Пуровер для бывшего

      С чего всё началось?       Не с этих ли поначалу неловких для Кавеха и совершенно не смущающих для аль-Хайтама переглядок, теперь уже не исподтишка, а более откровенных, открытых и даже каких-то интимных, что ли?       Кавеху нравилось смотреть ему в глаза. Прямо и смело встречать чужой интерес. Не моргать до победного, потому что тогда ускользало то немое, томное напряжение изучающей наблюдательности между ними. Оно ощущалось уже не неловко, а вполне естественно, потому что не скользило стыдливой украдкой. Отчётливо проглядывалось, текло, плескалось и натягивалось красной нитью.       Аль-Хайтам оказался куда многограннее в своей немногословности. Его настроение угадывалось в деталях: напряжённость заметно заостряла линию челюсти, интерес ловко прятался в едва приподнимающихся уголках губ, суровая серьёзность цементировала равнодушие в напускной холодности, редкое веселье стремительно ускользало в поворотах головы, чтобы оставаться незамеченным и дальше. Отголоски эмоций считывались интуитивно, понимались шестым чувством, но никогда не оставляли после себя сомнений. А то ли оно самое? А правильно ли? А не прогадал случаем?       Чужая невыразительность не встречает преград на своём пути. Не сталкивается с противоположной ей эмоциональностью — не подавляет, не накрывает, не оставляет неизгладимый след, а гибко огибает её, протекает будто сквозь и равномерно смешивается. Извечное спокойствие, ошибочно принимаемое за холодность в первые разы, мятным бальзамом охлаждает чужую страстную пылкость. С природной естественностью принимается, так легко, что даже сложно уловить, как было до этого.       Кавеху нравится уличать его в эмоциях, потому что они, выявленные и понятые, кажутся ему слаще фирменного карамельного фраппе Нилу и пахлавы с орехами аджиленах.       — Ты снова злишься, — подмечает он, стоит им выйти из кофейни, брякнув напоследок прощальной трелью музыки ветра. — Что случилось?       — С чего ты взял, что что-то случилось? — аль-Хайтам безмятежно прикрывает веки, вдыхая сырость от прошедшего недавно дождя.       — То есть ты не отрицаешь, что зол? — Кавех щурится на него по-лисьи. — Неужто Дэхья тебя снова уделала?       — Кончай чепуху нести, — усталость свистит на его губах протяжным выдохом. — Она — мой тренер, будет странно, если позволит мне вырвать у неё победу просто так.       — А когда я говорил про спарринги?       — Пошли уже. — Отрезает аль-Хайтам, утягивая его за руку в сторону ресторанчика Ламбада, и Кавех беззвучно смеётся ему в спину: Дэхья точно приложила руку к его дурному настроению.       Аль-Хайтам, строгий в своих чувствах и выверенный до последнего жеста, порой ведёт себя хуже капризного ребёнка, и это не может не забавлять. Интересно, знает ли он, что только что выдал себя с головой? Осведомлён ли о своей дурной привычке уходить от ответа, когда собеседник прав? И ещё о целой куче других замашек, что заставляют Кавеха прыскать в кулак сдерживаемыми смешками. Его привычки быстро всплывают на поверхность, стоит только приоткрыть немного завесу отчуждённости. Вот только в какой момент это случилось?..       С чего всё началось?       Может, с его исправных — ровно три раза в неделю к семи вечера после последнего факультатива — посещений кофейни и терпеливого ожидания конца смены за ближайшим к стойке бариста столиком за чтением книги или повторением конспектов к лекциям?       Коллеи не насупливается обиженно, когда аль-Хайтам наглым образом отнимает у неё козырное место, а смущёно садится напротив. Периодически поглядывает то на внезапного завсегдатая, то на мечущегося в вечерней запаре бариста, но ничего не спрашивает, даже у Тигнари, даже когда подмечает, что они всегда уходят вместе, хотя до этого Кавеха с трудом удавалось уговорить заглянуть к ним в гости даже на час-другой.       