Amour — по-французски «любовь»

      «Утро вечера мудренее» придумали явно те, кто не страдал в свои девятнадцать лет от неразделённой любви. Потому что когда наступило утро, всё стало только хуже. Вместо «доброе утро, солнышко», мама встретила Чимина прожигающим взглядом. Оказывается, ей только что звонили из школы и сообщили о том, что успеваемость её сына снизилась по сравнению с прошлым годом. Теперь, если он хочет с отличием окончить школу, как и планировалось (то есть, как планировали родители), ему необходимо улучшить оценки в выпускном классе. Кивая, как болванчик и молча уплетая свой завтрак, парень выслушивал все нравоучения матери, и спасибо ей, что обошлось без: «Ты меня точно сейчас слушал? Повтори, что я только что сказала». Чимин бы не повторил, ведь, откровенно говоря, пропустил мимо ушей всю гневную тираду родительницы.       Единственное, о чём он мог думать в то утро, — это Чонгук и тот факт, что, кажется, хён так и не вернулся домой с ночи. Но стоило парню подойти к мойке, чтобы ополоснуть тарелку, как в мусорном ведре он обнаружил небрежно скомканную чужую рубашку, которую младший прошлым вечером испачкал. Чон не стал церемониться — просто избавился от испорченной вещи. Почему Чимину в тот момент показалось, что вместо тряпки в помойном ведре оказались его чувства? Это был первый выстрел в сердце. Контрольным стал «Абонент находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение или перезвоните позже».       — Мам, а ты не знаешь, куда уехал Чонгук-хён? — выкрикивает Чимин ещё с коридора, пока поднимается по лестнице, быстрым шагом перепрыгивая через ступеньки.       — Нет, он передо мной не отчитывался, — оборачивается на вошедшего сына госпожа Пак и смеряет его строгим взглядом. — А тебе сейчас нужно об учёбе думать, так что всё, хватит, вчера все твои развлечения закончились. С сегодняшнего дня никаких больше гулянок, пока я снова не увижу результаты не ниже девяноста процентов.       — Ну ма-ам, — со стоном закидывает портфель на плечо Чимин.       — Не мамкай. После школы сразу домой.       — У меня сегодня репетиция.       — Значит, после репетиции, чтобы как штык был дома. И то, я ещё подумаю, оплачивать ли твои пляски в случае, если ты не возьмёшься за голову.       «Пляски», — фыркает про себя Пак и молча выходит из дома. «Эта женщина назвала балет плясками!» — злобно пинает камень на тротуаре, будто он повинен во всех смертных грехах, и этим пугает уличную кошку. Та недовольно щетинится и шипит, а после юркает между мусорных баков. Чимин тихо извиняется перед бедным животным, чей покой потревожил, и дальше идёт по улице, сложив руки в карманы. В десяти метрах от остановки парень видит свой автобус и срывается на бег, но едва успевает протянуть руку к кнопке, чтобы открыть заднюю дверь, как транспорт отъезжает и оставляет школьника одного на опустевшей остановке.       — Чёрт! — обречённо выкрикивает Чимин, обращаясь то ли к проклятому водителю, который решил не дожидаться опоздавшего пассажира, то ли к самому себе из-за того, что забыл о времени и позволил внутренним переживаниям выбить из колеи.       Сегодня он впервые опаздывает в школу и заходит в класс уже после прозвучавшего звонка. Учитель Нам окидывает ученика недовольным взглядом и кивает, веля поскорее занять место за партой. Мужчина отворачивается к доске, продолжая писать тему, но, когда слышит какой-то шум, снова оборачивается. Судьба будто измывается сегодня над Чимином. Доставая из рюкзака наспех сложенные учебники, парень не замечает зажатый между ними расстёгнутый пенал, который выпадает. Всё содержимое рассыпается по полу, из-за чего тут же слышатся тихие смешки одноклассников. Учитель ничего не говорит, только осматривает с ног до головы таким тяжёлым взглядом, что под натиском чужой давящей ауры Чимин весь сжимается и низко кланяется с извинениями — ещё немного, и он поцелует затёртый пол в классе. Тем же взглядом удостаиваются и другие ученики, решившие по своей глупости, что оплошность Пака даёт им право нарушить порядок тишины. Все замолкают мгновенно, и господин Нам начинает урок, темой которого сегодня является произведение Стендаля «Красное и чёрное».       Как бы Чимин ни старался сосредоточиться, заглушить собственные мысли оказывается непосильной задачей. Он смотрит перед собой пустым взглядом, а голос учителя для него сливается в монотонный белый шум. Из обрывков фраз он улавливает лишь отдельные фрагменты о судьбе Жюльена Сореля — молодого парня, мечтавшего покорить Париж. Жюльен уверенно шёл к своей цели, пускай и выбирал для этого не самые лучшие пути. Париж… Чимин тоже хотел бы покорить его. Чтобы стать значимым для одного единственного сердца, живущего в городе любви. Как иронично.       Мысли уносятся далеко за пределы класса, пока парень представляет себе шумные улицы Парижа, кофейни с ароматом свежих круассанов и узкие улочки, по которым ветер гоняет жёлтые листья. Где-то в толпе мелькает знакомая фигура — та самая, ради которой Чимин был готов на всё. На всё, кроме того, чтобы признаться в своих чувствах по-настоящему. Он так и не решился сказать ни слова. Сердце тянулось к Чонгуку, но страх был сильнее. Париж казался недостижимой мечтой, точно такой же, как и любовь, которую Пак лелеял в своей душе. Ему хотелось верить, что когда-нибудь и он, как Жюльен, найдёт в себе силы идти до конца, невзирая на все препятствия. Но сейчас парень мог лишь мечтать.       Резкий звук, возвещающий об окончании урока, вырывает Чимина из грёз. Одноклассники один за другим покидают класс, а он всё ещё сидит, словно приклеенный к стулу. Пальцы нервно теребят край учебника, взгляд по-прежнему рассеян, будто перед глазами всё ещё разворачивается другой, более яркий и насыщенный мир. Внезапно он чувствует лёгкое прикосновение к плечу. Пак поворачивает голову и видит, что перед ним стоит Хосок и, склонив голову на бок, смотрит так внимательно, словно пытается разглядеть на лбу друга третий глаз.       — Ты в порядке? — тихо спрашивает он, наклоняясь чуть ближе. — Ты сегодня опоздал и выглядел таким потерянным на уроке… О чём думал?       — О… о книгах, — ляпает Чимин первое, что приходит в голову, чувствуя, как его щеки начинают гореть от внезапно вспыхнувшего огорчения, и опускает голову, наспех запихивая принадлежности обратно в портфель.       — О хуигах, — не уподобляясь жеманному поведению, которое терпеть не мог, Хосок, прямой как палка, хлопает ладонью по раскрытой книге, не давая Паку её закрыть. — С каких пор у нас появились секреты друг от друга? Или я на осла похож?       — Ну-у, — с улыбкой протянул парень, вспоминая, каким был Чон, когда они напились в честь его совершеннолетия и блеяли, лёжа на траве посреди парка.       — Не нарывайся, — строгий тон пресекает даже попытку пошутить. Хосок и сам любитель постебаться, но не в тот момент, когда видит состояние лучшего друга и понимает, что он чем-то очень встревожен. И вряд ли причина так банальна, как опоздание или возможный выговор от родителей. Чимин, конечно, отличник и о своей репутации хорошего мальчика в школе очень печётся, но тут что-то другое. — Что случилось? Выкладывай.       — Не здесь.       Хосок согласно кивает и убирает руку, позволяя Чимину закончить сборы. Вскоре они оказываются на заднем дворе школы, где обычно особо смелые (читайте «отбитые») школьники прячутся от учителей, чтобы покурить. Чон, кстати говоря, из их числа. Если родители Чимина так и не узнали о ночном происшествии с полицией, то Хосоку досталось по полной. Но, к счастью для него, его отец отходчивый, так что двух дней домашнего ареста оказалось достаточно.       Он достаёт из портфеля пачку сигарет, привычным движением зажимает одну между губами, а вторую протягивает Чимину. Знает, что Пак не курит, но это не мешает ему снова и снова подкалывать друга, подсовывая тому сигареты при каждом удобном случае. Чимин обычно лишь хмурился и отмахивался, но в этот раз всё пошло иначе.       — Ну, хочешь попробовать? — усмехается Хосок, уже мысленно готовясь к отказу. Но на его удивление, Чимин неожиданно выхватывает сигарету из рук. Тот даже не успевает пошутить, как его друг забирает и зажигалку, а затем с каким-то странным, почти напряжённым выражением лица подкуривает. Хосок широко раскрывает глаза, охреневая, не в силах скрыть своего удивления.       — Ты это серьёзно? — наконец выдавливает он, моргая. Младший никогда не проявлял интереса к таким вещам, а сейчас кажется решительным, почти отстранённым. Что-то явно не так.       Пак не отвечает сразу, затягиваясь сигаретой так неуклюже, что ему самому на мгновение становится неловко. Горький дым обжигает горло, и он чуть не закашливается, но вовремя сдерживается, лишь тихо выдохнув через зубы.       — Жить, видимо, надо как-то по-другому, — глухо произносит, избегая чужого взгляда. В голосе сквозит усталость, которая раньше тщательно скрывалась за привычной улыбкой. Чимин никогда не позволял себе быть слабым перед другом, но сегодня что-то в нём надломилось.       Хосок по-прежнему ошеломлён, но, зная Чимина уже много лет, понимает, что такое начало не сулит ничего доброго. Разговор предстоит серьёзный. Он просто молча прикуривает свою сигарету, наблюдая за угрюмой фигурой парня с опущенными плечами. После короткой паузы делает шаг вперёд, садится на низкую бетонную ограду рядом с ним и говорит:       — Что бы там ни было, знай, что я здесь. Не нужно это… — кивает на сигарету в руке Пака, — чтобы разобраться в жизни.       — А может, и нужно, — Чимин, хоть и горько, но усмехается, а затем хмыкает, не отводя взгляда от земли. — Может, нужно просто перестать всё контролировать, Хоби. Вот Жюльен Сорель, о котором нам сегодня говорили… Он ведь шёл против всех, чтобы быть тем, кем хочет быть. Он делал глупости, ошибался, но жил. А я… я просто существую.       — Чувак, ты мне вот эту шляпу не натягивай на голову, — выпуская дым, — а говори по существу.       — Мне кажется, я всё испортил, кх, — Пак кашляет. Всё-таки курение не для него.       — Не умеешь — не берись, — Хосок выхватывает у друга из рук сигарету и швыряет на землю, вдавливая в асфальт подошвой обуви тлеющий окурок. — Какая муха тебя укусила?       Чимин со всхлипом плюхается рядом с Хосоком, кидая портфель себе под ноги, словно сбрасывая вместе с ним весь груз накопившихся эмоций. Руки дрожат, когда он роняет голову на подставленные ладони, пытаясь справиться с волной подавленных чувств. Трёт глаза до появления белых мошек, чтобы хоть как-то остановить непрошеные слёзы, но это не помогает. Белый шум в голове лишь усиливается.       — Ладно, — выдыхает, не поднимая головы. — Мне нужно рассказать тебе, что произошло вчера вечером…       И начиная рассказ, тщательно подбирает каждое слово, будто пытается удержать ускользающие воспоминания. Речь его льётся с такой бешеной скоростью, не знающей преград: кажется, если он замедлится или остановится, то утратит нить повествования навсегда. Он живо и в мельчайших деталях рисует в воображении каждое мгновение: как они с Чонгуком встретились, как их взаимоотношения сначала не отличались от дружеских, но вскоре между ними возникло нечто неуловимое. Нечто, что повисло в воздухе — невидимое, но тяжёлое, заполняющее всё пространство вокруг и ставшее непреодолимой преградой.       — Ты бы видел его, Хосок, — говорит тихо, почти шёпотом, но в нём слышны нотки растерянности и непонимания. — Он был другим… Не таким, как всегда. Мы смеялись, как обычно, но вдруг… — Чимин замолкает, стараясь найти правильные слова, — вдруг стало странно. Он посмотрел на меня, будто что-то хотел сказать, но не мог. Его взгляд был таким… тёмным. И это не страх или злость, скорее… я не знаю. Что-то глубже.       Хосок нахмурился, внимательно слушая. Чимин редко открывался, особенно когда дело касалось его чувств.       — А потом, — продолжил парень, — всё стало ещё хуже. Сегодня утром он просто исчез. Внезапно. Ещё и этот ночной разговор по телефону. Чонгук говорил на французском и, судя по его тону, что-то случилось. Не сказал ни слова, он просто ушёл посреди ночи и когда я пытался дозвониться ему утром, он не отвечал. И знаешь что? Я не могу понять, что это было. Почему он так поступил? Я весь вечер ломал голову, что сделал не так.       