Пуровер для бывшего

      Любовь Кавеха многословна в своём языковом молчании, потому что она говорит жестами. Он покупает флисовый плед, лёгкий, но тёплый, потому что у аль-Хайтама холодно всегда, что в квартире, что на душе. Не скупится на мягкие подушки с лебединым пухом — обязательно однотонные, чтобы не выбились из общей цветовой гаммы интерьера, и обязательно много, потому что кое-кто любит засыпать за книгой на жутко неудобном, жёстком диване, а по утру жалуется, что шея затекла. Встаёт спозаранку, чтобы приготовить кофе и завтрак — непременно что-то лёгкое, но сытное, потому что день будет долгий, тяжёлый, а кое-кто стабильно привередничает в еде и перманентно жалуется на количество масла на сковородке, мол, да этого и на целую фритюрницу хватит. Книжку по вечерам аккуратно забирает из ослабевших пальцев, когда кое-кто всё же засыпает на диване, но теперь уже укрытый пледом и удобно устроившийся в ворохе подушек.       Любовь Кавеха заключена в понимании, заботе и принятии. Он старается — честно, старается — мириться с едкими колкостями, поучающими комментариями и острыми лезвиями недовольств, потому что ему кажется, что они друг друга чувствуют, понимают, что он разгадал, раскрыл, добрался до сути чужой, что порой слова совсем ничтожны перед связью более глубокой и ощутимой, перед такой, которая сердца и души связывает красной нитью. Кавех искренне верит в такую связь, потому что в своё время у него было живое тому доказательство — его родители.       Вот только жизнь не волнуют прихоти судьбы, так что ей ничего не стоит разорвать все связи и в любой момент привести отношения к точке невозврата.       Кавеху не нравится ссылаться на влияние внешних фантомных сил, ведь это даже как-то глупо. Одно дело — верить утром Дэхье, что погода испортится, потому что в море Красных песков циклон недавно прошёлся (она, выросшая в песчаных бараках, как никак законы тех областей знает гораздо лучше столично-тепличного Кавеха), и совсем другое — ссылаться на волю небес, оправдывать собственные неудачи дурным влиянием звёзд.       Архонты — всего лишь вера, которая помогает справиться с тяжестями жизни. Они не ходят по Земле и их вмешательство в уклад человеческий — не более, чем вымысел, удобная позиция для того, чтобы снять с себя бремя.       Архонты не виноваты том, что отец Кавеха погиб во время научной экспедиции в Пустыне. Но ответственность нужно кому-то нести, и нет лица приближённее к этому делу, чем сын, на тот момент грезивший легендами о гробницах во владениях древней цивилизации Царя Дешрета и невольно сподвигнувший отца на эту миссию своими детскими мечтаниями.       Точно так же Архонты не виноваты в том, что семья Кавеха распалась, что мама, не выдержав медленно отравляющего её горя, переехала в Фонтейн, где постепенно училась заново жить и наслаждаться жизнью, что сам он, Кавех, сделать это едва ли смог. Ведь всё это было личным выбором каждого из них, у каждого со своими последствиями. Фаранак отважилась оставить сердечные тяжбы в зыбучих песках вместе с трупом мужа, Кавех похоронить воспоминания об отце так и не решился. Заставил себя этого не делать, цеплялся за них чувством вины и упорно делал себя главным преступником.       И хотя ни Архонты, ни Кавех тут ни при чём, ответственность кто-то всё же должен был понести.       — И снова у тебя это выражение лица, — заявляет ему Тигнари, когда после рутинной обеденной запары у него появляется время поворчать. — На чём зациклился в этот раз?       — Ни на чём.       — Ой ли? — пластиковые зубчики одноразовой вилки с угрожающе нанизанными секундой ранее грибами смотрят с таким осуждением, словно он только что под присягой соврал. — Не пытайся меня дурить, сам же знаешь, что у тебя… как его там Сайно называет… — напарник активно щелкает пальцами, пытаясь зацепиться за ускользающую мысль.       — Лицо с субтитрами? — участливо подсказывает девчачий голосок, мимоходом раздавшийся в подсобке.       Да что они, черт подери…       — Точно-точно, спасибо, Нилу, — благодарность Тигнари врезается в закрывшуюся дверь, потому что где-то там прозвенел входной колокольчик, и Нилу, эта предательница, беззастенчиво скрылась, прикрываясь работой. — Так и что? Переставай морозиться и колись уже. Я знаю, что ты весь день так несчастно вздыхал, чтобы потом пожаловаться мне, но начинать диалог первым не хотел, потому и ждал, когда же я спрошу.       Нет, это, конечно, правда, но не слишком ли точен он со своими предположениями?..       — Лицо с субтитрами, — тут же отвечает на немой вопрос Тигнари, заставляя Кавеха уткнуться в уныло размазанный по тарелке, недоеденный фатех, пока ещё чего лишнего мимикой не сболтнул.       — Не то, чтобы что-то произошло… — неуверенно начинает он, потому что, на самом деле, не произошло ничего конкретного.       И от этого всё ещё хуже.       