Компрессия

      В этой бетонной подземной коробке, площади, которой Соуп не мог рассчитать, время исчислялось исключительно в сотнях и тысячах тонн. Безумные массивы времени, которое некуда девать, с которым ничего невозможно сделать. Оно стоит на месте, не лечит и без силы выжимает любое упорство. У такого времени исключительная тяжесть и болезненная однообразность вкупе с мягким отказом всех внутренних ритмов.              День ли, ночь?.. Соуп почти смирился с тем, что его циркадными ритмами управляет усатый техник в электрощитовой с ироничной надписью на кепке «future». Хотелось раздобыть маркер и подписать там «no», ибо нехуй людей вводить в заблуждение.              Да… привычным оптимизмом он уже не отличался. Скорее это была едкая ирония ко всему, что окружало. А окружали его стены, потолок и пол, две двери… Выгляни в коридор — и снова стены, потолок и пол. Как в бесконечной петле, которая с каждым днём делала на его шее новый виток. Здесь было невыносимо скучно. Однообразно и уныло. Здесь не было естественного света, а весь воздух проходил столь немыслимую систему фильтрации, что переставал быть свежим ещё на полпути; без примеси внешнего мира, дезинфицированный и стерильный он становился одинаковым и пугающе холодным. «Здесь» порождало вопросы и не баловало ответами.              Несмотря на былое рвение, Соуп почти не покидал палату. Врачи сказали двигаться, да, но он не думал, что передвигаться собственными силами дальше периметра палаты станет мучением, подобным полосе препятствий в первые дни армейки. Всё равно что каждый раз ковырять себя вилкой вдоль позвоночника: нахуй не нужно, неудобно и вдобавок действительно больно. Ощущение собственной никчёмности напоминало моменты, когда, ползая по-пластунски и вытирая щекой грязь, Джон всё равно цеплял колючку, растянутую над головой, а поехавший инструктор орал у него над ухом отборным матом.              …А передвигаться было нужно. Все процедуры находились в отделении реабилитации, а это две сотни усилий для оборота колёс, три поворота и не автоматические двери, которые так и норовили выбить его из седла. Легкомысленно отказавшись от сопровождения и какой-либо, боже упаси, помощи на пониженных дозах обезболивающего, Соуп скрипел зубами и матерился на протяжении всего пути, но по-прежнему учтиво отказывался от предложений помочь. Потом снова скрипел. И снова отказывался. И так по кругу. Как колесо в его ебучем кресле.              Его постепенно снимали с препаратов. Точнее, с тех убойных доз, что токсически воздействовали на печень, как это делали бы три бутылки хорошего виски в день. Вот только три бутылки стопроцентно снимут и боль, и напряжение, а отмена действует диаметрально противоположно. И организм за такую заботу Джона вытряхивал из собственного тела, как вытряхивают по зиме старые шерстяные коврики у него на родине. Усердно так, можно сказать, с энтузиазмом. Только по хребту ему дубиной никто не лупасил. Зато заставляли по пятёрке часов в день отрабатывать упражнения из программы физкультурной пятиминутки в детском саду. Расписание схожее: разминка, мелкая моторика, суставная гимнастика, растяжка и титаническое преодоление пределов собственной боли через пресловутое нытьё и капризное, но молчаливое «не хочу». Кто бы ещё сказал, кроме местного психолога, откуда брать силы на всё это дерьмо.              Только спустя несколько дней Соуп понял, насколько легкомысленной была идея взять в руки карандаш, считай, сразу после комы. Он был не готов. Мозг совершенно отказывался возвращаться к былой нагрузке, а ноги едва ли отвечали даже на болевые ощущения. Тело было не своим. Или его не было вовсе. Все эти приколы в ногах и голове были последствиями не только полугодичного безсознания, но и куда более серьёзных проблем, которые его телу подарила пуля из пистолета Макарова. Осколки, разошедшиеся в его голове, натворили дел, начиная от повышенного иммунного ответа и впоследствии развившегося отёка, заканчивая непосредственным повреждением ответственных за привычные двигательные механизмы участков головного мозга. Плюсом ко всему — электрохимическое нарушение при эпилепсии и три остановки сердца.              Кажется, жил он уже в долг. Вся его теперешняя жизнь выглядела как одолжение — подачка. На, мол, «живи, но страдай и ни на что не надейся. Всё, к чему привык, оставь за порогом в безвременные полгода. Про надёжный, годами тренируемый организм тоже забудь.».       Безрадостно, не правда ли?..              Основной диагноз — полиневропатия (поликритиния — как выражался Соуп) критических состояний был ему не понятен, но якобы им объясняли почти любую муть с организмом после комы. И часть симптомов были действительно обратимы. Надежда была. Но проверить её надёжность Соуп не мог — интернетом тут не баловали, секретный объект всё-таки.              