Чимин качает головой, снова пряча лицо в ладонях. Каждая деталь прошлого вечера для него как рана, которая не заживает, а только глубже вскрывается с каждым воспоминанием.       — Я ощущаю, что с ним что-то происходит, но не могу понять что. В его поведении что-то изменилось, будто он отталкивает меня, а я даже не знаю почему. Как мне быть, Хоби?       — Может, тебе стоит поговорить с ним напрямую? — осторожно предлагает Хосок, понимая, что простой совет вряд ли решит проблему. — Узнай, что его тревожит. Если он ведёт себя странно, возможно на это есть свои причины, о которых ты не знаешь.       — А что, если он больше не хочет общаться со мной? — бормочет Чимин, опуская руки и поднимая на друга уставший, потерянный взгляд. — Что, если я его просто раздражаю?       Хосок сжал губы, на мгновение задумавшись, прежде чем ответить.       — Слушай, ты же знаешь Чонгука. Если бы ты ему не был важен, он бы не проводил с тобой столько времени. Мне кажется, что ты для него значишь больше, чем думаешь, и вряд ли он избегает тебя специально. Нужно просто разобраться.       — А если он всё понял? Что, если Чонгук узнал о моих чувствах к нему и поэтому так себя повёл? Потому что они ему… они ему… — слова застревают комом в горле, не давая дышать, и тут же накатывает новая волна слёз, обжигая лицо горячими дорожками.       Чимин содрогается всем телом, не в силах остановить этот поток. Он уверен, что его мир рушится прямо сейчас, под тяжестью несказанных слов, непонятых взглядов, неопределённости. Слёзы льются, будто все накопившиеся за это время страхи, сомнения и тревоги наконец-то нашли выход.       — Оказались ему не нужны или… даже противны, я не знаю, — его голос хрипит от напряжения, а слова звучат почти как мольба.       Хосок, не произнося ни слова, кидает докуренную сигарету на землю и тушит её ботинком, прежде чем подняться и притянуть Чимина к себе, обнимая его так, словно пытается защитить от боли, которую друг прятал в себе слишком долго. Чимин содрогается в этих объятиях, его зарёванное лицо прячется в изгибе плеча Хосока, который, вопреки своей обычной жизнерадостности, сейчас серьёзен как никогда.       — Ш-ш-ш, — тихо успокаивает тот, поглаживая младшего по спине, — не нужно думать о худшем, Мини.       Пак, вцепившись в рубашку друга, беззвучно плачет. Ему хотелось выговориться, но слова тонули в рыданиях, в беспокойных мыслях, которые кружили как вороньё. Его страхи — они всегда были рядом, но сейчас ощущались настолько реальными, что больше не могли скрываться за маской.       — Я боюсь, Хосок, — слабо выдыхает Чимин, шмыгнув носом. — Я боюсь, что потеряю его. Я не знаю, как жить без него.       — Ты не потеряешь его, — твёрдо заверяет его отчего-то слишком уверенный в своих словах Чон, продолжая держать в своих объятиях. — Я не знаю, что сейчас происходит в голове Чонгука, но уверен: он бы не сбежал просто так. Если он узнал, он мог испугаться, растеряться. Но это не значит, что он отверг тебя. Ему нужно время, чтобы всё обдумать.       Чимин затихает, слушая слова лучшего друга. Его слёзы медленно иссякают, но страх всё ещё цепко держится в сердце.       — Но как быть, если он решит, что не хочет больше быть рядом? Что, если я для него всего лишь друг и мои чувства испортили всё?       — Послушай, — Хосок наклоняется чуть ближе, чтобы Чимин услышал его чётко и ясно, — иногда чувства — это сложно. Иногда даже страшно, когда кто-то, от кого ты не ожидал, признаётся в них. Но это не конец, Чимин. Ты дал ему пространство для себя, теперь остаётся дать ему время. Если он действительно что-то чувствует, он сам придёт к тебе. А если нет… — Чон замолкает на мгновение, набираясь решимости сказать то, что, скорее всего, причинит второму боль, но лучше уж горькая правда, чем жизнь в бесконечных иллюзиях, которые однажды непременно доконают бедное сердце, — то это не твоя вина. Ты не сможешь контролировать, что он чувствует, но ты точно сможешь быть собой и прожить жизнь честно.       Младший устало проводит рукой по лицу, чувствуя лёгкое облегчение от их разговора. Кто бы мог подумать, что такой разгильдяй, как Чон Хосок, привыкший не воспринимать жизнь слишком серьёзно, вдруг станет тем, кто будет рядом в самый сложный момент и, более того, даст дельные зрелые советы. Иногда казалось, что за его постоянными шутками и широкой улыбкой скрывалась удивительная глубина, которую не все были способны разглядеть, но сейчас во взгляде Чона была уверенность и мудрость, которой Пак раньше не замечал.       — Спасибо, — тихие слова благодарности слетают с искусанных губ, которые после парень снова зажёвывает, борясь с остатками дрожи в теле и голосе. — Я просто не знаю, как справиться с этим.       — Ты не один. И я уверен, что и Чонгук не так далёк, как тебе кажется.       — Ты стал таким… взрослым, — неожиданно произносит Чимин, едва заметно улыбаясь. Он не ожидал услышать от Хосока таких слов, и это сбивало с толку, но одновременно согревало душу.       Чон усмехнулся, потянувшись рукой к волосам младшего, и слегка взъерошил их, чтобы как-то разрядить обстановку.       — А ты думал, я всегда буду распиздяем, который только шутит и ест лапшу на уроках? — подмигнул он, но в словах не было ни тени насмешки, только поддержка.       Чимин рассмеялся искренне. Этот смех, хоть и короткий, стал для него первым глотком свежего воздуха за последнее время.       — Да нет, — покачал тот головой, — просто иногда ты удивляешь. В хорошем смысле.       — Вот видишь, — Хосок усмехнулся шире и, вставая, хлопнул его по плечу. — С каждым днём раскрываю тебе всё больше своих талантов, моя прекрасная роза, — расправляя плечи. — Просто иногда полезно быть тем, кто ничего не воспринимает слишком серьёзно. Но когда нужно, я здесь.       Пак кивнул, осознавая, насколько ему повезло иметь друга, который может быть как весельчаком, так и тем, кто подставит плечо в трудную минуту.