Одно дело, когда отношения с постепенной заметностью скатываются, сминаются, словно ненужная бумажка, и теряют свою тонкую душевную значимость, превращаясь в нечто ничтожное. Когда сначала вы поёте друг другу о вечной любви и клянётесь быть похороненными в один день, а с каждой совместно прожитой неделей, месяцем, годом шаг за шагом друг от друга отдаляетесь. Это нельзя проигнорировать, потому что оно неизменно бросается в глаза. Ведь в таких отношениях по обыкновению в начале стараются оба, а с течением времени в своём стремлении что-то сохранить остаётся только один.       У них с аль-Хайтамом никогда такого не было, потому что никто из них не был голословным. Все чувства протекали как-то сквозь, прятались в тенях улыбок или переглядок, старались не выходить из и без того ненадёжных укрытий — непроизвольные касания пальцев в ресторане, чтобы ненавязчиво, будто случайно столкнулись; короткие мазки губами на людных улочках, обязательно быстрые и неуловимые чужим зрением, чтобы чуть что отпрянуть друг от друга. Даже в стенах хайтмовой квартиры почти ничего не менялось: ни тебе ласкового «доброе утро» при пробуждении, ни «спасибо за завтрак» с лёгким поцелуем в щеку после, ни «хочешь я тебе помогу?», пускай помощь совсем и не требовалась бы даже. Кавех помнит не только все эти моменты, но многие-многие другие, и уж они-то, оказывается, говорили куда больше.       — Что это? — аль-Хайтам хмурится не лицом — глазами: потемнеют до пугающе изумрудно-зелёного, словно над майской травой нависли тучи, а карминовые вкрапления у самого зрачка вспыхнут, как будто на траву эту кто-то бросил горящие сучки.       — Завтрак, — Кавех пока ещё воодушевлён — кратковременным выбросом адреналина от недосыпа и собственной заботой. Смотрит искрящимися рубинами на такую же яркую в своём обилии красного шакшуку.       — А я просил? — изгибы густых тёмных бровей ломаются в вопросе, и вместе с тем не ломается, нет, пока только трескается что-то внутри Кавеха.       — Не нравится, не ешь, — с напускным равнодушием — как ему тогда думалось — говорит он, пододвигая к себе слишком большую порцию на одного.       Аль-Хайтам не притрагивается к яичнице, только кофе выпивает натощак и молчаливо уходит собираться, пока Кавех доедает в одиночестве завтрак, не понимая, с какими пряностями он мог не угадать — острые натлановские специи почти не чувствуются в какой-то странной, невыносимой горечи.       Аль-Хайтам не берёт Кавеха за руку, не переплетает в тугом замке их пальцы, пока они вместе идут по улице, не целует ласково в макушку на прощание — только коротко кивает и устремляется дальше по улице, чтобы ещё и с Дэхьей раньше времени не столкнуться. Ему не нравится её повышенное внимание к их отношениям, хотя о каких отношениях можно говорить, когда ему сложно даже уделить чуть больше внимания.       — Я занят, у тебя что-то срочное? — не отрываясь от чтения, спрашивает он, почувствовав тяжесть на коленях.       Кавех, ввалившись вслед за ним после суетного дня в Академии — и как только он мог забыть про сроки подачи заявления на практику — и не менее тяжёлой смены в кофейне, сначала только ждёт своей очереди в ванную, чтобы поскорее смыть с себя ужасный, ворчливый голосами неуступчивой администрации и недовольных гостей день. Разморенное усталостью и горячим душем тело инстинктивно требует ласки — той тихой гавани, в которую всегда так трепетно возвращаться после изнуряющего плавания. И у Кавеха до аль-Хайтама не было пока ещё человека, который ощущался в этом плане роднее — аль-Хайтам ощущался как дом.       Дом. Безмолвный и застывший в одном мгновении после расставания, он ждёт твоего возвращения, а когда приходишь, впускает без натужного скрипа и укрывает нежной атмосферой уюта. Дома всё естественно, без получения дозволений и вопросительных интонаций. Дома всё родное, твоё. Поэтому, наверное, Кавех даже не замечает, как оказывается в гостиной, как пристраивается аккуратно на диване, положив голову Хайтаму на колени — он дома. Там, где нет нужды спрашивать и можно просто действовать.       Но аль-Хайтам — не про чужие вольности, хотя сам делает всё, что вздумается. Сам себе на уме, в своей зоне комфорта, но вот от других нарушения границ личного пространства не потерпит.       — Давай останемся так ненадолго? — устало выдыхает Кавех. — Пожалуйста, у меня был откровенно херовый день…       Он может ничего не делать. Не говорить с ним, не расспрашивать ни о чём, даже не обращать на него внимания.       Только не прогоняй. Только не уходи. Только не оставляй меня.       Ему нужно лишь быть рядом самому и позволить Кавеху побыть рядом с ним некоторое время. Потому что время вокруг него всегда словно бы замедлялось, замирало в долгом непоколебимом мгновении, а многоголосая симфония беспокойного хаоса жизни стихала и переставала давить на уши. Рядом с аль-Хайтамом всегда было спокойно.       