы ранены.       А после:       — Вам нужна помощь.       И:       — Вы можете погибнуть.       По ту сторону всё также раздражительно молчат. Незнакомец стоит как статуя не шевелясь, и Саске думается, что тот над ним явно издевается.       — Я хочу помочь Вам, — Саске всё пытается достучаться, и человек склоняет голову набок заинтересовано прищуриваясь. — Могу я подойти?       У Саске ощущение, что его язык и тело живут собственной жизнью, потому что на подкорках сознания что-то неумолимо требовало его бежать как можно дальше, чувствуя опасность. Но он словно призрак, наблюдающий за своим телом со стороны и его действиями, неотвратимо ведущие к неизвестному риску.       Человек по ту сторону недолго подумав медленно кивает в согласии, и Саске осторожной поступью лани движется к нему, ощущая, как по вискам течёт холодными каплями пот. Когда он останавливается на расстоянии протянутой руки от мужчины, то чувствует его пронзительный взгляд. Саске с немым вопросом поднимает голову и встречает его взор своим, как бы спрашивая разрешения коснуться, и мужчина вновь молча кивает разводя руки в стороны. Он осторожно трогает ткань оби развязывая его, а после отодвигает в сторону ткань кимоно, присматриваясь к ране и ужасаясь её размерам. Кровь безостановочно бежала из рассечённой кожи, а запах стал настолько ярким, что Саске стало дурно. Повреждение было до такой степени большим, что можно было разглядеть едва торчащую часть кости ребра, а кожа ободрана так, словно её не разрезали, а сгрызли куском. Саске дивится: с таким увечьем просто невозможно держать лицо невозмутимым, а при том ещё и держаться на ногах.       — Рану нужно промыть чистой водой, — тихим и задумчивым голосом Саске пытался успокоить свои рвотные позывы, пытаясь прийти в себя. — А после перевязать, иначе она загноиться.       Он не знал ничего из того, как правильно ухаживать за ранами, тем более такого масштаба. Его не учили лекари, и интерес к медицине у него напрочь отсутствовал, но что-то ему подсказывало, что это самый правильный и верный метод лечения.       Саске достаёт бутыль с водой, предусмотрительно взяв её с собой в случае жажды, вынимает пробку и сначала умывает ею руки. После рвёт ткань рукава собственного кимоно, и из полученной тряпки вливает туда оставшуюся воду. Руки едва заметно дрожали, дыхание было негромким, но прерывистым, и это наверняка заметил незнакомец. Саске начинает промакивать тканью кожу вокруг раны, стараясь не задевать само увечье. Делая это настолько бережно и мягко, словно трогает фарфоровую посуду. Человек с тихим интересом лишь наблюдал за действиями Учиха, не издав ни звука.       Когда Саске закончил, он обмотал тканью рану не слишком туго, но и не слабо — достаточно для того, чтобы кровотечение остановилось. Не кинул Учиха и взгляда на лицо незнакомца, обходя его и продвигаясь к берегу, уже зная, что тот с ним так и не заговорит.       Подойдя к озеру и начав умывать руки от засохшей чужой крови, он думал, откуда можно было получить такую ужасную рану. Охотился за кабаном? Но обычно дикие звери не водятся так близко к шумным местам, а ночью и подавно. Напал кто из людей? Но рана была разорванная, словно её не рубили, а откусывали.       Тогда как?       — Почему ты помог мне?        Саске вздрагивает, удивляясь не столько вопросу, сколько голосу мужчины, вдруг решившим заговорить. Поворачивается слишком резко, настолько, что позвоночник хрустит, а шею едва ли не сворачивает. И замирает.       Незнакомец стоял настолько близко к нему, что протяни он руку и мог бы с лёгкостью коснуться полов кимоно. Саске сглатывает шумно, поднимает голову и дрожь проходит по коже от внимательного взгляда напротив, требовательно ждущий ответа на свой вопрос.       — Не знаю, — честно отвечает он, вставая и отряхиваясь. — Возможно, просто не хотел, чтобы совесть моя снедала в случае, если бы я Вас бросил умирать.       И это была частично правдой. Саске не сказал бы, что он доброты душевной хороший человек, но ситуации испугался. А тело среагировало быстрее, чем разум. И ведь повезло, что наткнулся на, вроде как, адекватного человека, хоть и порой слишком молчаливого и пугающего.       Удовлетворившись ответом незнакомец кивает головой в знак благодарности, и развернувшись не спеша уходит, держа стан ровно и прямо. Саске дивится этому, всё ещё помня про рану и её значительные размеры.       — Я могу задать вопрос? — окликивает он прежде, чем понял, что сделал. Человек останавливается, повернув голову и ожидая вопроса. Саске вздыхает, сжимая кулаки и отгоняя дрожь. — Как Вы… получили эту рану?       Незнакомец молчит. Молчит неприлично долго для того, чтобы Саске почувствовал себя неуютно и начал проклинать себя за то, что лез не в своё дело.       — Охотился на зверя, — сухо кинул он, и скрылся в темноте ночи.