Когда объясняли, какая часть нарушений обратима, не забывали отрезвить и тем, что останется с ним навсегда или минимизируется со временем, а для чего степень проявления будет заметна прямо пропорционально времени, проведённому на реабилитации. В словах врачей было много того, чего Джон не понимал, ещё больше того, чему не верил — не важно, хорошему или плохому — и почти ничего из того, что давало бы надежду на возвращение к такой привычной жизни в «сто сорок первой».              Будь у него выбор: смерть или такая жизнь, Соуп бы ни за что не выбрал то, что получил. И никому другому выбирать бы за себя не позволил.              И это было страшно. Почти до истерики. Невыносимо как то, посетившее его однажды маниакальное желание причинить себе вред. Глупое желание. Надёжно запертое титановой пластиной внутри его черепной коробки, оно теперь преследовало каждый день: за завтраком, на процедурах, особенно сильно в тишине четырёх стен. С такими мыслями, кажется, полагалось обращаться к психологу. Но Соуп боялся, что его отстранят от работы. Как будто всего остального было недостаточно.              — У тебя крыша не едет ещё? — спрашивает Гас, перелистывая страницы спортивного журнала трехмесячной давности, что он нашёл у себя на полке и принёс Соупу с ещё парочкой тех, о которых жена не знала.              Джон почти вздрагивает, возвращаясь в свою коробку.              Вопрос вроде и безобидный, но он сипло пыхтит и вертит в руках кусок бумаги, пытаясь вспомнить, как складывал в детстве бумажный кораблик. На Гаса же смотрит так, словно тупее вопрос и придумать сложно, учитывая тот факт, что сам он пару раз прогуливался вместе с ним за периметр палаты. И спойлер: ничего интересного они не нашли.              — А по мне не видно? — фыркает Джон.       — По тебе видно, что ты извёлся. Чего с Гоустом опять не поделили? — вопрос не просто так, а потому что Гас мельком видел Гоуста на базе перед его вылетом, и аура там, надо сказать, была с угрозой ядерного апокалипсиса.              Джон фыркает снова и настойчиво шуршит бумагой.              Конечно, Его Величество Король Мрачная Задница и Император Похуистический Хлебальник — корень всех его, блять, проблем. Блять. Кайл это специально что ли? У него что, и правда других проблем нет, кроме как не выясненные отношения с Гоустом?.. Хотя в чём-то Гас был прав. Недомолвки с Гоустом были, и будь он здесь, они бы, может, что-то и решили. А так… Гоуст как будто уже решил всё в одиночку.              Снова.              С того дня, как он попросил Саймона не отсвечивать и оставить ему его гордое одиночество, прошло три дня, и теперь его нянькой сделался Гас. Тот самый Гас, с которым Соуп был знаком исключительно как с неотъемлемой частью «сто сорок первой», ни больше, ни меньше. Гоуст тогда на следующий день не явился, и к вечеру, как оказалось, по словам того же Гаса, лейтенанта снова отправили в Иран. Конечно же, совместно с Роучем. И в этот вот самый момент они ползали там то ли по пескам, то ли по горам и выслеживали переводчика, который работал совместно с группой Соловьёва, когда те толкали газ иракским боевикам; он был последним, кто мог хоть что-то знать о разговорах в без времени почившем отряде русских.              — Он тут ни при чём, — упрямится Джон. — Я просто хочу поскорее выбраться отсюда. Заебала эта больничка.       — Наберись терпения. И скажи спасибо, что ты вообще жив, — как бы они не были знакомы, Джон терпеть не мог эту черту Кайла: поучать тех, до кого язык дотянется.       — Тебе, что ли, спасибо сказать? — сразу в штыки злится Соуп. Прилагая немалые усилия, он сминает лист и выкидывает его на пол, чувствуя, как ломит левое плечо.       — Гоусту. Он за тебя со всеми грызся, — не поднимая глаз от журнала, бурчит Гас.       — Как же… Лучше бы не тормозили. Тогда и грызться бы, блять, не пришлось. И Макарова бы взяли. Где вас черти носили, когда он объявился?              Гас поднимает голову, смотрит на Соупа хмуро, сверяет время на наручных часах и перелистывает страницу журнала.              Кажется, будто Соуп не изменился. Но даже думать так кажется не правильным. Едва ли с тем, что пришлось пережить, он остался бы прежним. Потерянные возможности, работа, планы на будущее; все перспективы спущены в трубу, как пуля в дуло пистолета, и покоятся теперь с кровью на глубине ста ярдов под Ла-Маншем.              — Кому ещё хочешь в рожу плюнуть? — всё равно злится Кайл. На месте Соупа он бы радовался подаренному шансу — возможности увидеть близких и семью, а этот… только и делает, что бесит. — Кэпу, может быть? Или Макарову? Ты сам выбрал эту работу. Хочешь сказать, что никогда не думал о последствиях? О таких, — он запинается, когда невзначай указывает Соупу на его ноги, — вариантах.              