Amour — по-французски «любовь»

      Набережная в Пусане — это место, где город встречается с морем, и каждое мгновение здесь дышит особенной атмосферой. Широкая полоска тротуара, устланного гладкими плитками, тянется вдоль бирюзовых волн, будто приглашающая к прогулке рука. В воздухе ощущается солоноватый запах моря, смешанный с тонкими ароматами уличной еды, доносящимися из многочисленных киосков.       По обеим сторонам расположились стройные ряды пальм, чьи изящные кроны покачиваются в такт мягкому ветру, играющему с их листьями. За ними виднеются высокие здания, сверкающие стеклянными фасадами в лучах заходящего солнца, которые словно пытаются отразить величие бескрайнего океана.       Люди, гуляющие по набережной, выглядят частью этого живого полотна: пары, идущие рука об руку; дети, смеющиеся и играющие на песчаных участках пляжа; и уличные музыканты, добавляющие свои мелодии к звуку прибоя. Вода поблёскивает, отражая небо, которое к вечеру окрашивается в пастельные оттенки розового и оранжевого, создавая незабываемый закатный пейзаж.       И когда ночь опускается на город, огни фонарей зажигаются один за другим, пробуждая к новой жизни ночную набережную, где теперь царит мягкий свет и тихий шум волн, создавая атмосферу покоя и романтики.       Сегодня это место по-особенному прекрасно. Лёгкий ветер играет с непослушными волосами художника, пропуская сквозь них свои невесомые пальцы, путая и заставляя слишком часто заправлять выбившиеся из плотного узелка на затылке пряди, мило подкручивающееся на кончиках. В какой-то момент Чонгук устаёт вечно поправлять волосы и просто стягивает резинку, позволяя ветру и дальше наводить на голове только одному ему известный порядок.       Дышится так хорошо. Так приятно.       Идущий рядом Чимин при каждом взгляде на хёна сбивается с мысли, запинается, забывая, о чём говорил буквально только что. Подушечки пальцев покалывают от того, как сильно хочется провести рукой по блестящим в свете ночных фонарей густым волосам цвета вороного крыла, ощутить их мягкость на своей коже, вдохнуть поглубже запах с нотками муската, едва уловимый на расстоянии, но такой манящий, будоражащий все внутренности. Во рту вдруг становится так сухо, язык от волнения к нёбу присох, не позволяя больше и слова вымолвить. Чонгук, заметивший, что младший как-то внезапно затих, повернул голову в его сторону и поймал на себе изучающий взгляд, от которого у него внутри что-то ёкнуло.       «Когда-то ты смотрел на меня так же. Влюблённо», — пронеслось невольно в мыслях блеклое воспоминание.       Возможно ли, что Чимин… Нет. Чон запрещает себе даже завершать фразу в собственной голове и обрубает на корню непрошенные мысли. Чимин слишком невинный, слишком чистый и светлый человек. Не мог он влюбиться в столь тёмную душу, усеянную рубцами, сквозь которые бесконечно просачивается одно единственное вéдомое чувство — боль.       Если сам Чимин был весь соткан из любви к любимому хёну, то Чонгук — из ненависти к самому себе.       Чимин похож на ангела, и его место на Небесах, в окружении солнечного света, оставившего на его лице множество поцелуев, что расцвели веснушками на щеках. Тьма слишком губительна для света: она поглощает всё живое, оскверняя своей чернью. Чимину не место рядом с падшим. Он не должен потерять свой свет. Чонгук себе этого не простит.       