Но то было спокойствие самого аль-Хайтама, и он не позволял кому бы то ни было его нарушить.       — Хочешь и мне его испортить? — доносится сверху равнодушно. — Лучше иди приляг в комнате, Кави.       Трещина где-то внутри опасно ветвится, разрастаясь, и ни это используемое в исключительно особых случаях «Кави», ни тонкое кружево заботы под плотной вуалью холодности не способны её склеить, удержать от грядущего раскола.       Кавех ссориться с аль-Хайтамом не хочет совсем, хотя бы потому что знает, что спор с ним не выиграет никогда. Хотя бы потому что понимает, что ему нужно отнюдь не крикливые обвинения, а лишь кроха чужого внимания. Хватит и крупицы, честно. Только бы прислушался, только бы заглянул ему в душу, которая итак для него нараспашку, и сказал, что всё будет хорошо. Порой достаточно и этого.       Но аль-Хайтам — не из тех людей, что будут волноваться о неудобствах окружающих, и Кавех об этом осведомлён лучше, чем кто-то ещё.       — Сможешь, пожалуйста, заплатить мою долю за квартиру в том месяце? Я верну всё с аванса, — отчасти он понимает, что не совсем правильно поднимать подобный вопрос после того, как они залезли друг другу кое-куда поглубже, чем их кошельки и банковские счета, однако уже сложно подгадать момент, когда аль-Хайтам будет в настроении…       — Думаешь, можешь продолжать просить меня обо всём, что у тебя на уме, раз я не смог отказать тебе раньше? — Кавех пытается — получается, честно, с натяжкой — принимать его слова за жутко неудачную шутку юмора.       — Играю роль до конца, — подстраивается на всякий случай, мало ли он всё ещё играет с ним, но слова с трудом даются, срываются каким-то нервным смешком, подрагивающим в горле от напряжения и тошнотворной обиды, которая желчью подкатывает к гландам. — Забудь, я просто пошутил. — Добавляет он, чтобы наверняка и без сомнений.       — Забудь… — потерянно роняет он Тигнари, потому что всё и впрямь кажется совсем уж в рамках характера аль-Хайтама.       Язвит. Острит. Отчуждён и равнодушен. Едва ли когда-то до конца удовлетворён. Да, в его поведении точно ничего не изменилось.       Тогда, может, причина в нём, в Кавехе?       Вот только, что же с ним не так?       — Ты слишком много думаешь, — вердикт Тигнари звучит осуждающе под стать его прямому взгляду. Он так и видит, как шестерёнки крутятся, вертятся, работают по полной, запуская длительный мыслительный процесс, порой такой совсем ненужный. Ему и впрямь не нравится, что Кавех столь сильно задумывается над всей этой темой, потому что, по его мнению, оно того просто не стоит. Иногда нужно просто… не думать?       Не то, чтобы Тигнари считал, что не обязательно стараться для второй половинки. Просто у всего должны быть границы адекватности, в рамках которых на развитие отношений работают обе стороны.       — Если твои усилия не оценивают по достоинству, лучше не навязывай их, а позаботься с тем же усердием о себе самом, — с искренней заботой советует Тигнари       — Зачем пытаться прыгнуть выше головы? — отрезает аль-Хайтам, проверяя почтовый ящик в подъезде своей элитной многоэтажки. Перебирает корреспонденцию, сразу откладывает конверты со счетами на оплату аренды и моментально выбрасывает в урну рекламные листовки и визитки.       — То есть ты считаешь, что мне не по силам заполучить это место? — уточняет Кавех.       Аль-Хайтам нередко бросает пространные фразы, обобщенные и ни к чему конкретному не относящиеся. Такие, которые неизменно заставляют сомневаться: и в нём, и в себе самом, и уж тем более в правильности их отношений. Такие напрямую не адресованные, но от того более унизительные.       — Я считаю, что чем выше ожидания, тем больнее будет падать, — ровный, выдержанный в спокойствии ответ бьёт наотмашь не хуже крепкой пощечины.       — Наверное, ты прав, — усмехается Кавех себе под ноги, но тут же поднимает глаза. Присматривается. Оценивает. И понимает, что ничего не видит. — Возможно, я и впрямь хочу слишком многого.       Возможно, мечтать о практике в Архитектурном центре института Фонтейна столь же самонадеянно, как и желать первых шагов от аль-Хайтама?       И хотя принято считать, что желания имеют более весомую вероятность осуществления в отличие от возвышенных эфемерных мечтаний, власти над первыми у Кавеха оказывается гораздо меньше. По крайне мере, так ему кажется при виде тяжёлого конверта с ярко-голубой восковой печатью, выглянувшим из вороха тонких писем и извещений.

Архитектурный центр Национального института Фонтейна рад сообщить месье Кавеху о предстоящем прохождении годовой практики в рамках программы обмена! К данному письму приложен комплект необходимых документов, а также сопроводительная информационная брошюра. Ожидаем Вашего прибытия и надеемся на плодотворное сотрудничество!