Соуп молчал. И чувствовал себя как говно в проруби. Словом, ещё хуже, чем утром. Теперь ко всем его недостаткам липла жирная скотская неблагодарность.              — А что Прайс? — спрашивает он, стараясь, чтобы вопрос не выглядел «из-под палки». — Где он?       — В Вашингтоне. Вызвали на ковёр по делу Шепарда. Ласвелл тоже с ним, — наскоро отвечает Гас, уткнувшись взглядом в журнал, будто и вправду заинтересовавшись зачитанной до дыр статьёй.       — Что за дела опять с Шепардом? — кривится Соуп и выдирает из блокнота, привезённого Гоустом, новый лист. — Нахера вы опять с ним связались?       — Ай, чёрт… Ты же не знаешь?              Соуп хмурится, не понимая, о чём ещё он должен не знать, и Гас цокает, проводя рукой по шее.              — Шепард мёртв.       — Я так-то тоже, — справедливо замечает Соуп.       — …Его убили в собственном кабинете в декабре прошлого года. Спустя две недели после той нашей операции в тоннеле.       — И?.. подозревают Прайса? — Соуп сам не понимает, откуда слышит настолько тупой вопрос.       — Да, — серьёзно кивает Кайл. — Разборки такие, как будто он и правда в этом замешан. Ласвелл его отмазывает всеми силами…       — А ты сам, что думаешь?       — Не уверен, что это он, — уверенно отрезает Кайл, вспоминая все те факты, что Ласвелл накопала в пользу невиновности Прайса. Но потом хмурится, когда вспоминает, как совет каждый раз цеплялся к чему-то едва значимому — нюансу, за которым тянулась череда вопросов посерьёзнее. — Но, знаешь… дело пахнет керосином. Как бы нас не распустили.       — Весело у вас там придурков.       — Всё, чтоб тебя позабавить.       — Да иди ты.              Они оба усмехаются с отзвуком его прошлой жизни, и Соуп на секунду чувствует приятное облегчение. Ему не хватает этой непринуждённости; все смотрят на него, как на пострадавшего — жертву, которой он в действительности и является. Но гордость не позволяет принимать эти взгляды как что-то само собой разумеющееся.              — Слушай, я и правда пойду?.. Ты ведь справишься один? Я просто Карен обещал, — ни к месту начинает оправдываться Гас; как будто он ему что-то должен, — а мне ещё к доку зайти…              Соуп вздыхает:              — Да, да… — не смотрит и машет рукой, делая вид, что занят очередной бумажкой и типа сам выгоняет. — Иди уже отсюда. Только это, — всё-таки смотрит в глаза, едва сомневается. — Держи меня в курсе. Лады?       — Про Гоуста? — улыбается Гас, и Соупу без пояснений ясно, что над ним издеваются.       — Про Прайса, — без злобы цедит сквозь зубы Джон и кидает в Кайла ещё один смятый лист бумаги.       — Какой вопрос, чел, — улыбаясь, пожимает плечами Гас. — Ладно. Бывай.       — Ага, — они жмут руки, и Кайл уходит, оставляя о себе, как напоминание, раскрытый журнал.              Соуп остаётся в тишине; тошнотворной и вязкой. Настолько самостоятельной, что он слышит, как над головой потрескивает лампа. Маленькая круглая светодиодная лампа. На бесконечно белом тошнотворном потолке. Точно такая же, как и три на неё похожих. Соуп упирается в неё взглядом, и они гипнотизируют друг друга с минуту, пока он не сдаётся, понимая, насколько это глупо… Соперничать с высоким напряжением за право на собственный комфорт.              Он выдыхает и откидывается на уложенные за спиной подушки. Но даже так чувствует, как всё тело распадается на каждый отдельно ноющий и кричащий болью атом; от спины по телу раскатывает непроизвольную судорогу, которая ломает стабильность, проявляясь короткой дрожью в расслабленных пальцах. Джон аккуратно кладёт голову на подушку, дышит тяжело, медленно, но с подрывающей общий ритм прерывистостью, силится удержать дрожь внутри сжимаемых кулаков, но те, кажется, дрожат ещё сильнее, а боли становится больше.              Начавшись с тяжёлого ощущения в груди, сегодняшний день обещал при любом движении припоминать Джону, каких усилий стоит каждая минута его несуразной, но такой, блять, бесценной жизни. В такие дни справляться с болью невозможно.       И он ждал. Пока вместо боли его убивало время, Соуп просто ждал и много думал; тишина предоставляла мозгу колоссальное количество мыслей, льющихся из подсознания, всё равно, что через края раковины, вентиль у которой выкручен на максимум. О семье он думал с теплотой; всё смотрел на фотографию и представлял, как будут счастливы родители и как будет кричать на него сестра. О работе — с сожалением. Но не за выбранное дело, а за неосмотрительность, нехватку навыка и проворности.              Про Гоуста тоже думал. С одолевающей его тоской и злостью Джон пытался не сойти с ума от слишком противоположных мыслей. Искал в себе силы не зацикливаться и не принимать близко к сердцу, потому что… это же Гоуст. Он эгоистичен. До смешного нелеп в своей круглосуточной суровости и рациональности. Гоуст честен в своей злости и, оказывается, искренен в радости. До смешного неуклюж в этой искренности; настолько, что это откликается, но будешь принимать его близко к сердцу и лишишься либо головы, либо сердца.              