Записки сумасшедшего

      Он не помнит точно насколько забурился в свою берлогу, но то, что середину ворна проторчал исключительно в своей кварте, Ретчет помнит.       Как и ту парочку процессорных инвалидов, которых притащил Оптроникс.       Если с первым он разобрался относительно споро — ловкость рук и ничего лишнего — вытащив из затылочной зоны отвертку и ещё парочку каких-то левых зажимов к активо-важным цепям и органам не относящемся, он отпустил пришедшего в себя молодого бота на все четыре стороны, взяв "честное" с него слово, что тот если не сразу, то хоть когда-нибудь возьмётся за ум...       По крайней мере, надежда была на то, что каонский бродяга всё-таки возьмёт себя в тески, не отправившись в тот пресловутый центр трансплантации - что-что, а идти к торговцам органами, чтобы начать новую жизнь и увы, не в качестве полноценного гражданина, а не чьей-либо запчасти, тот ещё способ покончить с жизнью, но уж точно не начать её с чистого листа.       Достаточно было взять себя в руки.       Что к сожалению, мало кто мог сделать. Собственно как и он, мнемохирургия как и черви в чужих церебро были малость не по его части, хотя практика требовала от него постоянного повышения квалификации.       В прочем, она никогда не заставляла себя ждать. Горячий на искру Оптроникс из Библиотекарей-архивистов перешедший во все оружия в гвардию продолжил своё благое дело на благо общество: что практика, что пациенты у Ретчета не заканчивались.       Так или иначе число спасённых увеличивалось, только на этом полномочия, что Ретчета, что у ныне Ориона заканчивались.       Ретчет мог починить, отремонтировать, поставить на серво даже такие безнадёжные случаи, что несмотря на плачевность своего положения всё ещё продолжали быть актив...       Меха был актив. Вполне себе живым, несмотря на большинство отсутствующих элементов, приходил в онлайн, пиликая помехами в эфире.       Вокодер пришлось полностью вырубить.       Как и чувство сожаления.       Доктор принялся за дело.

***

      Незабываемая, вырезающая на памяти снежинки, встреча. Такая же дырявая и блёклая.       Перед глазами вновь амфитеатр и сотни разных голосов, и лиц, то отвратительно-похожи по своей природе. Почти все сливаются в цветастую серую кашу и лишь где-то различаются разноцветные рога и гребни, но и они тонут в той трясине разноцветных красок. В основном все те цвета аляповаты, и не сочетаются меж собой, но если не обращать внимание на столь невзрачные элементы, вслушиваясь в гомон той толпы, то...       То хочется оглохнуть, ослепнуть и провалится под землю - всё что угодно, лишь бы не слышать... Не чувствовать пронизывающий до протоформы смрад чужих эмоций, проникающий своими полями отовсюду глаголющих от лица власти меха. При этом я всё так же стою внизу трибун, они взирают сверху вниз.       Прицелы маслянистой и презренной оптики прошибают искру, боль застарелая, взъерошенные под слоем пыли и копоти нейро-платы топорщатся от незаслуженного псионического спектра.       Хочется провалиться. Удавиться, что угодно, лишь бы не чувствовать.       И в тоже время так плевать - это всё не моё, не со мной, а где-то там, не здесь вне времени и пространства - так раздражает эта крикливая масса, что хочется просто взять, щёлкнуть когтями и они все исчезнут... Не я провалюсь, а они растворятся, утонув в своей желчи. Это всё иллюзия и очень неприятная ложь.       Отчего-то всё становится более серым, неважным, пустым. Действо кажется ещё более чуждым, далеким, а я отдельной от той меня, что стоит за трибуной.       Я-она выступаем перед ними, просим о чем-то, говорим... Держа ровную в своей необходимости грань, не дав им больших зрелищ до потехи. Но бестолку, бесполезность выражается в том, что бессмысленность итогов этого социального кошмара не принесёт нам ничего кроме разочарования.       Картина сущего всё тлеет и тлеет, силуэты в дали рассыпаются, горят, растворяясь в бесформенных серых массах толпы. Перед глазами возникает вдруг тот, кого отчего-то так нежеланно видеть.       Но до одури необходимо, будто одно его слово решит всё.       Но ничего так и не происходило, а я наблюдала смазанные лица, где меха стоили напротив друг друга, а остальных здесь более не существовало. Немая драма в двух действующих лицах, где оратор словом тормошит тягучий улей ос, что на одном дыхании готов ужалить, да побольнее вот-вот приготовит жало, чтоб нанести решающий удар. Но они все где-то там, готовые и свирепые, разодрать сей не хрупкий, но уже не такой опасный стан на части.       Это уже не тот цветок, что был раньше. Но и Претор, чье слово одарить правом уже не имеет веса.       Они ещё не знают, но чувствуют настигающее чувство триумфа. Момент, когда захватят всё в свои смердящие жадностью руки.       Он выделяется средь всех пятном столь ярким и могучим, апекс броня более не тяготит его корпуса, а золотые ставки сияют в белом свете приглушенного ореола блеска и напускного величия, что при всём его истинном характере он скинет тотчас, чтобы исчезнуть в неизвестности.       Сияет в своей чистоте столь ярко, как мертвец, которому осталась стремительная лестница, чтобы вспорхнуть до оглушительного падения.       Его грудь теперь пуста, в нем больше нет той всепоглощающей ауры в чьем присутствии ты чувствуешь вездесущий взора всеведущего бога.       От чего-то чувствуешь лишь святость, омрачённую пороком, но без давления присущего из вне.       При нём спокойно.       Речь ровнее, но доверие столь колкое и незримое, отворачивает от себя всё его естество.       Мы не жалели самоубийц.       И снова он, их образа накладываются друг на друга, смазанный могучий силуэт серого Меха, что каждый раз во сне отмахивается от казалось бы моих прошений — до сих пор веет чем-то нереальным и несбыточным.       Это был уже не Нова Прайм, а изувеченный матрицей мех, всё тот же Нова, но и больше не Нова Конвой..       В тот день Претор Кибертронской Империи сложил с себя полномочия...