Но почему на душе вдруг становится так холодно от того, что тепло, которого долго был лишён, вновь от него ускользает? Почему не покидает чувство, будто снова теряет что-то важное? То, что ещё даже не обрёл, но уже ощущает вкус горечи на кончике языка и как щиплет в носу от нахлынувшей в моменте тревоги. Тело инстинктивно тянется к источнику тепла в поиске желанного спокойствия. Так эгоистично. Чонгук вновь себе напоминает, что любовь Чимина вовсе не такая, как та, от которой он едва излечился спустя долгие пять лет. Они близкие, родственные друг другу души, что смотрят на мир одними глазами, только у Чимина весь мир наполнен живыми красками, а у Чонгука из цветов остался лишь чёрный. Тот самый чёрный, коим исписаны все его картины, накрытые плотным полотном и оставленные где-то в студии. Одинокие, как и их творец.       Тэмин ошибся. Спутал влюблённость с трепетной преданностью. Ревность ослепила Ли, и он хотел задеть Чона, во второй раз ответившего ему отказом. Он так погряз в собственном дерьме, что решил втянуть в эту грязь и Чимина. А Чонгук тоже хорош — позволил ему это сделать, не став оправдываться. И сейчас ему стыдно только перед своим донсеном, не подозревающим, как с ним обошёлся любимый хён. Мужчине остаётся надеяться, что тот никогда не узнает о произошедшем. Ведь тогда не осмелится даже попросить прощения. Потому что сам себя простить никогда не сможет. Чимин не заслуживает, чтобы его свет запятнало нечто подобное. Он должен сохранить его непорочность, осветив им однажды путь того, кто действительно будет этого достоин.       Чонгук не достоин.       — Смотри! — вдруг окликает его младший, указывая куда-то позади.       Чонгук оборачивается ровно в тот момент, когда хвост падающей звезды исчезает из виду на тле ночного неба Пусана.       — Я не успел загадать желание, — расстроенно дует губы парнишка, вновь вызывая у своего хёна неподдельное чувство умиления.       И пока у одного в глазах загораются новые звёзды, одна-единственная, выжившая после столкновения на дне тёмных, почти погасла. Так и не упав, чтобы одинокий художник смог загадать своё последнее желание: «Больше никогда не влюбляться».       — Не куксись, — улыбается ему Чонгук и дразнится, легонько зажав вздёрнутый носик между костяшками указательного и среднего пальцев. Но улыбка сползает с лица старшего, стоит ему ещё раз притронуться к холодному, как ледышка, носу. — Почему ты не сказал, что тебе холодно? — недовольно хмурит брови.       — Мне не холодно, — бурчит Чимин, уворачиваясь от прикосновений, и тянется, чтобы почесать нос, но его руки перехватывают другие, большие и тёплые, и от контраста температур кожа начинает покалывать, выдавая с лихвой маленького и неумелого лгунишку.       — Да я вижу, — предотвращая попытки младшего освободиться, крепче сжимает крохотные по сравнению со своими ладошки, растирая и согревая. А другой и не планировал ничего предпринимать, слишком зависший на том, что Чонгук прямо сейчас держит его за руки; это привлекает внимание прохожих, но так плевать на самом деле. — Ты, наверное, не только замёрз, а ещё и проголодался, — снова пробуждается это неконтролируемое желание заботиться о донсене.       Чонгук совершенно не замечает людей, проходящих мимо; их взгляды, полные любопытства, его не интересуют. Всё его внимание сосредоточено на том, чьи руки он не хочет отпускать. Эти руки, когда-то холодные, теперь отдают жаром, что опаляет внутреннюю сторону ладоней художника. У Чимина взгляд нечитаемый, но в том, кто перед ним, он видит целую вселенную — свой личный микрокосмос, такой же тёмный и лишённый света, как и окружающая их ночь. Ночь, ставшая немой свидетельницей самого сокровенного, как между двумя оторванными в это мгновение от всего мира людьми протягивается невидимая красная нить судьбы. Она мягко обвивает короткий, слегка припухший от природы пальчик Чимина и тянется к длинному, утончённому пальцу Чонгука, где среди узоров витиеватых вен выбита чернилами буква «J». Их связь глубже, чем видимое, сильнее, чем время и пространство, и даже в темноте она сияет ярче любого светила.       «Ещё немного и я отпущу», — обещает себе мужчина. Но они стоят вот так, держась друг за друга, кажется, целую вечность.       «Вот бы это никогда», — запоздало загадывает своё желание Чимин. «Не заканчивалось» — заканчивает за ним мысль в собственной голове Чонгук.       Существует понятие дисторсии времени. Когда человеку кажется, что призма времени искажается, а собственное тело будто находится вне любых его рамок. Весь мир останавливается на зептосекунду, но ощущается это намного дольше. Достаточно, чтобы испытать чувство, которое даже мимолётным не назовёшь, потому что его словно и не было, но послевкусие от него остаётся. Именно в этот ничтожный по своей продолжительности момент Чонгуку сдаётся, что он только что понял, что же это было за тепло, к которому неосознанно тянулся с самого первого дня, как вернулся в родной город. И он пугается. Когда понимает, кто является его источником.       Закрывает глаза. Делает быстрый вдох и на выдохе, вновь открывая глаза, разжимает пальцы, и ладони Чимина выскальзывают из его, повисая в воздухе. Иллюзия остановки времени исчезает, а вместе с ней и чувство.       «Показалось, — думает Чон, — точно показалось», — убеждает самого себя и вынуждает сердце принять тот факт, что и ему показалось, будто оно в мгновение этой зептосекунды пропустило удар.       Чимин смотрит на него с недоумением, приоткрыв от удивления свои чувственные пухлые губы, которые из-за холодной погоды слегка обветрились, и на бледно-розовой коже стали заметны маленькие трещинки. Он почти уверен, что в непроницаемом взгляде Чонгука мелькнул проблеск чего-то хорошо знакомого ему самому — как будто на фоне угнетающей пустоты ночного неба зажглась одинокая звезда, осветив его лучом надежды. Но вот звезда меркнет, скрытая за опущенными веками, и на Чимина уже смотрят прежние, родные, но совершенно бездушные глаза, холодные, как ледяные воды Северного океана.       — Как насчёт пульгоги? — ровным тоном спрашивает Чонгук, не выдавая себя ни голосом, ни эмоциями, словно он просто озвучивает нейтральное предложение, оставляя свои истинные чувства за кадром.       — И кальби? — невинно хлопая длинными ресницами, уточняет Чимин.       — И кальби, — кивает старший, видя, как в глазах младшего, сверкающих, как два полумесяца, озорные чертята начинают свой безудержный пляс.       — И кимчи тиге!       — Ты что, маленький огнедышащий дракон? — мягко треплет волосы на темноволосой макушке и заливается смехом, наблюдая, как Чимин с возмущённым фырканьем уклоняется от его руки, бормоча что-то об испорченной укладке. Его возмущение только подстёгивает веселье Чонгука, и он продолжает поддразнивать донсена: — Ты язык потом ещё три дня чувствовать не будешь, если съешь столько острого за один раз.       — А вот и нет! Я могу всё это съесть и даже глазом не моргну. Не веришь? — Чимин щурит глаза по лисьи и в этот момент становится до странного похожим на своего старшего брата. Его взгляд полон решимости, как у Юнги, когда тот совсем недавно пытался доказать Чонгуку, что три бутылки соджу для него — пустяк. И, конечно, спустя пару часов был благополучно доставлен домой на спине лучшего друга. Вспомнив об этом, Чон не может удержаться от смеха. Чимин же возмущённо округляет глаза, так что его брови исчезают под небрежно упавшей на лоб чёлкой. — Прекрати смеяться, я серьёзно, хён! — в подтверждение своих слов он резко бьёт кулачком по плечу, требуя, чтобы Чонгук перестал его недооценивать.       — Прости, — выдыхает, всё ещё смеясь и выставляя руку вперёд в примирительном жесте. Чонгук мотает головой, пытаясь остановить приступ смеха, но едва его взгляд снова падает на упрямо нахмуренное лицо Чимина, как новая волна хохота вырывается из груди. Он быстро отскакивает в сторону, предчувствуя новый удар кулачком. — Ну всё-всё, — ловит запястья парня, крепко удерживая их в воздухе, чтобы предотвратить потенциальную «атаку» разъярённого львёнка.       — Я тебе докажу, что смогу! — Пак возмущённо извивается, пытаясь освободить руки, но старший слишком силён и сопротивляться ему бесполезно. Младший сдаётся, тяжело дыша, его щёки горят от возбуждения и лёгкого смущения. — Давай поспорим? — голос полон вызова, глаза горят азартом.       — И на что будем спорить?       Чимин делает вид, что задумался, опуская взгляд в сторону и слегка нахмурившись, будто решение действительно требует усилий. Но Чонгук видит, как уголки его губ дёргаются в предвкушении, и понимает, что тот уже давно всё решил. Его задумчивая поза — просто игра. Едва заметная искорка в глазах Чимина выдаёт его истинные намерения, словно идея, как ответная молния, вспыхнула в голове в ту же секунду, когда было произнесено провокационное предложение.       — На желание, — наконец произносит он, подняв голову и встречаясь с глазами Чонгука.       — Не боишься, что проиграешь, и я заставлю тебя рассказать мне свой самый страшный секрет? — игриво подмигивает, слегка наклоняя голову, чтобы заглянуть в глаза Чимина в ответ. Улыбка на губах мужчины расползается до самых ушей, и в ней блеск легкой насмешки.       — Ты этого не сделаешь, — надутые губы младшего выглядят совсем по-детски, но выражение лица полное уверенности. Даже несмотря на то, что его руки всё ещё скованы железной хваткой старшего, он не проявляет ни капли страха.       — Ладно, ты прав, не сделаю, — соглашается Чонгук, смягчая хватку, но не отпуская полностью, а только делая вид, что расслабился.       — А вот я — да, — Чимин резко дёргает руки, высвобождаясь, и с самодовольной улыбкой победителя смотрит на старшего. Чон поражённо моргает, позволяя младшему думать, что дал себя провести. Он забывает на мгновение о споре, любуясь тем, как весело и озорно горят глаза у Пака.       Мужчина делает шаг вперёд, будто собираясь снова поймать донсена, но тот уже стоит наготове, готовый увернуться от любого нового нападения. В маленьком храбром львёнке оказывается куда больше силы духа. Чимин улыбается хитро в ответ на обескураженное выражение лица Чонгука, довольный своей шалостью, и, внезапно подхватив его под локоть, тащит куда-то вперёд, хотя сам толком не знает, куда направляется. У Чонгука от сердца отлегает, когда он видит, что у парня вернулось настроение. Очевидно, что причина кроется в предвкушении насладиться вкусным ужином, а также в шуточном споре, который добавляет азарта. Хотя по Чимину и не скажешь, что всё это просто баловство — он выглядит очень решительно, судя по тому, как целенаправленно тащит старшего за собой.       Чонгук не остаётся в стороне: он перехватывает Чимина, закидывая руку ему на плечо и, подминая под себя, ускоряет шаг. Они почти бегут, смеясь над тем, как ловко лавируют между прохожими, не отпуская друг друга и едва не задевая людей.       Радостный смех приятно ласкает слух хёна, и тот совсем отпускает ситуацию, больше не терзая себя чувством вины за момент слабости. А вот у Чимина дыхание сбивается вовсе не из-за смеха до колик в животе. Причиной нехватки кислорода в лёгких служит мужчина, чей лёгкий запах парфюма пропах всё его тело с головы до пят. И если бы мог, то не смывал этот аромат с кожи, чтобы подольше чувствовать на себе шлейф мускуса и древесных нот.

* * *