Как только в дверь постучали, Джон моментально отвлёкся, забывая, с чего вообще начал думать про Гоуста.              — Джеймс?.. Как себя чувствуешь?              Это была медсестра — Энни. Милашка Энн, у которой фальшивое имя было чуть приятнее, чем у остальных, глаза чуть красивее, а улыбка не такая дежурная, менее жалостливая, что ли. Она была единственной, с кем Джон мог переброситься хотя бы парой слов. Ко всему прочему, Джону Энн нравилась ещё и тем, что из всех медсестёр брала кровь наименее безболезненно, даже несмотря на уже переливающуюся синяками кожу.              — Ты сегодня рано, — он отводит взгляд, как только обычный жест приветствия ломается от неосознанного импульса по всему телу. — Есть новости?       Вчера делали КТ мозга, и до сих пор не было никаких результатов, что лишний раз нервировало.       — Ты же знаешь, что все результаты у твоего лечащего врача. А мне всего лишь нужна твоя кровь.       — Ну вот опять… — вздыхает Джон. — У вас, медсестёр, одно на уме.              А что касается имени… Это всё тоже идея похоронившей его команды. И, в частности, Гоуста, который совершенно буднично выдал ему интересный факт, будто бы он, в смысле, Джон, теперь не Джон. Не Соуп. И вообще даже не МакТавиш. И дабы избавить шокированного Джона от гнетущего послевкусия порядкового номера пациента, Гоуст, даже не постаравшись блеснуть фантазией, придумал «это», просто списав всё на временность мер.              — Напоминаю, что у тебя МРТ через час, — она залепила место прокола пластырем и согнула его руку. — Посиди так минут пять.       — Поздновато ты тогда, — усмехается Джон с бесцветной улыбкой и прижимает руку к телу. Энн непонимающе хмурится. — Мне для того, чтобы туда добраться, минимум час нужен.       — А ты упрямый, да? — она улыбается и, не тратя больше ни минуты, направляется к выходу.       — Энн, подожди! — он одёргивает её уже в дверях палаты. — Слушай… — в грудь ударяет предательское чувство собственной слабости. Но он игнорирует его и смиренно подчиняется тяжёлой моральной усталости. От одного раза ведь ничего не будет?.. — Не могла бы ты… помочь? — и нерешительно указывает взглядом на кресло.              Просьба помочь не была для него унизительной. Сам факт того, чтобы просить помощи, никогда не казался ему страшным. Но сейчас смирение будто принуждало его почувствовать страх перед тем, что, сдавшись, он пустит себя по наклонной. Но он был измотан.              — Сегодня сил совсем нет, — зачем-то оправдывается.              Она почти не меняется в лице, не удивляется, но её выжидающий взгляд заставляет Джона сомневаться в высказанной просьбе. Но едва он задумывается взять свои слова назад, она кивает:              — Конечно. Я позову кого-нибудь помочь, — она улыбается; тоже бесцветно.       — Что ты… — Джон в смятении понимает, что попросил хрупкую девушку буквально стащить его с койки и погрузить в кресло. — Здесь я сам. Просто… добраться поможешь?              Она бегло смотрит на наручные часы:              — Хорошо. Нажми кнопку, когда будешь готов.              Соуп машинально отвлекается на ту кнопку, которой старался пользоваться как можно реже.              — Хоро… — но дверь закрывается прежде чем он успевает договорить, — …шо.              Это было почти ожидаемо. Как и то, что чтобы самостоятельно перебраться в кресло Джону понадобилось почти полчаса. Все его движения были неуклюжими, неуверенными, в том числе из-за новых страхов в голове: пару раз он уже навернулся на пути между койкой и креслом, и инстинкт самосохранения без каких-либо предупреждений внезапно выкручивал себя на максимум, заставляя судорожно и намертво цепляться в поручни кровати.              Отцепить собственные пальцы получалось далеко не сразу. Даже отвлекая мозг мыслями о таких, блять, интересных катышках на собственных спортивках, Соуп инстинктивным опасливым взглядом мерил расстояние в десять дюймов точно так же, как когда-то с уверенной настойчивостью храбрил себя перед итоговым марш-броском в сорок миль через валлийские холмы по уши в дерьме и воде. Надо сказать, что тогда он справился на «отлично», оставив себе даже время в запасе.              