* * *

      Ночью Чонгук был так глубоко в своих мыслях, что даже не обратил внимание на вызываемого абонента, когда ответил на внезапный звонок. Последнее, что он ожидал услышать — встревоженный голос матери, что-то расторопно стрекочущий о документах, где нужна подпись самого Чона. Покойный дед завещал часть своих картин единственному внуку и, чтобы выставить их в галерее, юристы убедили Жозе уладить все формальности. Да, они семья, но в вопросах бизнеса кровь имеет десятое значение.       И не важно, что до открытия самой выставки оставалось ещё как минимум несколько месяцев, мать Чонгука очень нетерпеливая женщина, и она прекрасно знала, как надавить на сына чувством жалости, убеждая в искренности своего стремления поскорее осуществить мечту покойного отца. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, какие на самом деле преследовала желания госпожа Чон, и от альтруистических идей там было ничтожно мало. Если вообще что-то было. Европейская публика очень любит искусство, особенно картины, а Луи Лемар успел приобрести немалую славу ещё при жизни. Они готовы платить большие деньги за посещение различных выставок и ещё больше за сами картины, пополняя частные коллекции.       Чонгук — не безвольный маленький мальчик, следующий на поводу у властной матери. Он мог бы отказать, сказав, что прилетит по завершению своего отпуска и встретится с юристами. Мог бы… но не стал. Вместо этого он сорвался посреди ночи и уехал. Ноги снова привели его на набережную. Место, где когда-то началась одна история, а после завершилась под тенью опавших лепестков сакуры, которые после завяли в сердце самого художника. Место, где Чонгук не позволил начаться другой истории, не желая становиться тем, кто разобьёт чужое сердце. Правдивость своих предположений проверять совершенно не хотелось.

If You Want Love

NF

Просто мне нужно немного времени, я пытаюсь думать чётко.

Мне нужно побыть одному немного.

Спроси меня, как у меня дела, и я отвечу, что всё хорошо.

Разве не все мы так делаем?

Иногда я возвращаюсь мыслями в прошлое,

В бессмысленные разговоры со старым мной,

В то время, когда мама обнимала меня.

Почему только мне никто тогда не сказал, что…

Если ты хочешь любви, нужно пройти через боль.

Если хочешь доверия, то научись доверять сам.

      Слова из песни льются потоком через наушники, заглушая весь окружающий мир, оставляя мужчину наедине с вопросом «почему?». Наверное, потому, что мама никогда в детстве не обнимала его, чтобы сказать нечто подобное. Чонгук всему научился сам, когда голыми руками подбирал с земли уцелевшие осколки разбитого вдребезги сердца. Но усвоил только первую часть, которая касается боли. Ведь доверял с самого начала, преданно и безоговорочно, верил, что это взаимно. Хэппи энд? Чёрт, мы не в сказке. Разве что если её написали Братья Гримм, где главная героиня умирает, оставляя принца одного. Вот только в сказке Чонгука умер не он сам, а его вера в любовь.       Разговор с матерью вышел не из приятных. Впрочем, как и любой другой до. Жозе из тех людей, кто считает: раз она родила, то автоматически со свидетельством о рождении ей вручили разрешение на управление жизнью своего ребёнка. И с каждым годом то, что Чонгук её сын лишь на бумагах, ощущалось отчётливее. Даже сегодня она говорила с ним не как со своим ребёнком, а как с каким-то бизнес партнёром, от которого, нет, не просила, а требовала выполнения определённых обязательств.       Кто-нибудь знает, в какой момент наш мир прогнил? Настолько, что его гниль достигла до самого ядра Земли, а вместе с тем поразила и души людей, живущих на ней.       Но остаётся в нём ещё один человек, чью душу скверна обошла стороной, не запятнав излучающий свет, что сияет во мраке ярче Полярной звезды на бескрайнем небосводе. Чонгуку вдруг становится так стыдно, что давно не звонил, что оттягивал встречу, хотя в Пусане находится уже не первый день. А на него не сердятся, терпеливо ждут, как и всегда. Именно в совете самого близкого человека Чон нуждается сейчас как никогда. В родных объятиях, чтобы, как в детстве, положили его пустую голову себе на колени и, погладив по макушке, пообещали, что всё обязательно наладится. В такие моменты хочется снова научиться верить.       Встретив рассвет на безлюдной набережной, мужчина вызвал такси и вернулся в дом Паков. Сняв с себя пальто, он устало присел на кровать и провёл руками по лицу, растирая по нему усталость. Взгляд сам собой зацепился за бордовое пятно на рукаве.

С возрастом я чувствую, что стал экономить время,

Разговаривать с голосами в голове, из-за них думаю дважды.

Они говорят: это не плохо, если чувствуется правильно.