      Чонгук не был в Пусане пять лет, но отлично помнил расположение заведения, где раньше часто любил бывать с друзьями. Он надеялся, что за прошедшие годы это место не закрылось, и был очень рад, когда они с Чимином остановились перед небольшим, но уютным рестораном с совершенно неприметной вывеской. Вечернее освещение мягко падало на бамбуковые панели и размытые силуэты фонариков, создавая атмосферу уюта и уединения. Внутри их приветливо встретил хозяин заведения, японец в возрасте, с глубоким поклоном и доброжелательной улыбкой. Господин Нода всё ещё управлял своим ресторанчиком сам, несмотря на уже почтительный возраст. И пускай старец вряд ли узнал в одном из посетителей того, кто раньше был его частым гостем, Чонгуку было приятно встретить ещё одно знакомое лицо, напоминающее о том, что он дома.       Зайдя в общий зал, перед ними открылся вид на притягивающий взгляд интерьер, оформленный в традиционном японском стиле: татами на полу, низкие столики с подушками для сидения, декоративные икебаны и бумажные ширмы, отделяющие небольшие приватные зоны. Чимин внимательно оглядывал всё вокруг, пока их вели к одному из столиков, поймав себя на мысли, что никогда прежде не был в подобном месте. Обычные корейские ресторанчики не шибко славятся вычурным интерьером, но здесь чувствуется, что в каждую деталь была вложена частичка души самого хозяина.       Пак опомнился уже когда им принесли готовые блюда, и теперь всё его внимание захватили диковинные орнаменты на тарелках. Он забавно склонил голову на бок и с видом заинтересованного исследователя пытался прочитать иероглифы, но довольно быстро сдался. Его японский действительно настолько плох, что даже банальное приветствие вряд ли бы смог прочесть, не говоря уже о чём-то бо́льшем. Подняв голову, младший наткнулся на выжидающий взгляд Чонгука и слегка приподнял одну бровь.       — Всё, как ты и заказывал, — кивнул на дымящиеся паром тарелки перед ними. — Приступай, — с явным вызовом подмигнул Чон.       — А ты что ничего не будешь?       — Я заказал себе чапчхэ с морепродуктами. А вот и оно, — официантка любезно поставила тарелку перед Чонгуком, улыбнувшись ему самой что не есть обворожительной улыбкой, которую мужчина благополучно проигнорировал, спешно поблагодарил и вновь сосредоточил всё своё внимание на младшем. Чимин в ответ на действия девушки фыркнул, и уж его-то взгляд она почувствовала как следует, будто её ушатом ледяной воды обдали. Покраснев, официантка опустила глаза, тихо пробормотала пожелания приятного аппетита и поспешила скрыться от греха подальше.       — Еда остынет, — как бы невзначай прокомментировал Чонгук.       — Не успеет, — буркнул в ответ Чимин и тут же схватился за палочки.       Демонстративно глядя старшему прямо в глаза, обмакивает первый кусочек мяса в соусе, зачерпнув побольше, и отправляет в рот. Быстро пережёвывая, чтобы острота не успела развернуться на языке, тут же тянется за рисом с овощами. Так он съедает кусок за куском, проглатывая их целыми, как будто это сражение. Если бы мама видела его сейчас, она наверняка бы отругала его за то, что не жуёт тщательно каждый ломтик, как она всегда учила. Но для Чимина это не имеет значения — ему жизненно необходимо доказать, что он справится.       Тем временем Чонгук спокойно наслаждается ужином, медленно смакуя каждый кусочек и громко втягивая лапшу, явно получая удовольствие от процесса. В отличие от младшего, который так активно набивает рот, что даже не замечает, как по щекам начинают стекать слёзы. Но он не сдаётся.       — Воды? — с лёгким поддразниванием предлагает Чонгук, ухмыльнувшись, наблюдая, как Чимин резко мотает головой. Теперь становится сложно сказать, что требует больше самообладания: сдерживать смех от того, как Чимин мужественно давится острой едой до слёз, или удерживаться от слишком долгих взглядов на его покрасневшие опухшие губы. Младший не облегчает задачу, когда, широко раскрыв рот, начинает чаще дышать, пытаясь избавиться от остроты, которая, кажется, жжёт уже до самого мозга.       Чон вдруг чувствует, как его самообладание рушится. Он уже не может сдерживать хаотичные мысли, которые всё чаще уходят в не ту сторону.       — Чёрт, прекрати, — его голос хрипловат и неожиданно твёрд. Чонгук перехватывает руку Чимина, и тот кусочек мяса, который парень собирался отправить в рот, падает обратно на тарелку. Чимин растерянно смотрит на старшего, не понимая, почему тот вдруг так странно реагирует и почему его взгляд стал таким мрачным. Он пытается вырваться, но, как и в предыдущие моменты этого вечера, безуспешно. Чонгук решительно забирает тарелку, игнорируя протесты.       — Но я ещё не доел!       — Этого достаточно, чтобы засчитать победу. Запей, — и звучит это вовсе не как просьба.       Ведомый властным тоном хёна, Пак беспрекословно подчиняется и залпом осушает предложенный стакан с прохладным морсом. Последний глоток неожиданно идёт не в то горло, и Чимин, закашлявшись, выпускает остатки морса, забрызгивая стол и руку Чонгука. Почему-то старший не отстраняется, продолжая удерживать младшего, несмотря на мокрый рукав.       — Господи, прости, я сейчас всё уберу, прости-прости, — быстро тараторит и в моменте тянется за салфеткой, суетливо вытирает их руки, продолжая бормотать извинения. Чем делает только хуже, пятно на рубашке становится больше, расползаясь некрасивым бордовым пятном и прочнее впитываясь в хлопок.       — Что ты делаешь? — давит в себе смешок мужчина.       — Я испортил тебе рубашку, — чуть не всхлипывает Чимин, — мне так жаль, хён, я не хотел, правда. Надо будет попросить маму обязательно застирать дома, у неё есть очень хорошее средство для выведения пятен. Но если не получится, то я куплю тебе новую.       — Чимин, — мягко перебивает его Чонгук, накрывая ладонь младшего своей. — Это всего лишь вещь, не беспокойся, — он убирает салфетку, бросая её на стол, и, наконец, отпускает руки Чимина. — И не нужно беспокоить твою маму. Я сам справлюсь. Даже если выкину рубашку, не велика потеря. Всё равно это не совсем мой стиль, — с тёплой улыбкой заверяет его старший, и эта улыбка почти успокаивает парня.       Но стыд всё равно подступает к горлу горячей волной, заставляя Чимина сжаться и отвернуться, пряча пылающие щёки и сбивающийся взгляд. Он не может вынести чувства собственной неловкости, которое словно сковывает его, не давая дышать. Ему хочется спрятать руки под столом, подальше от глаз, потому что они всё ещё слегка дрожат — предательски выдают его волнение. Маленькая часть его надеется, что Чонгук этого не заметил, что не обратил внимания на то, как он теряется в собственных эмоциях.       Но Чонгук замечает. Чимин вздрагивает от внезапного щелбана по носу и недовольно моргает, пытаясь понять, что только что произошло. Он поднимает взгляд на Чона, который с непринуждённой улыбкой склоняется ближе, кладёт руки на стол, скрещивая на уровне груди, и смотрит на него почти с лукавым прищуром.       — Эй, ну хватит уже, всё нормально, — спокойно говорит Чонгук, убеждая его оставить позади все переживания. — Ты мне лучше скажи вот что, — чуть придвигается ближе и понижает голос до хрипотцы, — по шкале от одного до пяти: как сильно мне стоит опасаться твоих желаний?       — Моих желаний? — Чимин икнул от неожиданности, удивлённо повторяя вопрос.       — Ну да. Ты, вроде как, выиграл спор, — подмигивает старший. — Теперь я должен тебе желание.       Пак замешкался, смущённо отводя взгляд.       — Но это было нечестно, — упирается он, вспоминая, как Чонгук остановил его в самый разгар. — Ты не дал мне закончить, так что не считается.       Чон лишь усмехается, качая головой.       — Придётся засчитать, — с ухмылкой повторяет тот, заметно наслаждаясь моментом. — Я и так понял, что тебя на слабо лучше не брать. Ты такой же упрямый, как и твой брат. У вас, у Паков, видимо, порода такая — умру, но от своего ни за что не отступлюсь, — добавляет он с теплотой в голосе. — Так что советую хорошенько подумать над желанием.       — И ты прям любое выполнишь? — с подозрением уточняет Чимин, прищурив глаза до милых щёлочек, словно пытаясь выведать что-то важное.       — Ну, в пределах разумного и желательно этого материального мира. Если ты меня попросишь показать единорога, максимум в детский магазин свожу и куплю тебе плюшевого.       — Эй! — возмущённо вскрикивает Пак, не выдержав очередной подколки, в которой ясно прослеживается намёк на маленького ребёнка. Схватив со стола скомканную салфетку, он швыряет её в Чона, который едва успевает уклониться, посмеиваясь.       — Так, не балуйся, мы же в общественном месте, — голос Чонгука внезапно изменился, став бархатно низким, глубоким, словно эхо, пробирающее до самого сердца. Чимин замер, ощущая, как по телу разливаются мурашки, подобно ледяным прикосновениям.       — А то что? — отзеркалив позу старшего, наклонился над столом и приподнял подбородок, словно бросая вызов не только ему, но и собственному сердцу, которое отчаянно пыталось сбить ритм. Внутри Чимина всё кипит, и он изо всех сил старается скрыть своё волнение, пряча дрожь в голосе за дерзкой усмешкой.       — Не посмотрю, что ты уже совершеннолетний, — выставляет указательный палец и тычет им в младшего, — и накажу непослушного донсена, как и полагается хёну.       — Это как же? — не унимается Чимин, кокетливо хлопая ресницами и надувая губы.       Тот почти не замечает, как напряжение в Чонгуке растёт, словно тонкая пружина, скручивающаяся всё туже. Он взглядом скользит по лицу донсена, задерживаясь на губах дольше, чем обычно, и, толкнув щеку языком изнутри, бросает невнятное:       — Дома увидишь, — затем быстро отводит взгляд и делает вид, что ищет официантку, чтобы попросить счёт.       Однако дома ничего не происходит. Чонгук в непривычной себе манере сухо желает спокойной ночи и уходит в свою комнату, не потрепав даже по макушке, как всегда. Что ещё больше удивляет Чимина, это то, что на прощание перед сном мужчина называет его просто по имени. Не «Кроха», не «малыш», и даже не «Мини». Просто Чимин. Будто этим самым провёл невидимую черту между ними.       Лёжа в своей постели, Пак прокручивает в голове события сегодняшнего вечера, почти кадр за кадром, пытаясь понять, где всё пошло не так. Чонгук вёл себя странно — это было очевидно. Дело не в касаниях, они всегда были между ними, но что-то в них изменилось. Теперь всё казалось более напряжённым, будто каждое прикосновение, каждый взгляд имели совсем другой, скрытый смысл.       А тот взгляд Чонгука на набережной… он ведь что-то значил, да?       Чимин долго ворочается в кровати, пытаясь найти покой, но мысли о сегодняшнем вечере, взглядах и словах Чонгука не дают ему уснуть. Он знает, что между ними всегда была какая-то особая связь, Чон всегда был для него старшим братом, другом, тем, кто поддерживает, кто был рядом, сколько себя помнит. Однако сегодня он впервые увидел в его глазах что-то, что трудно было интерпретировать как привычную братскую заботу. Этот новый оттенок их отношений заставляет сердце Чимина биться быстрее, но и пугает своей неопределённостью.       Он ведь мечтал об этом со своих двенадцати лет. А теперь чувствует себя совершенно растерянно, не зная, что ему делать и как дальше себя вести с любимым хёном.       Взгляд снова и снова возвращается к тому моменту на набережной, когда их глаза встретились. Это была доля секунды, но она запомнилась ему словно нечто значительное. В тот момент Чонгук смотрел на него не так, как обычно, не с той лёгкой игривостью, не с привычной теплотой. В его взгляде мелькнуло нечто более тёмное, более глубокое. Что это было? Желание? Смущение? Или, может быть, что-то ещё, о чём Чимин не осмеливался даже подумать?       