Джон вздохнул, лёг на подушки и прикрыл глаза. Вспоминать сейчас о времени, проведённом на подготовке — всё равно что вбивать гвозди в собственный череп. Соуп ненавидел Херефорд. Терпеть не мог холмы, равнины, реки и леса Брекон Биконс. Да и любые на них похожие. Ему хватило всей жизни, а затем и шести месяцев подготовки в S.A.S., чтобы осознать, насколько ему осточертела вся эта природа. Но сейчас он всё бы отдал, чтобы оказаться в самом худшем из всех дней, проведённых там: под ледяным дождём, по колено в грязи, в полной снаряге, вес которой переваливает за шестьдесят фунтов, на середине пути, без сна, еды и с незаживающими в сырости порезами от колючей проволоки. Он буквально мечтал оказаться посреди леса, когда на курсе выживания, вымокнув, прежде чем сказать: «Есть, сэр!», с голыми руками и жопой, нужно было прятаться от каждого шороха, отодвигая как можно дальше тот момент, когда тебя утащат на учебный допрос. Каждый день там был как последний.              Подумать только, преодолев до тошноты безумные тренировки, после которых девяносто процентов кандидатов только на первой проверочной неделе отправились обратно в своё подразделение, Джон теперь пасовал перебраться из нагретой постели в это ублюдское кресло, которое так и норовило окунуть его носом в беспомощность и холодный кафельный пол. Что страшнее и больнее, Джон пока не разобрал.              Когда он всё-таки водрузил вторую ногу на подножку инвалидного кресла, до МРТ оставалось двадцать минут; в обычной ситуации — вагон времени, в его — всего лишь причина, чтобы успокоить себя тем, что нажать кнопку его вынудили.              — Готов?.. — расстояние от сестринского пульта она преодолела пугающе быстро.       — Да, — кивает Джон и не знает, куда деть руки, когда Энн оказывается за его спиной, а тронувшееся кресло трёт резиной колёс по пальцам; он одёргивает их, озябше греет в ладонях, проглатывая неуверенность, вроде, скрещивает руки на груди, но когда они оказываются в коридоре, тут же впивается пальцами в собственные окостлявившие колени, но это напоминает о нечувствительности, и Джон в конце концов убирает руки на подлокотники.       — Нужно торопиться.       — Мне казалось, с тобой у меня вагон времени?       — Перед процедурой тебя в любом случае осмотрят и переоденут. Так что впритык.              Соуп не думает, что извиняться — хорошая идея и почти нападает:              — Как будто здесь очередь.       — Не будь эгоистом. Врачи не работают здесь сутками. Основные смены у них в главном корпусе.       — И как там?       — Почти как здесь…       — Я имел ввиду на поверхности. На воле…       — Холодно, — хмыкнула она, и они свернули за первый поворот. — Сегодня весь день дождь стеной льёт. А ветер такой, что впору становиться Мэри Поппинс, если откроешь зонт, — Джон усмехается и ослабляет вцепившиеся в подлокотники пальцы. — На воле, — она со смехом цепляется за слова. — Говоришь так, будто тебя здесь силой удерживают.       — Ты о своих догадках Гоусту расскажи.       — Ну уж нет, — фыркает Энн. — Избавь меня от общения со своим мрачным телохранителем.              Соуп улыбается: она не первая, кто бросает замечания о том, что молчаливая тень в чёрном капюшоне появлялась в его палате чуть чаще и регулярнее, чем туда заглядывала сама смерть, вероятно, тоже испугавшись такого посетителя.              Это было не похоже на Гоуста. Весь Гоуст был не похож на себя самого. И Соуп понял бы это, потому что, сломавшись, он стремился бы построить всю защиту заново, становясь ещё более отстранённым и жёстким. Но всё, что он видел сейчас, противоречило привычному. Едва уловимое смятение, искренняя радость и скрипящее в голосе сожаление; тратить время на бессмысленные паломничества до его койки, в то время как главная причина всей их нервозности успешно заметает собственные следы под белой толщей северного снега — не похоже на столь исполнительного солдата, как Гоуст. Соуп был уверен: Макаров без особых усилий просто морозит жопу в одном из бункеров, пока «сто сорок первая» залечивает «душевные» раны.              Он и сам своего рода в этой коробке, как в бункере. Интересно, сдохнет ли раньше от скуки или быстрее наложит на себя руки?.. Соуп чувствовал себя лабораторной крысой без права распоряжаться собственной жизнью, потому что считал самоубийство слишком недостойным вариантом. Но думать об этом никто не запрещал.              — Энн, — Соуп поднял глаза от плитки, когда они остановились. Позвавший её голос принадлежал врачу, которого Джон за всё время видел пару раз; кажется, он был хирургом, что занимался его плечом. — Я освобожусь через двадцать минут.              Раздался мягкий тихий звон, и по левую сторону раскрылись двери лифта, в который Джон как-то пробовал попасть, но тот отказывался взаимодействовать. И теперь понятно почему — для вызова нужен был пропуск сотрудника.              — Хорошо, — мягко улыбалась Энн, пока Джон не спускал внимательного, осторожного взгляда с хирурга; тот зашёл в лифт, нажал одну из десятка кнопок и приложил карту к панели, отреагировавшей зелёным светодиодом.              Когда двери плавно закрылись, Джон вернул всё своё внимание кафельной плитке.              — Да у меня нет шансов, — лихо озвучивает мысли Джон, как только они продолжают движение по коридору.       И Энн понимает его так, как ей того хочется; она шикает и шёпотом, с едва сдерживаемой улыбкой пресекает разговоры:       — Тихо ты. Не проболтайся.              И он молча кивает, снова погружаясь с собственные мысли вплоть до нужного кабинета.              Энн уходит почти сразу, бросив короткое пожелание удачи, и Джон чувствует пробирающую до костей неловкость в окружении незнакомых ему людей. И ещё более коварное смущение, понимая, что раньше такого не было: язык деревенеет, мозги превращаются в кисельный ком, и разговоров, кроме как о его самочувствии, не складывается. Врачи кивают в ответ, ставят пометки в бланках и долго переговариваются между собой, когда оказываются неслышимы за стеклом аппаратной.              — Вам раньше делали МРТ? Знаете, в чём ваша задача? — всего лишь врач, что суетится вокруг него так быстро, что кажется, именно от него кружится голова. Джон кусает язык и дёргает рукой, за которой тянутся провода — не привязали и на том спасибо, но ощущение заточённости не покидает его с самого начала. — Не шевелитесь, пожалуйста.       — Да, да, — с безнадёжным вздохом соглашается Джон и аккуратно опускает руку обратно. — Не шевелиться, даже если мне будет казаться, что эта херовина хочет похоронить меня.       — Нам придётся повторить процедуру или ввести контраст, если результат будет не чётким или будут сомнения. Постарайтесь расслабиться.       МРТ и правда уже делали; почти сразу после перевода из реанимации. Тогда проблем не возникло, потому что в состоянии глубокого ахуевания и пофигизма от всех препаратов, вкачанных в кровь, Джон не особо осознавал, что происходит, а спустя время вообще вырубился. Проснулся, по крайней мере, уже в палате и на кислороде.              Без разбавленных в крови седативных Джон необъяснимо нервничал. Чёрт его знает, то ли обстановка, то ли неясность результатов вчерашнего обследования давали и так расшатанным нервам новую порцию всплесков, но как только уложили на стол, он отчётливо почувствовал её — тварь глубоко внутри. Она вила в кишках липкое гнездо и, устраиваясь поудобнее, ворошила подступающую тошноту, оправдывающую себя слишком резким стерильным запахом.              Преодолевая невиданную ранее тягу закрыться в своём чуланоподобном травмированном мирке, Джон лезет со словами напролом, когда от неловкости становится совсем туго.              — Как вас зовут? — он дёргает головой и косит взгляд вниз, пытаясь выцепить на лице ассистента хоть немного вовлечённости; но куда там.       — Пожалуйста, не дёргайтесь.       — Если мне станет плохо, как мне вас позвать?       — Мы вас услышим в любом случае. А датчики…       — И всё же?.. — Джон приподнимается на локте, заставляя врача раздражённо цыкнуть.       — Питер. Меня зовут Питер, — но в глаза ему смотрят спокойно и холодно. — А теперь лягте, пожалуйста.       — Питер? — Джон хмурится — конечно же, никакой он не Питер — и аккуратно ложится обратно. — Хорошо, Питер. Ладно.              Его укрывают пледом, и тело немного расслабляется, позволяя напряжённым мышцам передохнуть, чтобы насторожиться снова, когда перед лицом защелкивается пластиковая клетка, фиксирующая голову в неподвижном положении. Не готовый к таким нововведениям, Джон моментально цепляется пальцами за тёплую ткань и почти вздрагивает, когда стол под ним приходит в движение, медленно, но неминуемо помещая в окружение хитросплетений пластика и магнитов.              Почему-то Джон почувствовал вполне однозначно отяжелевшее дыхание на пути в адово жерло этой чёртовой штуковины. Казалось, сам воздух мешает дышать, забиваясь в лёгкие соломой, которая при каждом вдохе колола в рёбрах. В тесной трубе, где глаз цеплялся разве что за шов между пластиковыми панелями, значительно темнее, а все звуки внешнего мира становятся едва различимы и сливаются в однообразный гул, лишь изредка прерывающий себя резкими посторонним звуками.              Соуп решительно успокаивает себя фразами из разряда «соберись, тряпка», и это как будто даже помогает, заставляя гордиться собственной стойкостью, с которой он так легко смог противостоять всей этой психической ерунде, которая так и норовила завладеть его сознанием, чтобы самое нутро окунуть до холодного животного страха.              Тишина продлилась недолго; заскрежетали катушки, застучали магниты, заставляя вздрагивать каждый раз, когда вроде приевшийся звук сменялся ещё более зубодробительной какофонией.              Так изгоняют демонов, — подумал Джон.       Жмурясь от оглушительной и навязчивой параллели со стиральной машиной, в барабан которой кинули банку гвоздей, он верил, что из него вытягивают душу, и на опыте самого поганого ужастика про экзорцизм пытался вспомнить, чем всё заканчивается для таких вот «пациентов».              