Фальшивый поцелуй

      Они провели в Кавасаки ещё пару дней. Долго гуляли, смеялись, целовались. Занимались сексом — словно после первого раза у них сорвало крышу, и Накахара постоянно чувствовал влечение. Он залипал на руки Дазая, на его красивые, тонкие губы, на наполненные теплом глаза. Когда они лежали в постели, абсолютно обнаженные и удовлетворенные, Осаму поднял тяжёлую тему.       — Я давно хотел спросить, — Чуя напрягся при этих словах. Они не несли ничего хорошего. Дазай замялся. — Почему на свадьбе Кое не было ваших родителей?       Вот и все. Дальше бегать было нельзя. Чуя не хотел говорить, слишком болезненно. Но даже сестра признала, что ему нужно это сделать…       И Дазай лежал без бинтов. Накахара мог наблюдать, как его шрамы пересекаются, водил по ним пальцами, завороженный затейливой картинкой. Будет несправедливо, если он не расскажет, при этом зная все секреты Дазая, его печальное прошлое. Он вдохнул родной успокаивающий запах, набираясь смелости.       — Мы жили с мамой и папой до моих семи. Они были прекрасной парой, встречались ещё со школы, безмерно любили друг друга. Но выяснилось, что отец изменял маме много лет, и врал ей в лицо, каждый день. «Задержусь на работе», «коллеги позвали отдохнуть», «налоговая задерживает» — сейчас я понимаю, что мать была дурой, если всегда велась. Но тогда это не казалось чем-то… тревожащим.       Ему требовалось все свое мужество, чтобы не начать плакать и рассказывать так, будто бы все уже давно в прошлом.       — Это был страшный, болезненный скандал, — Чуя понял, что все же окунулся в прошлое настолько, что видел происходящее перед глазами. — Папа пришёл позже обычного. Мама весь вечер готовила что-то на кухне, мы с Кое сидели в гостиной. Отец зашёл, разулся, поставив обувь так, чтобы мама к нему не прикопалась, поздоровался с нами и поцеловал каждого в лоб. «Привет, любимая», — сказал он маме. А когда мы сели за стол, то он сказал, что бросает её. Что устал. Что никогда не был один. Что не знает, что ему нравится, потому что у него не было возможности узнать… что он был слишком сконцентрирован на маме, чтобы думать о себе, на их отношениях, улучшении жизни, детях. И что он ненавидит её, потому что она отняла у него половину жизни.       «Я люблю тебя, — сказал он. — Но себя я люблю больше».       — После этого они разошлись. Папа съехал от нас в тот же день: оказывается, он давно снял себе квартиру, но боялся сделать последний шаг. Мама… вела себя странно. Она писала ему, звонила, много раз за час, ночевала у двери его новой квартиры, приходила на работу, вычисляла его любовниц и портила им жизнь. Она помешалась на отце. Её много раз упекали в участок за преследование, но катастрофических последствий это не несло: она давила на жалость, что у неё два маленьких ребёнка. В итоге все считали отца мудаком, а её жертвой. И она поверила в это сама, — Чуя вздохнул. С каждым предложением становилось лишь тяжелее, голова разболелась от болезненных воспоминаний. — Так мы жили пару лет. Мать таяла на глазах. Она то валялась месяцами в постели, и мы перебивались пособием и мелкой кражей, то брала займы, пыталась организовать свой бизнес, сбежать от нас, вернуть отца. Она винила нас в том, что отец ушёл. Что он испугался ответственности из-за нас. Но именно мы с Кое были теми, кто мыл её раз в пару недель, кормил с ложки и ухаживал за домом, так что она не уходила. Потом Кое уехала учиться.       Он сглотнул.       — Было… тяжело, Осаму. Одному. Я связался с плохой компанией, начал курить, подсел на лёгкие наркотики. Моя жизнь каталась к черту, и я не появлялся дома по несколько дней, потому что видеть мать было невыносимо. Учёба, жизнь катилась вниз. Меня вытащила Кое. Она работала на трех работах, чтобы содержать меня. И именно она упекла мать в психиатрическую клинику, что было просто неподъемно дорого для нас тогда. Я начал подрабатывать, увлекся программированием. Я жил один пару лет, не считая четвероногих и трех котов, и в них находил отдушину. Поначалу мы часто навещали маму. Оказалось, что измена отца была лишь последней каплей для того, чтобы биполярное расстройство активировалось. Это заболевание неизлечимо. С фармакотерапией ей было легче, но у её нет желания жить. Отец был всем для неё, не мы… — замолчал. — Я поступил в университет. Так далеко от дома, чтобы не вспоминать об этом. Сейчас я не знаю, где отец, а мать ненавидит нас за то, что мы не поддерживаем её идею о том, что его нужно вернуть в семью, и что запихнули её в психушку.       Чуя помнил эту пустоту внутри, отчаяние, боль, жестокое одиночество. Годы без Кое, наедине с матерью, были самым жестоким испытанием в его жизни. Сложно передать словами, с какими чувствами ты идёшь домой, предполагая, что она сделала на этот раз, дома ли в принципе? Чуя дважды снимал её с петли, успевая в последний момент, а потом отбивался от неё, обезумевшей, что ей не дали покончить с собой. Он не говорил об этом сестре, не желая давать ей воспоминаний, за которые она будет чувствовать вину, что не была рядом.       — Я поэтому не люблю ложь, — внезапно понял Чуя. — Сложно знать, что ты жил в мире иллюзий все детство. Отец врал нам, врал маме. Если бы он сказал сразу, то, быть может…       — Чуя, — прошептал Дазай.       Накахара усмехнулся, отдаляясь от Дазая. Сел, обняв себя. Было жутко холодно, голая кожа мгновенно покрылась мурашками. Его начинало трясти, как бывало только в одиночестве пару лет назад. Почему сейчас? Он не хотел выглядеть нуждающимся. Чуя, вероятно, подсознательно знал, что не пережил, не отпустил, не принял, и что не сможет поделиться прошлым без эмоций.       Его обняли со спины, и Накахара вздрогнул, будто от удара. Осаму дышал ему в шею, заставляя присутствовать в реальности, а его горячее тело немного, но согревало.       — Я ходил к психотерапевту, — Чуя вскрыл очередной гнойник. — Это помогло держать себя в руках. Сейчас у меня… все нормально. Ты, четвероногие, друзья. Кое. Но я очень боюсь… очень, — голос сорвался. — Раниться. Воспринимать что-то близко к сердцу. Любую ссору я переживаю тяжело, особенно с родными. Мне кажется, что я разрушусь. Как мама. У меня множество опор, но если я не захочу за них держаться, то что мне поможет?       — Это тяжело, — тихо согласился Осаму. Накахара сконцентрировался на том, как он перебирает его волосы, а не на собственном резком, прерывистом дыхании. — Я даже не знаю, что сказать, мой драгоценный…       Дазай крепче обнял его, сжал в своих руках, и Чуя не смог сделать вдох. Он поскреб ногтями по его предплечьям. Страх был неконтролируемым, инстинктивным, и лёгкие не хотели набирать в себя воздух. Чуя немо открыл рот, но горло издало только хрип, и Дазай испуганно отдернул руки, в мгновение оказываясь у его коленей.       — Чуя, — взволнованно позвал он. — Что с тобой происходит, Чуя? Ты слышишь меня?       Голос Осаму отдалялся, и Накахара потерянно сполз на пол, оказываясь в чьих-то нежных объятьях. Его трясло, глаза уставились в никуда, и паника захватывала сознание. Мыслей не было, по телу расплывалась, как лава, дрожь, и было страшно, настолько, что хотелось убежать, закричать в голос, сделать что-нибудь. Но вместо этого Чуя оцепенел, не воспринимая ничего, и пытки хуже не было. Он понял, что задыхается, и перед глазами темнеет, яркими пятнами расплывается реальность, звон в ушах — как сирена, и код красный, красный, красный.       — Чуя, чуя, чуя, — донеслось до сознание. — Любимый… Чуя…       Его, дрожащего, мокрого, обнимали, словно он был единственной ценностью, и Накахара постарался продолжить слышать, не уплывать в страшное марево.       — Дыши… дыши, солнце. Ну же. Молодец… ещё раз, Чуя. Умница, вдох, давай, мой драгоценный, длинный, длинный вдох…       Его затошнило от кислорода, и он резко выдохнул, но Дазай гладил его по спине, не обращая внимания на то, как Чуя вцепился в его плечи, оставляя, наверное, отметины от ногтей.       — Теперь снова вдох, родной… да, а теперь выдох…       Потребовалось время, чтобы тело Чуи расслабилось, и он обмяк в чужих руках, бессильный и истощенный. Голова раскалывалась, а прежнее напряжение сменилось апатией. Он бессознательно заметил, что слышит рваное, прерывистое дыхание, и потом понял, что это Дазай. Чуя устало поднял голову.       Осаму плакал. Его глаза были покрасневшими, сосуды полопались, губы искусаны. Зрачки — с радужку, блестят, как стеклянные. И у Чуи откуда-то взялись силы, эмоции, потому что он потерялся.       — Что… — голос не слушался. — Ты… почему?       Дазай прижал его к себе, крепко, сильно, и это было неудобно, но Накахара не сопротивлялся. Он позволял себя трогать, гладить по волосам, и аккуратно протянул руки, обнимая в ответ, слушая тихие, сдержанные всхлипы. Осаму, который не плакал, когда рассказывал о своей семье… Чуя довёл его до слез своим поведением, и сердце сжалось от вины и тоски.       — Прости меня, Осаму, — едва слышно выдавил он, и Дазай зарылся носом в его волосы.       — Ты иногда такой дурак, Чуя, — его голос был болезненным, печальным. Если бы Накахара был в состоянии, он бы испугался за Дазая. Он и так это сделал, но не чувствовал никаких сил, чтобы… утешить? Хотя, конечно, он был виноват. — Мне больно за тебя. Я не знаю, как исправить то, что произошло, и я просто… я так хочу, чтобы у тебя было все хорошо. Но единственное, что я действительно могу, это просто остаться с тобой. Я… я люблю тебя, Чуя. Люблю.       Глаза увлажнились. Чуя почувствовал, как слеза катится по щеке, попадая на губу. Солено. Он не смог ничего ответить, и Осаму преданно прошептал:       — Я не уйду.