С уважением, Анатоль де Арман, заведующий по работе с иностранными студентами

      Не то, чтобы он не надеялся заполучить эту возможность. Нет, не так. Он даже и подумать не мог, что представится случай её осуществить, ведь было слишком много непредвиденных переменных: критерии отбора не были чётко обозначены, а потому казались Кавеху ненаучно субъективными, но вместе с тем из-за того, что общий средний балл, с которым чересчур уж задрачивались в сумерской Академии, никоим образом не влиял на соперничество, то создавалась прекрасная возможность конкуренции на основе индивидуального отбора. Наверное, отчасти его подстегнуло именно это желание доказать, что порой отточенная до автоматизма зубрежка бессильна перед креативностью, а предписанные каноны склонны падать ниц перед индивидуальным видением мира.       И вот теперь, держа в руках прямое доказательство превосходства инновационности над строгостью, Кавех теряется в прострации. Его приняли. Ему дали шанс там, где изначально не было серьёзной веры.       Зато там, где неизменно лучилась надежда, его постоянно осаждали.       Порыв поделиться с аль-Хайтамом собственным успехом подутих, стоило только схлынуть внезапно нахлынувшей эйфории. Был ли в этом какой-либо смысл? Разве получит он в ответ искренние поздравления? Может ли надеяться, что эта сокровенная радость будет разделена со встречным энтузиазмом?       — Как глупо, — наверняка хмыкнет он, не отвлекаясь от конспектирования последней лекции.       — И что тут необычного? — или, вероятно, задаст подобный вопрос в своей типично отстранённой манере.       — Может, ещё закатишь вечеринку в честь этого? — а, может, вздёрнет глумливо брови, совсем, наверное, не понимая, насколько это в сущности важный и поворотный момент.       И Кавех умалчивает: о письме, о праздновании, которое решили устроить для него Нилу и Тигнари по такому случаю, о том, что ему придётся уехать. Он никогда ничего не скрывал от аль-Хайтама, ведь ему нравилось делиться с ним абсолютно всем, даже сущими мелочами: мадам Фарузан снова опоздала на семинар, потому что старик-охранник вновь спутал её с ученицей и заставлял всеми правдами и неправдами показать студенческий; Коллеи уговорила-таки Тигнари отпустить её в лагерь скаутов в Гандхарве на две смены вместо одной; Нилу попросила приготовить ей кофе со вкусом солнечного света; Дэхья, эта несносная женщина, снова изводила его своими двусмысленными фразочками… Он говорил, говорил и говорил, но сейчас, к собственному удивлению, не может вспомнить ни единой ответной реакции. Слушал ли аль-Хайтам хоть раз? Смотрел ли на него вообще?       Кавех не знает, как признаться. Не может подобрать слов и набраться решимости. В последнее время ему сил уже не хватает даже на то, чтобы взгляд чужой выдержать, а уж мысль о таких серьёзных откровениях наводит странное, невиданное доселе волнение. Он оттягивает столь необходимый и важный диалог до победного, хотя прекрасно понимает, что рано или поздно им придётся поговорить. Но смелости не находится и крохотной горстки, которая хотя бы подтолкнула к началу разговора.       Зато Кавех знает, что может помочь ему развязать язык.       — Аль-Хайтама ждать не будем? — спрашивает Нилу, наблюдая, как прокручивается в бутылке красного сухого штопор, знаменуя начало праздничного ужина в ресторанчике господина Ламбада.       — Ему такие мероприятия не нравятся, — деревянная пробка звучно чпокает под конец фразы. Кавех разливает вино, пряча горькую усмешку за упавшей на лицо челкой. — Так что я просто закажу ужин с собой, посидим с ним дома.       Никто не возражает, ведь понимание ситуации витает в воздухе осознанием, что в словах Кавеха есть своя доля правды, но при этом оседает едва ощутимым напряжением при упоминании харавататца.       Под нестройный звон бокалов официанты подают на стол блюда, и всеобщее подозрение растворяется в густом аромате угощений. Чувствительный к запахам Тигнари чихает после первого глотка от жаркой перечности тимьяна и сладковато-древесного мускатного ореха фирменного вина Ламбада, выдержанного в адхигамских бочках. Щекочут нос и сбрызнутые лимонным соком рыбные рулетики с соусом из толченой сумерской розы, аниса и орехов аджиленах. Кандакия то и дело хлопает Дэхью по рукам, когда та тянется за очередной добавкой тушёного цыплёнка, поданного прямо в таджине с баклажанами, картофелем и луком. Сайно старательно уговаривает Коллеи на ещё одну порцию тахчина, по-отечески настаивая на том, что она слишком мало съела, пока Кавех и Нилу воюют за последние кусочки гранатового джезерье с аджиленаховой крошкой. Поздравления льются под стать вину и громкому весёлому смеху, и хотя за столом все они еле помещаются, Кавех чувствует тяжкое, скребущее по рёбрам одиночество. В шумном гомоне отчетливо не хватает молчаливого присутствия аль-Хайтама, но у него ведь дела. Так что всё равно отказался бы прийти?       