Нилу тоже никак не комментирует, когда атмосфера ощутимо меняется. Может, ей и хочется этого как никогда прежде, ведь её девичье любопытство и личные переживания за Кавеха редко знавали предел личных границ последнего, однако, видимо, изменение общего настроения влияет на неё куда сильнее. И хотя перемены не ощущаются слишком уже заметно — лишь витают в воздухе лёгким флёром весенней лёгкости, но на деле веса имеют гораздо больше вопросов «в лоб» или откровенных ответов, — всё же незамеченными, как и не озвученными не остаются.       Потому что вот уж кто не упускает случая поднять эту тему, так это Дэхья. Поначалу она, конечно, лишь изводит их — одного в кофейне, второго на ринге (всегда порознь, никогда вместе) — выжидающими взглядами с хитрым, всё сознающим прищуром. Однако её молчаливости хватает от силы недели этак на полторы, не больше.       — И как он тебе? — беззастенчиво облокотившись на стойку бариста, испытующе спрашивает Дэхья, заглядывая Кавеху в глаза.       — Кто?       — Ой, да ну брось, птенчик, — густые брови изгибаются, и в залегших на лбу морщинках отчётливо читается «за дуру меня не держи». — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Как тебе аль-Хайтам? На какой вы стадии? Давай же, поделись с тётей Дэхьей своими делами сердечными.       — Между нами нет ничего подобного, о чём вы могли бы подумать в своих извращенных фантазиях, — хмыкает Кавех.       — Да ну? — она хлопает густо накрашенными ресницами сначала с театральной невинностью, но, присмотревшись к робкой улыбке, понимает, что никто тут шутки с ней шутить не собирается. — Погоди… Вы правда ещё не переспали?       — Нет.       — Целовались хотя бы?       — Не-а.       — Тогда… за ручки держались, что ли?       — И без этого обходимся, — Кавех кривит лицо, словно она ему личинки песчаного жировика предлагает к помолке для эспрессо добавить.       — Тогда чем вы двое вообще занимаетесь? — Дэхья обводит указательным пальцем пространство около Кавеха, как если бы аль-Хайтам сейчас стоял рядом с ним.       — Вам этого знать совсем не обязательно.       — Говоришь со мной, как с нерадивой матерью.       — То-то вы и впрямь, как курица-наседка, печетесь о моей личной жизни.       Дэхья демонстративно закатывает глаза, показательно дуется на него, всем своим видом крича, мол, ну и ладно, больно надо, но следующим утром в бокс-клубе, облокотившись на натянутый трос ринга, бесстыдно буравит аль-Хайтама взглядом в надежде получить ответы хотя бы от него. И хотя шансов выпытать правду у него куда меньше, ей всё же невообразимо любопытно докопаться до истины. Нет, ну правда, как эти двое вообще спелись?       С чего всё началось?       Всё завертелось так стремительно, как будто могло произойти в любой момент — в том числе и после того, как Кавех впервые остался у него на ночь. Не после первого поцелуя. Там отчего-то всё казалось столь естественным, что считать это предпосылкой было бы немыслимо. Именно в их первую совместную ночь у аль-Хайтама в квартире.       Она с распростёртыми объятиями принимает жадно изучающие взгляды Кавеха: впитывает, поглощает его первозданный интерес к сухому минималистичному интерьеру, не сдобренному атмосферными, уютными деталями — диванными подушками с кисточками, парой керамических статуэток, сделанных собственноручно или ещё какой мелочью, которая дала бы узнать его чуточку лучше или понять, что ему нравится.       И хотя деталей обстановки мало, Кавех старательно давит в себе порывы критики насчёт дизайнерских решений. Что это за ковёр вообще? У прабабушки Кавеха похожий на стене висел ещё лет этак пятнадцать назад, серьёзно. А эти отвратительно несуразные шторы в гостиной? Тюлевые, с кружевом… Архонты великие, дайте ему сил пережить это. Подождите. Нет, тут никакая архонтова милость не поможет ему справиться с отвращением к этим невозможным разрисованным кухонным тряпкам. Где он их только достал?..       И всё же Кавех сдерживается. Понимает, чувствует, улавливает, что впустить его в свою квартиру значит для аль-Хайтама куда больше, нежели простой поход в гости. Он — не мягкая, точно домашний падисаровый пудинг, Нилу, что готова в любой момент распахнуть двери своей уютно обставленной однушки. Он — не пускающий на работе яд Тигнари, который, на самом деле, способен принять у себя даже самых незваных гостей в любой момент, несмотря на неловкую тесноту их нагромождённой двушки.       