      Напевает ему тихий мужской голос, вернувшись снова к тому треку, когда плейлист пошёл по кругу.       Наушники с тихим щелчком нервно выдёргиваются из ушей и летят куда-то на кровать, почти наугад. Чонгук поднимается с места и резким движением стаскивает рубашку через голову, даже не удосужившись расстегнуть все пуговицы. Одежда одна за другой слетает с него, и он, не приняв душ, торопливо натягивает что-то более удобное. Уже собираясь уйти, вдруг останавливается, с досадой осознавая, что потерял второй наушник. Со вздохом опускается на колени и начинает шарить под кроватью, пока не нащупывает его. Вернув оба устройства в зарядный кейс, Чонгук хватает испачканную рубашку и направляется вниз. На первом этаже он, почти не замедляясь, бросает её в мусорное ведро на кухне и выходит прочь.       Быстрые шаги сменяются медленным темпом, когда он отходит от дома на десяток метров. Бредёт по тихой улице, решив не вызывать такси, а по старой памяти добраться до автобусной остановки и провести несколько часов в длительной поездке в общественном транспорте, чтобы немного проветрить голову.       Заспанный водитель встречает своего первого за день пассажира безразличным взглядом и только невзрачно кивает на приветствие, отворачиваясь снова к лобовому стеклу. Умостившись на самом последнем сидение в конце автобуса, Чонгук роняет голову на окно. Ему не нужна музыка, чтобы погрузиться в себя под созерцание меняющегося пейзажа по мере отдаления от городских улиц за черту города за стеклом, по которому разводами сбегают маленькие капли воды из-за начавшегося дождя. Чон ловит себя на мысли, до чего же по-идиотски похож сейчас на главного героя сопливой дорамы. Не хватает и правда какой-то лирической песни на фоне со словами о важности выбора и что-то про чувства. Мужчина на это хмыкает и меняет положение, сползая немного вниз по сидению и облокачиваясь затылком на спинку. Он закрывает глаза. И это становится роковой ошибкой. Потому что образ того, о ком старался не думать, будто под веками выбит и оживает без желания на то самого художника. Избавиться от него не представляется возможности, усталость плотно держит глаза закрытыми, вскоре погружая в сон, где лик младшего не исчезает, а приобретает более чёткие очертания.       Чонгук просыпается от резкого и противного звука клаксона. Водитель недовольно выкрикивает в очередной раз, что это конечная и пассажир может доспать в другом месте.       Зевая на ходу, немного пошатываясь, Чон выходит из автобуса и разминает затёкшие плечи, хрустнув шейными позвонками. Маленькая деревушка выглядит иначе: если город сейчас только оживает, то здесь жизнь уже кипит во всю. Жители снуют туда-сюда, слышится лай собаки и тихая ругань хозяина, пытающегося отпихнуть от себя приставучего щенка, увязавшегося за ним и норовящего то и дело цапнуть за штанину. В этом на первый взгляд сварливом старике Чонгук узнаёт господина Тото, от которого в детстве нередко получал по шапке за то, что с местной шпаной лазил в его сад и, как выражался сам мужчина: «осквернял золотой урожай его душенек (так он называл яблони, которыми гордился больше, чем собственными детьми)».       — Да ты посмотри на него! А ну отцепись от меня, квисин проклятый, не то как вдарю сейчас! — старик замахивается на щенка тростью, и тот от испуга отскакивает в сторону, налетая прямиком на ноги Чонгука. Путается в них, забавно барахтаясь в попытке подняться на четыре лапы, и не перестаёт угрожающе тявкать на своего хозяина. — Ты на кого свою пасть открываешь, паскудник? Да-да, погавкай тут на меня ещё.       — Не злитесь на него, аджосси, он же маленький ещё, глупенький, — встаёт на защиту мальца Чонгук, наклонившись и потрепав пушистого дебошира по голове, на что тот в ответ чуть не цапнул чужака.       — Ещё и неблагодарный, даже на своего защитника зубы скалит. А ты, — Тото наконец-то поднимает голову и замолкает. Щурится, морщины на старом лице делая ещё видимее, и всматривается в смутно знакомые черты. — Ч-чонгук? Чон Чонгук?! Ты ли это?       — Я, дядя Тото, я, — улыбается он, мельком взглянув на щенка, который уже не так враждебно настроен, обнюхивает обувь и ластится к ноге, требуя теперь внимание от нового знакомого.       — Это ж каким ветром тебя занесло в нашу глушь? Неужто европейским? — подшучивает старик, обнажая ряд пожелтевших зубов.       — Можно и так сказать, — сухо отвечает Чонгук и спешит перевести тему, пока любопытный сосед не начал наседать со своими вопросами. — Вы с базара идёте? — кивком указывает на сетчатую сумку со свежими куриными яйцами и связкой лука. — Ба сейчас там?       — А как же? Где ж ей ещё быть? С самого раненька трудится наша пчёлка, медок продаёт, — от внимания Чона не ускользает то, с какой теплотой мужчина отзывается о женщине. Ох уж этот старый ловелас, годы идут, а он, видимо, всё не теряет надежды, да клинья подбивает к одинокой вдове.       Поблагодарив и пожелав хорошего дня, Чонгук напоследок гладит щенка, наказывая вести себя хорошо и не злить дядюшку Тото, а затем уходит в уже известном направлении.       