Поэтому Кавех ближе к окончанию их скромного банкета просит господина Ламбада упаковать ему с собой мясное рагу сабз и бутылку падисарового сухого. Окрылённый винной лёгкостью, он не скупится на такси, хотя мог спокойно добраться до дома пешком, с чем категорически не согласился Тигнари, с принципиальной дотошностью контролировавший, как друг заползает на заднее сидение автомобиля, и только после этого хотя бы немного успокоившийся.       Энергично услужливый и бодрый в дневное время консьерж сонно кивает на входе. Лифт, словно тоже засыпающий, медленно открывает двери кабины и ещё медленнее, будто бы нехотя, поднимается. Да и ключ в скважину вставляется… нет, не вставляется — даже не входит в замок полностью. Странно. Совсем не в привычках Хайтама.       Кавех планировал зайти незаметно: аккуратно открыть дверь, тихо прокрасться на кухню и оставить в холодильнике ужин, бесшумно лечь спать. Но аль-Хайтам словно вынуждает его действовать громче и заявить о своём возвращении. И как бы ему этого не хотелось, но в домофон позвонить всё же приходится, потому что вытолкнуть из замка чужой ключ так и не удаётся.       Стены в доме тонкие, но в глубине квартиры ничего не слышно: ни скрипящих на летнем сквозняке ставней, ни хлопающих под порывами гуляющего по квартире ветра дверей, ни шаркающей поступи шагов. Сосредоточившись на посторонних звуках, более укромных и скрытых в ночной тишине, Кавех шугается, когда дверь резко открывается.       Давненько он не сталкивался с этим пронизывающим, обжигающе прямым взглядом аль-Хайтама — всё прятал глаза, тупил в пол трусливо. Но сейчас, когда все подгоняемые алкоголем беспокойные мысли улетучиваются, ему ничего не стоит выдержать эту пытку.       — Где тебя черти носили? — спрашивает Хайтам, разделяя каждое слово недолгими паузами.       Он злится — это слышно в стальной отстранённости, такой непривычной и ясно различимой на фоне обыденного, подчёркнутого равнодушия.       — Какая разница? — алая радужка в саркастичном прищуре вспыхивает подобно возвышенным осколкам агата Агнидус. — Тебя ведь, на самом деле, не волнует, где я или с кем.       Кавех заходит едва ли не с боем, потому что вставший посреди коридора Хайтам сторониться не спешит. Плечо неприятно саднит, когда они сталкиваются, но распалённая вином решимость ещё не утихла, да и слова свои ему назад уже не вернуть, так что остаётся только действовать напропалую.       — Где ты был, Кави? — слышно, как он прикрывает в усталости глаза, потирая переносицу.       — Я принёс ужин. Господин Ламбад постарался, тебе нравится, — крафтовый пакет с упакованным рагу шуршит качнувшейся бутылкой, пока он не спеша разувается. — Уже поздно, так что можешь съесть завтра. Готовить всё равно некогда.       Игнорировать чужое беспокойство, с каждым разом проступающее всё отчётливее, на удивление легче, чем казалось. Слышать адресованные вопросы, но не прислушиваться к ним, конечно, тяжелее, но и этому, наверное, можно научиться, да? У Хайтама ведь как-то получается…       — Спрашиваю в последний раз, — сложно не услышать, как щёлкает замок, ведь обычно это происходит автоматически при закрытии входной двери, а так как та оглушительно захлопывается, щелчок этот отзывается в груди вполне ощутимыми эхом. Или это собственное сердцебиение вдруг участилось до той степени, что отдаётся в ушах столь слышно? — Где шлялся? Я звонил тебе несколько раз…       — Зачем? — Кавех поднимает глаза.       Смотреть на аль-Хайтама снизу-вверх вполне обыденно, ведь взгляд у него всегда возвышенно-надменный, но с неприязненным вызовом доводится впервые.       — Тебе точно неинтересно всё это, так зачем… — горло сдавливает от подступающей желчи, только вот непонятно, откуда она берёт своё начало: из последующих слов или от выпитого сверх меры алкоголя. — Зачем мучаешь меня? Просто забей, как всегда делаешь. Не спрашивай ни о чём и живи в своём информационном пузыре. Тебе ведь плевать и на меня, и на всё, что происходит в моей жизни. Так зачем ты…       Вино встаёт поперёк горла, подступает рвотным позывом, пока слёзы собираются в глазах гневной толпой.       — Зачем сейчас спрашиваешь? — скопившаяся горечь вот-вот готова прорвать плотину, старательно выстроенную из показательной отсранённости.       — Да потому что я беспокоился, идиот! — но рушится отнюдь не его, Кавеха, спокойствие. — Ты не брал трубки, не отвечал на сообщения, а с тобой произойти может всё, что угодно…       — И что с того?       — Повтори. — Просит аль-Хайтам, потому что и впрямь не расслышал.       — Что с того? В чём смысл твоего волнения?       — Ты нарушаешь моё спокойствие.       Ну конечно.       — Вот оно что.       