Уснуть было невозможно, и чем больше он прокручивал в голове происходящее, тем сильнее становилось ощущение, что это был не просто спор, не просто вечер. В каждом слове, каждом жесте было скрыто больше, чем казалось на первый взгляд. Чимин стиснул зубы, бросив взгляд на закрытую дверь своей комнаты. Мысль о том, чтобы прямо сейчас подняться и поговорить с Чонгуком, просочилась в его голову. Ведь это единственный способ избавиться от всех сомнений.       Наконец, решив не мучиться догадками, Пак сбросил с себя одеяло и тихо, на цыпочках вышел из своей комнаты. Он не хотел, чтобы его шаги прозвучали слишком громко в ночной тишине. Подойдя к двери старшего, парень остановился, прислушиваясь к звукам изнутри. Тишина. Чонгук, вероятно, уже лёг спать, но это не остановило младшего. Чимин медленно поднял руку, намереваясь постучать, но замер, когда услышал за дверью лёгкое шуршание. Пальцы сами собой сжались в кулак. Прижавшись ухом к двери, он уловил хриплый голос, но разобрать слова было невозможно: Чонгук говорил на французском. Вдруг раздались шаги, голос стал ближе — хён, видимо, встал с кровати и направился к выходу.       Испугавшись быть пойманным в таком глупом положении, выглядящем со стороны, как какой-то сумасшедший сталкер, подслушивающий по ночам чужие разговоры, Чимин инстинктивно замотал головой и, сообразив, что не успеет вернуться в свою комнату незамеченным, скользнул в полутёмное убежище — ванную комнату. Он прижался спиной к холодной плитке и закрыл рот ладонью, боясь, что его громкое дыхание выдаст его. Через узкую щель приоткрытой двери он увидел, как Чонгук вышел из комнаты в той же одежде, что и пришёл. Мужчина на ходу накинул на себя пальто и спустился вниз. Досчитав до десяти, парень осторожно вышел из своего укрытия и, вжав голову в плечи, выглянул через перила, откуда открывался полный обзор на коридор. Он успел уловить взглядом только момент, как за Чоном закрылась входная дверь и, кажется, заметил свет фар подъехавшего такси.       Чимин стоял в темноте, ошеломлённый тем, что только что увидел. Сердце стучало в ушах, а в голове роились сотни вопросов. Куда мог собраться Чонгук среди ночи? И почему он говорил по-французски? Кто мог позвонить ему так поздно? А что, если у Чонгука на самом деле кто-то есть в Париже… Младший вздохнул, прижимая ладонь к груди, стараясь успокоить учащённое сердцебиение. Всё это казалось неправильным, странным, даже тревожным.       Он постоял так ещё немного, пытаясь обдумать произошедшее, но любопытство начинало брать верх. Не то чтобы Чон был обязан ему чем-то отчитываться, но ситуация выглядела слишком подозрительной, чтобы просто вернуться к себе в кровать и уснуть, как ни в чём не бывало.       «Что делать?» — эта мысль сверлила мозг, не давая покоя. Чимин понимал, что ему не стоит вмешиваться, но его беспокойство росло с каждой секундой. Он вдруг осознал, что почти ничего не знает о личной жизни Чонгука за пределами их общения. А этот телефонный разговор и ночной уход наводили на разные и не самые приятные домыслы.       Не выдержав, Пак вернулся в свою комнату, стараясь не издать ни малейшего звука. Он схватил телефон и взобрался на подоконник, устроившись среди подушек и пледа. За окном тянулась пустая, почти безжизненная улица, освещённая редкими фонарями. В голове мелькнула мысль: а что, если попытаться позвонить Чонгуку? Может, это что-то важное, а он только зря волнуется. Но тут же отмёл эту идею — вряд ли старший расскажет ему о том, что происходит.       Он не знал, как долго сидел там, пока не почувствовал, что его веки начали тяжелеть. Наконец, решив, что всё это не стоит того, чтобы мучить себя догадками всю ночь, забрался в постель и накрылся одеялом с головой.       Но сон так и не пришёл. Всё внутри кричало о том, что что-то идёт не так.