И всё же аль-Хайтам распахивает для него свои двери, приоткрывает завесу дурного вкуса в интерьере, а это Кавех ценит прежде всего. Ведь принято считать, что квартира владельца говорит о нём гораздо больше слов. В обстановке угадывается настроение, манера жизни, привычки… А Кавех, жадный до чужих эмоций, не знает ещё способа лучше для понимания окружающих посредством чутких наблюдений.       Но, может, все эти мелкие детали — задерживающиеся взгляды, непреднамеренные касания пальцев в ресторане, смазанные движения губ в медовом мраке хайтамовой гостиной, — всё это имело значение?       — Что за дурацкий вопрос? — Тигнари хмуро сводит брови, глаза на него щурит испытующе, откровенно не понимая сути.       — Ну, я имею в виду, когда вы с Сайно поняли, что…       — Я понял, что ты имел в виду, — он шикает на него упреждающе и тут же устало вздыхает, запуская пятерню в волосы и откидывая крашеную челку. — А вот ты — нет. В отношениях, искренних отношениях, не может быть первопричины. Они просто есть. Или их попросту нет. Я в том смысле… не стоит цепляться за что-то конкретное, потому что чувства, настоящие и неподдельные, совсем ведь не про логику и объяснения. Тебе так не кажется?       Наоборот. Кавеху только так и думается. Это аль-Хайтам везде ищет корень существования, пытается всё доказать и углядеть суть чего бы то ни было.       Он говорит, что краска портит природную структуру фоликул, поэтому не стоит каждый месяц тратить безбожное количество тех малых денег, что удаётся заработать в кофейне путём изматывающего количества смен — хотя мог бы спокойно признаться, что ему просто нравится его естественный цвет волос.       Аль-Хайтам ворчит недовольно, мол, ты серьёзно собираешься оставить таксисту те гроши, ради которых отпахал пять смен подряд, хотя на деле ему лишь нужно было сказать правду: что он беспокоится о выматывающем графике Кавеха и хочет, чтобы тот хотя бы пару раз в неделю оставался у него и высыпался по-человечески.       А уж если бы вместо постоянных недовольств на тему неприятного запаха от разогретого в микроволновке бургера или брезгливого взгляда на купленный в закусочной комбо-обед хотя бы раз прозвучали слова о том, что его волнует несбалансированное питание Кавеха, беспринципно нарушающее все предписания гастроэнтерологов и диетологов, то всё уж точно не дошло бы до точки невозврата.       Если бы он только был немногим естественнее в своих выражениях, откровеннее и с Кавехом, и с самим собой, возможно, тогда у них было бы чуть больше времени.       Но аль-Хайтам, очевидно, не из тех, кто станет распыляться подобными признаниями, и это понятно. Видно невооружённым глазом, а потому его сварливое возмущение так старательно принимается за своеобразную заботу. Ведь это чувствуется так естественно — где-то там, под кожей, на уровне ощущений и инстинктов, — что даже почти и незаметно (ключевое слово «почти», потому что иногда всё же хочется заткнуть его — сорвать этот туго затянутый галстук, да запихать куда поглубже).       И галстук срывается, но отнюдь не за тем, чтобы предотвратить нескончаемый поток жалоб, а потому что дышать становится трудно, особенно когда Кавех своими поцелуями вышибает из его лёгких воздух. Скользит влажными губами вдоль шеи. От подбородка, дальше вниз, припадая сильнее там, где отчетливо выступает артерия, чтобы почувствовать его, хайтамов, пульс. Потому что сердце не обманешь — оно забьётся быстро-быстро, предательски так, наперекор упрямому молчанию, не потворствующему кавеховым придыханиям и едва сдерживаемым стонам. И оттого захочется прижаться ещё сильнее, прильнуть ближе, хотя ближе уже и возможным не представляется. Ведь Кавех у аль-Хайтама сам словно под кожей. Приелся, засел меж рёбер так плотно, что и отпускать не хочется.       С чего всё началось?       Со ставшего непривычным холода второй половины кровати?       