Базар в корейской деревне — это сердце жизни, где пересекаются традиции, время и ароматы. Узкие извилистые улочки, вымощенные крупными камнями, ведут к площади, полной красочных прилавков и деревянных лавочек. Над базаром вьются красные и белые тряпичные зонты, защищающие продавцов и покупателей от моросящего дождя.       Со всех сторон доносятся голоса торговцев, предлагающих свежие овощи, рыбу, ткани и ремесленные изделия. На длинных верёвках сушатся перцы, рядом висят связки рисовой соломы и душистые травы, наполняя воздух густыми пряными ароматами. В углу базара старик, сидя на низенькой табуреточке, плетет корзины, в то время как рядом бойко торгуют кимчи, приправленным чесноком и перцем, от которого слезятся глаза. На одной из лавок медленно кипит в котлах суп из водорослей, а неподалеку мужчина в соломенной шляпе жарит на открытом огне мясо, обдавая окружающих волной аппетитного запаха.       Здесь царит дух дружелюбия и обмена: женщины обсуждают последние новости деревни, мужчины спорят о ценах на урожай, дети, смеясь, бегают между прилавками, иногда чуть не сбивая прохожих с ног. Звуки, ароматы и цветовые пятна сливаются в единое живое полотно, создавая ощущение уютной, но кипучей жизни. Чонгук ощущает непередаваемое чувство умиротворения, наблюдая за окружающим его миром, и ностальгия уносит его в те далёкие времена, когда он таким же озорным мальчишкой бегал по базару под возгласы бабушки остановиться и посидеть рядышком хоть пять минуточек. В груди щемит и от тоски, что время беззаботного детства оказалось столь быстротечным, однако дело было вовсе не в возрасте, Чонгуку пришлось рано повзрослеть совершенно по другим причинам. Но, кажется, рядом с самым любимым и родным человеком, единственным, кто всегда понимал и принимал его любым, он мог позволить себе ненадолго вновь окунуться в это состояние.       Пройдя немного вглубь базара и миновав несколько рядов, мужчина оказался рядом с нужным прилавком.       «Так постарела», — первое, о чём подумал Чонгук, увидев маленькую миловидную старушку, переставляющую склянки с домашним мёдом.       — Мёд сладкий, только собрала урожай, берите-берите, не пожалеете, — проговаривает женщина, не отрываясь от своего занятия. Она даже не подозревает, что козырёк большой не по размеру соломиной шляпы покойного мужа скрывает от неё не простого покупателя, а её любимого и единственного внука.       — Я готов скупить весь прилавок, если ты на сегодня закончишь работу и вместе со мной отведаешь этого сладкого мёда, — раздаётся знакомый голос.       Старушка вздрагивает, едва не роняя банку, и резко вскидывает голову. В неверии она прикрывает рот дрожащей ладошкой и качает головой, чувствуя, как слёзы начинают струиться по морщинистым щекам. Не успев сказать ни слова, она уже плачет, не веря своим глазам.       Чонгук, не теряя ни секунды, обходит прилавок и крепко обнимает бабушку, кутая её в тёплых объятиях. Она кажется ещё меньше в его руках, едва доставая макушкой до подбородка своего повзрослевшего внука. Ещё недавно он был мальчиком, а теперь перед ней стоит взрослый, статный и красивый мужчина, от которого она не может отвести глаз, испытывая одновременно радость и чувства миража.       — Чонгуки, мальчик мой, — тянет свою руку и касается его щеки, — приехал таки. А я уж думала, забыл совсем про свою старушку, не писал, не звонил столько времени, — снова не может сдержать слёз, когда Чонгук обнимает её крепче и целует в лоб.       — Не говори так, ба, я никогда о тебе не забывал, просто был занят.       Депрессией и попытками вылечить свою голову, когда лечить нужно было совершенно другой орган.       — У тебя такие тёмные круги под глазами. Ты плохо спишь?       — Нет, всё хорошо, — почти искренне заверяет бабушку Чонгук, — просто из-за разницы во времени тяжело сразу адаптироваться к другому часовому поясу.       — Ах, что же мы стоим тут, пойдём скорее домой, и ты мне всё-всё расскажешь, — оживляется старушка, как будто не было ни слёз, ни трогательной встречи.       С внезапной энергией она начинает суетиться, собирая свои вещи. Её движения быстрые и точные, несмотря на возраст, а глаза светятся радостью. Ловко захлопывает крышку старого кейса из-под дорогого коньяка, когда-то подаренного её мужу сослуживцами. Теперь этот кейс, видавший лучшие времена, служит верной «кассой» для её медового бизнеса. Бабушка обтирает его платочком, словно это какой-то семейный реликт, и, похлопав по закрытой крышке, подхватывает его под руку.       — Ну что, милок, готов? — с улыбкой спрашивает она, глядя на внука, словно снова видит в нём того мальчишку, что бегал по базару.       — А мёд?       — Попрошу Сохи меня подменить, — бодро отмахивается госпожа Чон и выглядывает из-за прилавка, ища глазами соседку. — Зря что ли я её детей столько лет нянчила! Сохи! Ким Сохи! — её звонкий голос взмывает в воздух, резонируя с такой силой, что Чонгук невольно морщится, подавляя улыбку.       Его бабушка, которая всего минуту назад казалась маленькой хрупкой женщиной, залитой слезами, мгновенно преобразилась. Она словно вернула себе всю свою энергию и живость, в одночасье обратившись в ту решительную и деятельную женщину, которую он всегда помнил. Чонгук не мог не усмехнуться — эта перемена напоминала ему, что за внешней мягкостью его бабушки всегда скрывалась настоящая сила.