Давно уже не было звуков, способных Соупа напугать; он не боялся взрывов, мог спокойно спать в гудящем брюхе самолёта и пытаться перекричать автоматную очередь над самым ухом. Но когда это было?.. Теперь ему от прошлого себя и цвета глаз не осталось, всё выцвело, помутнело, как залитый туманом овраг, в который обязательно навернёшься. Джон навернулся и выбраться уже не мог. Его переломало, и чувствовал он себя точно так, будто оторванные руки и ноги пришили было на место, но забыли подключить к остальному телу.              …Время стало массивным и упруго отстраняющим от себя всякую попытку его ускорить. Не помогали ни мысли, ни песни, ни наивные попытки заснуть. Своих отрезвляющих тычков он перестал слушаться, когда вместе с грохотом магнитов ощутил странное чувство, вколачивающее гвозди в основание черепа. За этим чувством пришла резкая боль, простреливающая поуспокоившееся межреберье. И пришёл страх.              — Эй… Кажется, что-то не так…       — Всё в порядке, — уверяет равнодушный голос из похрипывающего пылью динамика.              Всё в порядке.              Нет. Не всё. Не в порядке. И он совсем, точно и сто процентов не в порядке, даже если показатели говорят обратное. Джон ухватился за края стола под собой и с остервенением дёрнулся наружу; сдвинуться почти не получилось, но аппарат затих.              — Не двигайтесь, пожалуйста. Мы почти закончили.       — Нет, слушай, Питер. Я-я… — Джон снова дёргает рукой, потому что хочет стереть проступивший на лбу пот. — Я не могу тут больше.       — Вы прекрасно справляетесь. Нам осталось совсем чуть-чуть. Джеймс, вы можете полежать ещё немного?       — Джон, — не выдерживает он.       — Питер.       — Меня зовут Джон.       — Хорошо, — ничерта хорошего с терпеливым вздохом Джон не услышал. — Джон… вам плохо?       — Я-я не уверен, — он и правда бы не назвал своё состояние «плохим». Ему просто было некомфортно… как некомфортно было бы обычному человеку под прицельным огнём винтовки.       — Что вы чувствуете?              Это была почти неконтролируемая тяга выбраться наружу. Со страхом обострялись остальные чувства, раздражая тело и накручивая мысли. И лёжа, будто на раскалённых углях, Соуп чувствовал, как взмокла шея, а с виска соскользнула капля пота. Было страшно. Необъяснимо и беспричинно страшно. И признаться — тоже.              — Дышать тяжело, — с неимоверным усилием лукаво выдавил Джон. Этот день раз за разом окунал его мордой в стыдливое чувство собственной никчёмности и разбитости. Всё глубже, всё тщательнее.       — Послушайте, Джон… Вы в полной безопасности. Вам ничего не угрожает. Закройте глаза и постарайтесь дышать медленно. Не прерывисто. Плавно и ровно.       — Я не уверен, что…       — Просто попробуйте, — и вроде даже показалась мягкость в голосе из динамика.              Джон закрыл глаза. Стараясь сосредоточиться, он следил только за тем, как звучит его дыхание, как воздух медленно наполняет и расправляет лёгкие.              — Порядок, Джон?       — Да, — кивает он, не открывая глаз, — думаю, да.              Так действительно было легче.              — Продолжаем? Осталось пять-семь минут.       — Лучше бы пять.       — Джон?.. — настаивают из динамика.       — Да, да… Поехали.              Звук заработавших магнитов врезался в уши резко, почти сбивая наметившийся ритм. Соуп сильнее зажмурил глаза, будто это должно было помочь заглушить звук, и пытался думать о семье или вспомнить что-то приятное, моменты, как это принято, наполненные счастьем и радостью… Но всё, что он вспоминает, меркнет и темнеет, будто в комнате гаснет свет. Контролировать мысли становится невозможно, и вместо тепла он вспоминает дождливый Херефорд; чувствует трясущий кости и вытягивающий мышцы холод.              Под веками заливает багрянцем, в ушах только выстрелы, крики и бесконечный стук колёс о рельсы…              Джон чувствует оцепенение и надвое ломающую сознание боль, в которой сосредоточено всё его отчаяние. Ровное дыхание ломается, как от удара коленом в живот. Вдох камнем оседает в беспомощных лёгких и тянет за собой возможность выдавить из горла хоть звук. Джон хрипит, вздёргивает руки и обрывает провода, которые мешают и прожигают кожу, беспорядочно колотит руками по белым панелям, хватает и оттягивает ворот больничной одежды, потому что не может вдохнуть.              Сердце колотит во всём теле, настойчиво дрожит в сонной артерии и глушит звуки окружающего мира. Страх съедает в нём что-то живое, потому что терпеть эту удушливую панику невыносимо, и хочется разорвать собственное тело, лишь бы пустить внутрь каплю кислорода. Он уже не понимает, что происходит, когда в глаза внезапно ударяет свет, когда в груди прошибает такая предательски знакомая тяжесть.              