Кожа Кавеха всегда точно огнём горела, как если бы у него лихорадка перманентная была, поэтому быть с ним в одной постели было равносильно сну рядом с натопленным докрасна тандыром. И как бы аль-Хайтам не язвил старательно дальше, что каждый раз, когда они засыпают вместе, он словно на кострище, ему без этого тепла просыпаться тревожно: распахнёт глаза, поняв, что в пока ещё сладкой полудрёме не огладил выпирающие позвонки или по-девчачьи узкую талию, и даже не поймёт поначалу, почему в таком волнительном возбуждении проснулся. Только мгновениями позже, сфокусировав взгляд, осознает, что Кавеха нет рядом. И ни в гостиной, ни в ванной он не находится. Зато оставляет следы пребывания на кухне в виде ещё не остывшей воронки с пуровером.       Он, подобно самовольной тени Питера Пэна, из квартиры ускользает незаметно. Обманывает чуткий хайтамов сон, не скрипя несмазанными петлями и предательскими половицами, не шумя закипающим кофейником. Только оставляет после себя тонкий флёр собственного аромата — лёгкий шлейф свежести утреннего леса после дождя. Хотя на первый взгляд Кавех ассоциируется с чем-то сладким и терпким, лелейно-медовым даже, на вкус он оказывается совершенно иным: мускусная томность сбившегося дыхания, солёность влажной, вспотевшей от интенсивных движений кожи и остаточная щекотливость шипрового кедра на задворках. Этот запах отпечатывается на простынях и наволочках, оседает на кухне, витает в коридоре и постепенно, незаметно проникает в каждый уголок квартиры и сердца.       Но с чего же всё началось?       В какой момент аль-Хайтам вообще пустил его внутрь собственного жилища? Когда позволил пустить ростки привязанности в душе? Уже не в момент ли осознания, что было бы неплохо задержаться здесь — в неожиданно заполнившейся пустоте? Когда понимание стремительно пронеслось в голове невольной мыслью, что одного Кавеха оказалось достаточно, дабы наполнить минималистичную скудность интерьера какой-то особой, по-домашнему уютной атмосферой. Когда он перестал сбегать стыдливо по утрам, а взял за привычку оставаться подольше — отыскивался на кухне, в одной мятой рубашке, такой большой и совсем ему не по размеру, с собранными в небрежный пучок волосами, мурлычащий что-то под нос. Такой вмиг нарушивший покой выстроенных устоев, но вписавшийся донельзя естественно.       Всё определённо началось здесь — когда Кавех стал по кирпичикам разбирать и заново перестраивать хайтамовы привычки. Невольно. Неспециально. Однако столь очевидно.       Аль-Хайтаму претят привязанности: они подчиняют, обнажают старательно спрятанное и уязвляют, от того и нуждаются в своевременном подавлении. Благо с самоконтролем аль-Хайтам ладит, а потому не позволяет себе расслабиться и подчиниться этой временной — определённо временной, да — слабости. Ну, или он склонен так думать.       Он убеждает Кавеха переехать к нему, уверенно аргументируя это тем, что никогда не может спокойно выспаться, когда тот так шумит по утрам, явно убеждённый в собственной бесшумности. Хотя не высыпается он отнюдь не поэтому, а из-за того, что сам ненасытно мучает его, Кавеха, до самого утра. Растягивает удовольствие, потому что знает, что утром проснётся один, а значит нужно насладиться моментом до самого конца, взять то, кого чего он хочет, без остатка.       Аль-Хайтам заставляет каждый их совместный вечер замереть в одном долгом мгновении. Стирает границы времени неторопливостью и педантичной аккуратностью.       Сначала долго-долго играет прелюдиями. Дразнится поцелуями. Осыпает амуровыми следами податливое, мягкое, будто бы плавящееся под ласками, тело. Без излишней грубости — не позволяет себе преступить границы, хотя рассудок ускользает, стоит чужому голосу сломаться в громком, протяжном стоне. Извиняется, любовно зализывая жестокие укусы, когда в голове чуть-чуть проясняется, а красный туман животной страсти рассеивается от чужого жалобного поскуливания.       Потом подготавливает старательно. С чувством, от души. Заставляет расслабиться максимально. Забыться в сладком удовольствии от умелых движений пальцами и языком. И даже когда Кавех разбивается мириадами осколков в его руках, не позволяет себе перейти черту, хотя сам захлёбывается в желании вставить поскорее — член бессовестно натягивает ткань трусов, натирает уже болезненно, а низ живота сводит от распаляющегося вожделения.       