* * *

      Дом госпожи Чон ничуть не изменился за пять лет. Всё такой же маленький ухоженный дворик с расставленными самодельными клумбами из старых деревянных бочек, которые покойный дед притащил Бог весть откуда, чтобы порадовать свою жёнушку, души не чаявшую в садоводстве. Будь её воля, всю жизнь только бы и делала, что ковырялась в земле и любовно перешептывалась с маленькими росточками, у них и имена были у каждого.       Скрип открывающейся калитки сопровождается гулким лаем большого самоеда, слепого уже на один глаз от старости, но всё ещё такого шкодника, несмотря на свой почтительный возраст. Пёс встречает хозяйку радостным вилянием хвоста, но довольно быстро теряет интерес и к ней, и к гостю, принявшись снова увлечённо играться с тем, что при этом издаёт пронзительный писк.       — Симбае, паршивец! — бабушка без страха хватает огромного пса за холку и оттаскивает в сторону, позволяя маленькому чумазому нечто высвободиться из его пасти и прошмыгнуть мимо его массивных плюшевых лап. — Ты зачем опять малыша мучаешь, м? — несильно дёргает на себя и заглядывает прямо в его бесстыжие глаза. Она осуждающе цокает и наклоняется ближе, на что любимец просто мажет её языком по лицу, и вся злость сходит на нет.       Старушка отпихивает от себя наглеца и вытирает слюну со щеки под тихое посмеивание Чонгука, у которого на руках грелся уже маленький серый комок, весь продрогший и скрутившийся калачиком.       — Он, кажется, породистый, — Чонгук тоже внимательно осматривает пушистый клубок и осторожно трогает его уши Дамбо. — При чём порода из дорогих. Это как же он на улице оказался?       — Уж не знаю, какой он там породы, горе луковое это, но никто не захотел его взять. На базаре у людей спрашивала, все отмахивались, говоря, что дефектный он из-за ушей этих своих. Вот и пришлось у себя оставить. Да только старая я уже, нет у меня сил за ним приглядывать. Вот и имею головную боль, вечно переживаю, как бы этот оболтус его не загрыз. Ему и так от жизни досталось, вон какой страшный с этими ушами огромными, так ещё и лезет сам вечно к Симбае, судьбу испытывает, — причитает бабуля, жалостливо поглядывая на котёнка на руках внука.       — Красивый он, — не соглашается с ней тот и гладит котёнка по макушке, что от ласки мурчать начинает, посылая по телу мужчины приятную вибрацию.       — Так, может, заберёшь его с собой в город?       — Куда я его дену, ба? — Чонгук удивлённо вскидывает брови, поднимая взгляд на женщину, которая, видимо, уже всё решила за них двоих. И за Чонгука, и за ушастого малыша.       — Ну ты ж сам сказал, что он породистый. У нас в деревне люди дремучие, а ваши городские наверняка побольше нашего понимают. Глядишь, пристроишь кому-то.       — Ладно, — соглашается почти сразу, кажется, и сам успев прикипеть сердцем к «горе луковому» и беспокоясь, что слова бабушки о его незавидной участи оказаться снова в пасти дворового пса могут осуществиться.       Пока бабушка разогревает воду в медном чайнике и возится на кухне, Чонгук решает отмыть несчастного котёнка от грязи и обнаруживает, что тот от природы и не серый вовсе. Шерстка его белоснежная, с лёгким жемчужным отливом, а подушечки лап нежно-розового цвета. Он не сопротивляется, позволяет себя обтереть старым полотенцем, мурлыча от приятных прикосновений, когда ему трут за ушами. Чонгук никогда не отличался излишней сентиментальностью по отношению к животным. Да, он находил видео с маленькими щенками и котятами милыми и забавными, но стоило этому комочку шерсти взглянуть на него своими ясными голубыми глазками, как тот понял, что безоговорочно пропал в них.       Человек, испытывающий страх к привязанности, смог за доли секунды ощутить её к этому ушастому недоразумению, как называет его бабушка. Когда вы посмотрите в глаза животному, то не увидите ни осуждения, ни требований, ни упрёков. Вы найдёте только любовь и признательность. Возможно, потому что единственная боль, которую может причинить животное — его уход, ведь продолжительность жизни четверолапых не соизмерима с человеческой.       В любом случае, порою животные во многом лучше людей. Они единственные, к кому не страшно привязаться, зная, что никогда не будешь ими предан.       Чонгук всерьёз задумывается над тем, как решить вопрос с прививками и срочной выдачей необходимых документов для вывоза котёнка за границу, пока тот, обвив его предплечье всеми конечностями, игриво облизывает чернильные рисунки под кожей, изредка еле ощутимо прикусывая. Вместе с тем мужчину охватывает беспокойство, что крохотное сердечко может не пережить длительный и изнурительный многочасовой перелёт. Но совершенно точно решает для себя, что позаботится о Дамбо (Чон почему-то решил, что дать котёнку такое имя — это отличная идея), когда бабушка зовёт его на кухню пить чай.       Приятный травяной вкус вместе со сладостью мёда оседает на языке, заставляя блаженно облизать губы, собирая остатки чая и снова припасть к чашке с жадным глотком. Госпожа Чон нарадоваться не может, видя внука таким, и невзначай заводит разговор, расспрашивая о его жизни в Париже. Чонгук охотно рассказывает о своей работе, о детках, которых обожает, и не представляет себя кем-то другим, кроме как их преподавателем в художественной школе. На вопрос о родителях отвечает скупо и безэмоционально. Для бабушки не секрет то, что у них сложные, мягко говоря, отношения, и не донимает лишними расспросами, хотя в глубине души ей очень горестно, что в их семье нет тех взаимопонимания и теплоты, которые были у неё, когда муж ещё был жив и их единственный сын жил с ними. Отчасти винит себя, что не доглядела в воспитании, упустила из виду момент, когда отец Чонгука превратился в жестокого тирана, не пощадившего его в момент самой сильной уязвлённости.       Чонгук был ребёнком, когда с ним всё это случилось. Осознание собственной ориентации обрушилось на парня неожиданно, он был напуган и не знал, как ему быть. Выросший в консервативной семье со строгими взглядами, он очень боялся реакции родителей на открывшуюся правду, и не зря. То, как отец с ним поступил, Чонгук никогда не забудет. Как и бабушка, которой маленький Чон тогда позвонил весь в слезах и сквозь истерику еле смог выдавить из себя мольбу приехать забрать его.       