Как всё удивительно легко встаёт на свои места после этой фразы. Он нарушает спокойствие. Слова, которые хотелось бы интерпретировать совсем по-другому, мол, я волнуюсь за тебя и места себе не нахожу или я никак не мог уснуть без тебя, поэтому ждал возвращения. Но ни одна из версий не задерживается, как подходящая. Потому что ни одна из них таковой и не является.       Хватит уже себя обманывать. Сколько можно…       — Не переживай, больше твоё спокойствие не будет нарушено, — в горле не першит, как если бы он золы из тандыра наглотался. Значит, правда на вкус именно такая: без привкуса пепла, зато кислит внезапным разочарованием (но, может, так чувствуется внезапное столкновение с суровой реальностью)? — Потому что впредь я постараюсь не быть для тебя обузой.       Они даже ссорятся не так пламенно, как ему представлялось. Без битой посуды и гневных проклятий в адрес друг друга. Вполне себе тихо. Позадавали вопросов, далеко не на каждый получили ответы и разошлись — пока только молча легли спать, демонстративно повернувшись спинами. Кавех бы и баррикаду из подушек построил, да только вот ему и на свою долю докупать пришлось, что уже тут о лишних говорить. Не тащить же из гостиной те жалкие крохи, которые разве что под ноющую шею пригодны.       И хотя следовать сценарию аль-Хайтама поначалу кажется довольно непривычно, на деле это всё оказывается гораздо легче, что злит и будоражит только сильнее. Как ему такое только раньше в голову не пришло?..       Скажи Кавех, что не хотел поделиться с аль-Хайтамом своими успехами, определённо бы соврал, потому что отчасти из-за него и смог этого достичь — злился так отчаянно на его слова и вопреки всему решил доказать, что сможет, что ему под силу прыгнуть выше головы. Но это желание, поначалу пестрящее головокружительными цветными кругами, размывается, сереет, теряется на фоне ссоры. Он устал: делать первые шаги, искать понимание, натягивать их слабеющую связь. И, на самом деле, даже понимал, что для обоих будет проще просто разойтись, чтобы нервы друг другу не трепать, да души наизнанку не выворачивать. Но попрощаться всё же не может. Даже короткого «пока» выдавить не получается, ведь стоит только задуматься об этом, как сердце скачет от пола до потолка.       Ты такой трус — презрительно усмехается ему собственное отражение по утрам, ранним-ранним, когда есть чёткая уверенность, что в ближайший час они точно не пересекутся. Кавех больше не готовит завтрак (хотя всё ещё исправно оставляет воронку с пуровером), потому что и сам уже не ест из принципа у него под носом. Он теперь выходит из дома ни свет, ни заря, прячется, даже после смены, когда аль-Хайтам исправно за ним заходит, идя впереди и постоянно ускоряя шаг. Избегает. Прячется. Но так — отступить, переждать, перетерпеть — ведь гораздо лучше, чем снова унижаться перед ним?       Скоро всё закончится — думает Кавех, сверля взглядом билет на паром до Фонтейна, купленный на его имя заведующим по работе с иностранными студентами.       Скоро всё закончится, и он не понимает, что чувствует, катая эти слова во рту, но так и не решаясь их озвучить. И всё же обратного пути нет: он должен… нет, он хочет поехать и доказать всему миру, что его выбрали не просто так, что его работы, его труд, его чувственность и страстность, с которыми он отдаётся любимому делу вне зависимости от оплаты, чего-то стоят.       И ведь всё было бы в разы легче, поступай он так изначально. Приложи он больше усилий. Старайся он усерднее, всё бы… Да, всё случилось бы многим раньше, если бы он только не пустил всё на самотёк…       Вот только спроси его кто, вряд ли Кавех мог уверенно заявить, что повернул бы время вспять и отказался от опыта, пережитого за последние несколько лет. Эти годы научили его многому, и не стоит их недооценивать. Он уставал, но всё ещё не даёт себе и шанса поднять белый флаг; переживал и растрачивал себя понапрасну, но теперь учится ценить. И вместе с тем он радовался, смеялся и как будто бы даже любил, но теперь вынужден со всем этим попрощаться.       Чувства Кавеха многословны в своём языковом молчании, потому что он говорит поступками. На самом деле, ему ничего не стоит сказать «пока» на всех семи наречиях Тейвата, но с аль-Хайтамом, пускай они и перестали друг друга понимать, он хочет попрощаться самым знакомым тому языком — молча.       Поэтому он старается подгадать всё так, чтобы временные рамки сошлись в точке невозврата, при этом не давая и единого намёка на какие-либо изменения: всё так же рано утром ускользает из квартиры в кофейню, прекрасно понимая, что Хайтам увидит его за стеклянными дверями, когда будет идти мимо; немного выжидает, наслаждаясь прощальным кофе от самой госпожи Энтеки (эта женщина может даже примитивный эспрессо или капуччино приготовить поистине сказочным образом); стремглав возвращается обратно, ведь до парома остаётся едва ли больше трёх часов.       