Аль-Хайтам двигается медленно. Не долбится, как сумасшедший, а скользит плавно и со вкусом. Рукой — вдоль члена Кавеха. Вверх-вниз, от основания к головке. Сам — во влажной узости его разгоряченного тела. Глубже, выше. Сжимает талию, проводя большим пальцем по спине и собирая дрожащие на раскрасневшейся коже капли пота. До отрезвляющей боли закусывает губу, наблюдая, как покорно он его принимает, как нетерпеливо пытается насадиться сам, потому что терпеть эту пытку уже не может.       Аль-Хайтам сводит Кавеха с ума и сам постепенно теряет голову, разделяя с ним это странное исступление. У них безумие одно на двоих. И хотя один старается не упасть в него глубже, а второй им упивается, оба хотя бы раз думали о том, чтобы остаться здесь ещё немного.       Задержаться бы подольше за совместным завтраком утром перед лекциями в Академии. И не только потому что Кавех потрясающе готовит (хотя чего уж греха таить, стряпает он и впрямь отлично). В эти моменты даже простое наблюдение со стороны приносит странное успокаивающее единение. Под тихий шум последних новостей с экрана плазменного телевизора и шкворчание кипящих в масле колобков-тулумба, которые он частенько жарит в пару к своему чертовски вкусному кофе. Аль-Хайтам — не любитель сладкого, да и это не самый лучший завтрак, но он не может не попробовать. И нет, ни в коем случае, потому что Кавех старался: встал спозаранку, тесто замесил, слепил эти шарики, над кофейно-карамельным сиропом запарился. Конечно же, из-за того, что продукты переводить жаль.       Ещё пару минут бы не выходить из квартиры, пока они собираются вместе. Аль-Хайтам по расписанию: контрастный душ на десять минут, заранее сложенная одежда помогает экономить ещё около пятнадцати, волосы не причесывает, только слегка приглаживает, предварительно растерев в руках средство для укладки, портфель уже ждёт в коридоре. Кавех по наитию: то и дело копошится с невидимками, закалывая волосы, одежду только с одной стороны гладит, но ладно, всё равно после пар на работе в форменный фартук запрыгнет, в сумку чертежи и учебники наспех будет закидывать под недовольное мы-уже-везде-опоздали-спасибо-Кавех сопение.       Побыстрее бы только закончить этот некончающийся день без него. Поскорее бы выйти вместе из кофейни, утянуть в узкий переулок, подальше от любопытных глаз прохожих, прижаться губами, шепнуть «я скучал» после затяжного поцелуя в ещё приоткрытые губы, запах такой родной вдохнуть и не отпускать. Но аль-Хайтам не обнимет крепко, не толкнёт властно к кирпичной стене, не перехватит инициативу. Он и за руки не держится — он вообще всегда словно на расстоянии держится. Однако пространство между ними всё равно не пустует. В воздухе непременно витает невысказанное, парит неозвученное. То самое, что заставляет остаться здесь, в пока ещё выносимой полной пустоте, вернуться туда, где они будут одни среди стен.       Кавех не ищет причину, где всё началось. Аль-Хайтам старательно их обдумывает.       Кавеху нет нужды объяснять, почему же его так тянет к нему. У аль-Хайтама объяснений не находится, но их упорно пытается отыскать.       Кавех просто в моменте — там, где солнцем припекает на сердце, тянущей истомой разливается внизу живота, страстью глаза застилает. Там, где пока ещё хорошо. Там, где он не стесняется своих чувств и желаний и изнывает от жажды услышать, как срывается прерывистый вздох с чужих губ, как поднимается в мощной, широкой груди утробный рык от невозможности больше сдерживаться или как не выверенно-ровными, а рваными, необузданными движениями толкаются внутрь.       Аль-Хайтам просто так не может. Не в рамках его характера, за пределами его привычек. Он устоявшийся порядок не нарушает, как ни старайся, сколько не выводи его на эмоции. Ему так удобно, а что может быть важнее собственного комфорта. Но когда наступает время переосмыслить, в ком чём же заключается его комфорт, он уже ускользает из квартиры, осев в каждом её уголке бальзамно-древесной, щекочущей нос хвоей и оставив его в теперь уже невыносимо полной пустоте.