Женщина посреди ночи расталкивает спящего мужа и велит заводить их старенький Nissan. То, что она обнаруживает в квартире своего сына повергает в шок, заставляя разочароваться в собственном ребёнке до слёз. Сбитые костяшки и ледяная стена безразличия во взгляде того пугают госпожу Чон, но когда она переступает порог спальни внука, то обмирает и хватается за сердце. На мальчике живого места нет: он весь в синяках, с разбитыми губами, глаз почти не различить из-за скопившейся крови в образовавшихся гематомах на бровях и опухлости. Дед, войдя следом, крепко сжимает кулаки и со всей силы влепляет подошедшему сыну затрещину, впервые за всю жизнь поднимая на него руку, и кричит:       — Это я так тебя воспитал? Этому я тебя учил? Чтобы Гук не сделал, разве это стоило того, чтобы избить мальчика до полусмерти?! — снова замахивается, но отец Чонгука перехватывает его руку и крепко сжимает, выплёвывая брезгливое:       — Я бы посмотрел, чтобы ты со мной сделал, если бы узнал, что твой сын — грёбанный педик.       Дедушка ошарашено смотрит на мужчину, чьи слова звоном отдают в голове. Он не знает, как реагировать на подобное заявление, но одно понимает точно:       — Ничто не стоит в этом мире того, чтобы так поступать со своим ребёнком, — и остервенело отталкивает от себя сына, чтобы успеть подхватить жену. От переживаний больное сердце снова даёт о себе знать, и она обмякает в руках супруга.       Мальчика увозят в больницу, и там он находится почти неделю под чутким присмотром бабушки с дедушкой, а после те забирают его к себе в деревню. Чонгук проводит у них чуть больше месяца, восстанавливаясь. Но если следы на коже вскоре сходят, и единственным напоминанием о произошедшем остаётся маленький шрам на щеке, то в душе всё так и застывает изувеченным жестокостью родного человека.       Старшие не давят, ждут, когда внук сам обо всём расскажет, но Чонгук закрывается в себе ото всех, и даже от тех, кто готов на самом деле выслушать его и поддержать. Свою тайну, обратившуюся позором для семьи, он решает похоронить глубоко внутри, не надеясь, что однажды кто-то сможет по-настоящему принять его таким, как есть. А спустя ещё неделю, на удивление бабушки с дедушкой, просит их отвезти обратно в город к родителям. Госпожа Чон настроена категорично, всерьёз переживая за здоровье и жизнь мальчика, но тот остаётся непреклонен, убеждая, что всё будет хорошо. Он видит, до чего довёл свою бабушку, виня себя в том, что из-за произошедшего у неё возникли осложнения со здоровьем: из-за микроинсульта ей стало трудно передвигаться.       Чонгук понимает, что добровольно соглашается вернуться в ад, но в тот момент переживает больше о бабуле, чем о себе. Отец больше не вызверяется на него, как в тот раз. Теперь мужчина делает это так, чтобы не оставлять следы на видимых участках тела, за исключением раза, когда не рассчитал силу и сломал Чонгуку несколько пальцев на руке. А мальчик терпит, живя с мыслью, что это цена за то, что он не такой, как все. Убожество, о рождении которого его отец будет сожалеть до конца своих дней.       Госпожа Чон даже не подозревает, что происходило за закрытыми дверями их квартиры. Не догадывается о множестве шрамов, спрятанных под замысловатыми узорами татуировок. Но Чонгук знает. Знает о каждом шраме и боли, запечатлённой в его теле и душе. Он также знает, что его бабушка — единственный человек, которому он всё ещё способен доверять. И вот, оказавшись в её заботливых тёплых объятиях, в нём что-то трещит, ломается, обличая все те чувства, что прежде были закованы собственноручно в прочные, как ему казалось, оковы.       Слова вырываются из него, словно прорвавшийся поток — неукротимая река, которая долгое время была заключена в берега молчания. Чонгук спустя пятнадцать долгих лет, наконец, находит в себе силы говорить. Он рассказывает то, что его бабушка никогда не слышала после той роковой ночи. О том, как ненавидел себя за то, кем является, как каждый день сражался с этим внутренним отвращением. Он признаётся, как тяжело ему было принять свою истинную сущность, как впервые влюбился и был предан тем, кого любил больше всего. И как снова встретил этого человека, но теперь, лишь спустя долгие мучительные годы, смог наконец отпустить его.       Каждое слово даётся Чонгуку тяжело, словно вырывает из груди кусочки его души. Слёзы наворачиваются на глаза, его дыхание становится прерывистым, но с каждым признанием, с каждым рассказанным переживанием он ощущает странное облегчение. Тяжесть, которую носил на своих плечах столько лет, начинает понемногу отступать.       Этот город принёс ему чертовски много боли. Всё здесь напоминает о пережитом, и когда Чон признаётся, что не был огорчён требованием матери срочно вернуться, то бабушка сильнее сжимает его в своих объятиях и гладит по длинным волосам.       — Я открою тебе одну тайну ради твоего собственного блага, Чонгуки, — неторопливо начинает женщина, продолжая успокаивающе массировать кожу головы своего внука. — Ты можешь думать, что прошлому есть что тебе сказать. Ты можешь думать, что надо сделать усилие — и тогда различишь его шёпот, что надо обернуться назад, пригнуться, прислушаться и услышать дыхание мёртвого, давно ушедшего мира. Ты можешь думать: там есть для тебя что- то, что можно было бы из него почерпнуть и понять. Но если бы гусеница постоянно цеплялась за прошлое, она бы никогда не стала бабочкой, не так ли? — мягко улыбается, и Чонгук чувствует её улыбку, хотя не видит.       — Я пытаюсь, но у меня не получается забыть, — гнусавит Чон из-за скопившейся жидкости в переносице, поднимаясь с чужих колен.       — Ты и не должен открещиваться от своего прошлого, — нежно касается его щеки бабушка и вытирает мокрые дорожки на коже, — ведь оно — часть тебя, твой опыт, пусть и горький. Но ты живёшь здесь и сейчас, в своём настоящем, и оно намного важнее, ведь только ты решаешь каким ему быть. Не бойся открыться миру, позволь ему принять тебя, и тогда ты увидишь, что однажды в твоей жизни непременно появится человек, который полюбит тебя таким, какой ты есть. Ты замечательный, добрый и чуткий мужчина, всегда заботишься о своих близких и не требуешь ничего взамен. У тебя большое сердце, Чонгуки, и оно заслуживает любить и быть любимым.       «Когда-то ты смотрел на меня так же».       — Позволь ему исцелиться, — продолжает она, сжимая большие ладони в своих крохотных и легонько трясёт ими, — и когда поймёшь, что будешь готов, впусти в него любовь.       «Влюблённо».