В себя он приходит уже на полу, в окружении незнакомых людей в белых халатах и, цепляясь пальцами за кого-то из них, пытается отмахнуться от воткнутой в плечо иглы. Мир возвращается к нему — стабильный и серый, он мутно плывёт лицами и предметами без чёткой принадлежности и ускользает из вдруг ослабевших рук.              — Джеймс?.. — Питер совсем близко, а осознание далеко, поэтому Соуп запоздало дёргается, когда чужая рука ложится на лоб, а в глаза бьёт яркий свет фонарика. — Джеймс, вы меня слышите?              Джон дышит тяжело, но настойчиво отмахивается от надоедливого врача.              — Джон, — он с усилием сглатывает, и Питер неудовлетворённо кривит губы. — Меня зовут Джон…       — Думаю, на сегодня мы закончили, — холодно обращается к коллегам Питер и поднимается на ноги. — Верните пациента в палату. Ему нужен покой. Скажите Мэгги, чтобы продлила успокоительное через пару часов.       — Где Энни? — Джон неуверенно вырывается, когда под руки его подхватывают двое.       — Её смена закончилась. За вами присмотрит Мэгги.              На невнятные Джоновы протесты никто и внимания не обратил, даже когда он пытался вцепиться в одного из ассистентов мёртвой хваткой, но это оказалось не то что не действенно, но даже смешно; пальцы скользят как по маслу и лишь на мгновение цепляются за пластик пропуска на форме одного из сотрудников.              Когда Джона усаживают в его кресло, он сгибается и, почти утыкаясь носом в колени, глухо выдыхает и откашливается.              — Вам плохо? — спрашивают рядом. Джон через силу открывает глаза, смотрит на чьи-то резиновые тапки — их характерный звук часто раздражает, и на свои ноги, которых по-прежнему не чувствует.       — Нет, — во рту странное послевкусие от нового приступа: немного горчащее в душе и с привкусом крови на языке. — Просто… немного холодно.              На плечи ложится плед. И так, правда, становится легче — скрыть нервозность и свой осыпающийся пеплом внутренний мир, от которого с каждым днём остаётся всё меньше. Страх и болезнь забирают последнее — ясность. Седативные забирают силу воли и здравую необходимость сопротивляться даже самому себе, когда мысли о собственной никчёмности трансформируются в желание прекратить эти мучения.              В такой жизни нет никакого смысла, — уверяет себя Джон, когда вместе с сожалением он вспоминает про семью, которая даже не сможет разочароваться в его поступке и…              …вспоминает Гоуста. И как наяву видит хмурое негодование во взгляде и чётко слышит все его бестолковые попытки вразумить, которые делают только больнее. Гоуст, правда, плох в этом: плох в словах и чувствах, всём, что касается глубже лямки бронежилета. И разбираться, терпеть, а тем более учить кого-то вроде него, у Соупа нет никаких сил. Всё это было уместно «тогда», с багажом амбиций и возможностью тащить в одиночку последствия их необдуманного поведения.              Всё это было… Когда отстранённость Гоуста казалась очаровательно-забавной и тянула на премию «квест года».       Чуть позже, чем «тогда» Джон понял, что мрачная сущность Гоуста ему не безразлична, но несмотря, на все пули, свистящие рядом с головой, Соуп думал, что у него хватит сил, чтобы не давить на Гоуста и сделать всё так, как тому комфортно. Разобраться, что ему комфортно?.. Потому что Гоусту всегда что-то мешает и отвлекает. Соуп думал, что у него и для своих загонов полно времени, чтобы слепить из влюблённой сумятицы что-то значимее одноразового секса на пьяную голову. Но время шло, и за всё более идиотскими выходками он просто пытался скрыть накаляющуюся атмосферу и собственные переживания, из-за которых боялся пересечь черту, чтобы поговорить напрямую. Оставить всё «как есть», до не требующей раздумий шутки, которая ничего не изменит, было проще, чем потерять всё раз и навсегда.       «Тогда»… Саймон применил к нему «нравится» и заговорил про сердце…              Это было важно. Понимал ли это Гоуст?.. Значит ли это, что Джон успел выразить достаточно, чтобы за двусмысленностью можно было разглядеть вполне чёткую однозначность?.. Или всё это осталось не более чем шуткой двух заигравшихся одиноких мужчин?.. Джон хотел найти ответы на свои вопросы.              — Давайте я помогу, — его сопровождающий тут же подрывается к нему с помощью, как только они оказываются в палате. Джону указывают его место. Все, кому не лень. И это злит. Но выразить этого Джон не в состоянии.       — Не надо, — он упрямится и отстраняется от навязчивых попыток вытащить его из кресла. — Просто оставьте меня в покое.              Повторять дважды тут мало что приходится: никто не хочет возиться с кем-то вроде него. Дверь закрывается, тишина возвращается, и лампа снова трещит, пока, сжимаясь под пледом в комок, Джон бессильно утыкается лбом в колени, мечтая о том, чтобы всё это поскорее закончилось.