Кавех вещи в чемодан швыряет без особой аккуратности, лишь бы поскорее всё собрать, ведь аль-Хайтам вечно сам себе на уме. Ему ничего не стоит прогулять лекцию по истории культурологических основ интерпретации текста, потому что преподаватель — «неквалифицированный зануда», а потом без труда ответить пропущенный материал на «отлично». Он в собственных привычках, как стихийное бедствие, и может зайти домой в любой момент. Он вернётся, захочет расслабиться после стен Академии, назойливо шумящих голосами вечно тревожных студентов, и увидит Кавеха. Здесь. В их его квартире. В его спальне. С наспех собранными шмотками. Поэтому нужно покончить с этим как можно скорее. Нужно уйти, уехать, улететь, не оставив после себя ни единого следа, как если бы речь шла о месте преступления.       Уйти. Уехать. Улететь.       Быстрее. Быстреебыстреебыстрее.       Даже в такой ситуации Кавех не может сказать «пока» — ни аль-Хайтаму, ни этой квартире. Да и как тут скажешь, когда сердце бешено колотится и воздух от волнения накалился до той степени, что аж дрожит от зноя, а сам Кавех от каждого шороха дёргается так, будто бы он — вор, застигнутый с рукой в чужом кошельке?       Странное ощущение, что аль-Хайтам должен вот-вот появится, не покидает его до стойки проверки билетов. Только там, в толпе остальных пассажиров лайнера, Кавех вдруг понимает: вот и всё.       — Это всё? — контроллер указывает на чемодан и плотно набитую спортивную сумку. Спокойно, совсем на секунду отвлекшись от списка пассажиров, по которому сверяет документы. И его отстранённый тон, застывший в цикличной рутине, отзывается эхом чужого голоса, сбивая с толку.       — Что?.. А да. Да, это весь багаж, — Кавех прогоняет странное наваждение, мотнув головой, и с какой-то странной жалостью во взгляде ставит вещи на ленту. Ха, даже смешно, что после пары лет под одной крышей ему и забрать с собой особо нечего. Неужели у него и впрямь настолько мало вещей?       Он не забирает из квартиры ни комплект маленьких подушек, ни тёплый плед, ни одной совместной фотографии, которых по факту не так уж и много — штуки две-три от силы. Они на закрытой вечеринке госпожи Энтеки: скромное празднования по случаю годовщины с открытия кофейни, слегка перебравший Кавех дремлет на подставленном плече аль-Хайтама, у которого на лице написано, как же ему, блин, неудобно, но нужно терпеть. Снимок с отчетливым ароматом кофейных зёрен светлой обжарки, свежей лёгкости всеобщего веселья и тонким шлейфом чужой заботы. На Дне рождения Нилу: застигнутые врасплох за очередной ссорой, хотя ошеломлённым кажется только Кавех, ведь аль-Хайтам смотрит в кадр из-за упавшей на глаза и скрывающей его хмурную физиономию челки со свойственным ему извечным спокойствием. Фотография отдаёт едва уловимой горечью обиды в момент ругани, уже давно померкнувшей за пряной остротой рассыпанных дома специй, которые они случайно опрокинули в порыве страсти дома. На юбилее Кавеха: ему двадцать, он, измазанный персиково-сливочным кремом торта, тянется к аль-Хайтаму за поцелуем с самым беззастенчивым видом, потому что уже успел опрокинуть пару бокалов, а харавататец подбородок тянет выше, уклоняясь, но не отталкивая.       Подарки от аль-Хайтама тоже оставляет на его территории. Собрание — книга, мать твою, лучший подарок — работ великих архитекторов Тейвата, издание иллюстрированное, исключительное, тираж всего пятьсот экземпляров на все семь регионов континента. Наручные часы — какие-то жутко дорогие, с ремешком из кожи спинокрока и кучей непонятных встроенных функций — ведь Кавех за временем никогда не следит. Купленный в круизе по Ли Юэ флакон духов, — пятьсот тысяч моры, совсем с катушек слетел? — в который Кавех просто влюбился и пользовался едва ли не каждый день. Молочная сладость спелого инжира, оттеняемая свежестью скошенной, чуть подсушенной солнцем травы и остающаяся под конец дня тонкой линией белого, мондштадтского кедра. Парфюм, подходящий ему лично и беспрекословно, удобно подстраивающийся под средиземноморский климат Сумеру, такой идеальный во всём. Совсем как выдержанный и выверенный до острых углов аль-Хайтам, хотя Кавех в жизни не поверит, что он выбирал его самостоятельно. И хотя расставаться с ним было жаль, но там — в бутыльке или в жизни с Хайтамом, так и непонятно — всё равно почти ничего не осталось, как и от него самого в этих отношениях, так что справится, переживёт.       Только после третьего гудка парома, оповестившем пассажиров об отплытии, приходит понимание, что он сделал. И ведь никогда бы в жизни не подумал, что уйдёт, да ещё и таким образом…       — Никогда не говори «никогда», — отрезает Тигнари, трудолюбиво натирая последние вымытые кружки и не глядя на вечернего гостя, просидевшего в ожидании почти до самого закрытия. — Кавех уволился, написал заявление ещё две недели назад. А сейчас мы закрываемся, и за переработки мне не доплачивают, так что иди домой, аль-Хайтам. Не задерживай меня.       — Куда он пошёл после смены? — подбирая с кресла сумку, спрашивает аль-Хайтам.       — Он сегодня не работал, последняя смена была вчера.       — Я видел его сегодня здесь…       — Что ты видел? — керамическое дно звучно опускается на стойку, отскакивает раздражённым эхом от опустевших стен кофейни. — Скажи мне, что? Вы жили под одной крышей, но ты не в курсе самых элементарных вещей. Куда ты вообще смотрел всё это время? Видел он, как же…       Жили?       — Тигнари, остановись, — Нилу касается плеча напарника, аккуратно и едва ощутимо, чтобы так же незаметно подтолкнуть его к кладовой.       — Приберись тут, пожалуйста, — устало выдыхает он и, положив полотенце девушке на плечо, скрывается за дверью. Брошенный напоследок взгляд из узкой полоски проёма жалит брезгливостью.       Тигнари не понимает сути этих отношений. Никогда не понимал. Почему вообще прилипли так друг к другу? Они же как та самая пара в общественном транспорте: одному душно и жарко, форточку постоянно открыть просит, а второму дует, ни в коем случае не открывайте, ещё и сидели бы стопроцентно рядом, постоянно собачась. На чём они держались? Эти двое не гармонировали, а постоянно резонировали в своих взглядах на жизнь — каждый хотел, чтобы последнее слово было за ним, встречая малейшее сопротивление с пущим энтузиазмом. Как вообще удавалось сохранять их так долго? Оба невыносимо упрямы, только Кавех неуклончив излишне, на грани самодурства, по соображениям совести и в лучших своих побуждениях, а спесь аль-Хайтама своенравная и привередливо неуступчивая, с такой не уживаются, такой покоряются. Но он ничего не говорил, никогда не возражал. Они же взрослые люди, сами должны были со всем справиться. И вот к каким решениям это привело. Оба хороши, что уж тут говорить.       — Ты правда ничего не знал? — Нилу хлопает большими глазами, полными кристально-чистого, неподдельного сочувствия, тонкие рыжие бровки хмурит в удивлении, губы в нервном сожалении поджимает.       Архонты, лучше бы она злилась, а не жалела его…       — Кавех уехал, аль-Хайтам, — она прижимает к груди тряпку, до побелевших костяшек вцепившись, словно в спасательный круг. — Он получил место в Национальном институте Фонтейна по программе международной практики… Мы праздновали в прошлую среду…       Они поссорились в прошлую среду…       «У меня дела» написал аль-Хайтам утром в прошлую среду после тренировки, когда увидел сообщение от Кавеха с предложением посидеть вечером у Ламбада и постскриптумом, что он платит за ужин.       Аль-Хайтам не хотел, чтобы Кавех тратился, когда у самого в кошельке перекати-поле гуляет свободно.       Он не хотел, чтобы тот платил за квартиру, но Кавех ведь тот ещё упрямец, согласился переезжать только на условии, что они будут делить арендную плату напополам.       Меньше всего желал, чтобы Кавех истлел в своей темпераментности и энергичности раньше времени, потому что с его ритмом жизни выгорание всегда опасно маячило на горизонте: изнуряющий график на работе, постоянные засиживания допоздна за чертежами и внеучебными проектами, взятыми по доброте душевной, подготовка к конкурсу для участия в международном обмене, сбитый режим сна и перекусы на бегу. А он ещё умудрялся завтраки эти дурацкие готовить и волонтёром хотел пойти, ну что за идиот…       Поэтому аль-Хайтам так старательно его осаждал. Да, может быть, достаточно грубо, но Кавех по-другому ведь не понимает, Кавех ведь гордый и упёртый, как вьючный як. Но аль-Хайтам ведь видел, как ему тяжело, потому так хотел донести, что совсем необязательно стараться сверх меры. Его бы заметили в любом случае, уж в этом сомневаться не приходилось. Заприметили бы обязательно, потому что Кавех действительно исключительный, талантливый, неординарный.       Но Кавех уехал.       — Спасибо, что сказала, Нилу, — сквозь нервный смешок произносит аль-Хайтам и направляется к выходу из кофейни. У самых дверей вдруг останавливается, оборачивается и роняет потерянно куда-то в ноги. — Видимо, я и впрямь ничего не знаю о нём.       Кавех уехал, не попрощавшись и оставив частичку себя в каждом уголке его квартиры. Подушки в гостиной и мягкий плед, аккуратно сложенный и оставленный на спинке дивана. Набор полотенец, однотонный и выдержанный в цветовой гамме интерьера. Эксклюзивное собрание архитектурных сооружений Тейвата, затерявшееся среди книг по истории семи наречий и аналитических трактатов по древним рунам. Наручные часы, найденные на прикроватной тумбочке со стороны Кавеха. Последний, рассеянный по квартире двумя пшиками шлейф парфюма.       Кавех не сказал даже короткого «пока», но не потому что оставил надежду на своё возвращение и совсем не за тем, чтобы заставить искать его. Он знает, что аль-Хайтам не бросится за ним опрометью.       Он не станет следовать за ним, ведь это — совсем не то, что им обоим нужно. Никому из них. По крайне мере, сейчас.