Компрессия

      Гоуст предпочёл бы вернуться в Лондон с Роучем, но пришлось возвращаться только с переводчиком, которого они взяли на границе с Афганистаном.              С Роучем точно было бы спокойней.              Не сказать, что Гоуст был взвинчен, но… Наверное, в какой-то степени благодаря отрешённому спокойствию Роуча, чётко выполнявшему все его приказы именно так, как того хотел Гоуст, сам Гоуст нашёл в их взаимодействии устойчивый фокус на работу. Это было странно, будто Роуч был тихой гаванью в безумстве окружавших ситуаций; он вёл себя понятно, говорил в меру, не слишком громко, чётко и иногда с вибрирующей в воздухе интонацией, которая действовала как те тибетские чаши из многочасовых видосов на ютубе (откуда Гоуст про них знает — тайна с угрозой для жизни) и даже про Соупа почти не спрашивал.       Но Гоуст не настоял, подумав, что хочет отдохнуть. Не от слов, — Роуч был схоже немногословен — а от взгляда, что красноречивее всяких вопросов спрашивал:       «Гоуст, всё в порядке?»       «Нет.»       Гоуст умел признаваться только себе и сделал так, как было лучше для бюрократии.              Вышедший на связь десятком часов ранее Прайс, коротко приказал не медлить и доставить захваченную цель в Лондон, чтобы они с Ласвелл могли взять это дело под свой контроль. Никакой больше самодеятельности после случившегося с Соловьёвым. «Захватить и доставить» — задача казалась унизительной для солдата его опыта и звания, но перечить непримиримому тону капитана Гоуст не стал. Переводчика официально не задерживали; просто настоятельно рекомендовали следовать указаниям спецназа, убравшего его охрану. Благо, в лице Гоуста любые рекомендации всегда имели характерно-внушительный вес, которого хватало, чтобы без вопросов посадить человека в самолёт, улетающий за тысячи миль из родной страны.              И при всей этой ситуации Роуч остался на базе в Иране. Сказал, что вылетит при следующей возможности, а пока нужно уладить дела со старым командованием, чтобы дали полноправный перевод в «сто сорок первую». Роуч, в отличие от Гоуста, ценил свой чистый послужной и отношения ни с кем портить не стремился. А он знал, как работает Прайс: ставит перед фактом, не озаботившись возможностями подчинённых и нуждами капитанов других отрядов. Потом — недопонимания, конфликты… С доносами, как объяснил Роуч, разбираться куда сложнее, чем с сиюминутными вопросами, и Гоусту пришлось вылетать одному, в то время как даже планомерная, выверенная работа не смогла избавить от всего. Даже если теперь Гоуст не думал о том, что жизнь Соупа может оборваться в любой момент, он думал о том, сколько палок они успели понавтыкать между собой за каких-то пару дней.              С этим было тяжело свыкнуться и, оказывается, сложно дышать.              Гоуст по прилёту сдал переводчика в разведывательное управление, чтобы дальше с ним работали люди Ласвелл; и не знал, радоваться или огорчаться возможности отдохнуть. Точнее, не мог ни то, ни другое. От усталости немели пальцы, ещё недавно сжимавшие винтовку, и болели зубы, на которых, казалось, до сих пор скрипел мелкий песок. В голове настойчиво шумело: торопливая восточная речь тянулась за ним эхом вместе с блеянием баранов, пасшихся где-то рядом с точкой их засады восьмью часами ранее; беспрерывно и гулко ревели двигатели самолёта и бесконечно разговаривали люди.              Гоуст честно, но кое как наклепал две страницы рапорта и захотел завалиться спать в той комнате, что ещё числилась за ним на базе.              Коридоры штаба не были образцом спокойствия и тишины. Наоборот, в них всегда кипела жизнь: потупив взгляд, мимо проносились взмыленные младшие с какими-то обязательно тупыми поручениями от своих старших, которые гоготали в общих комнатах отдыха. Гоуст мимо мест скопления большого количества людей старался вообще не ходить. Ну, а если приходилось, то делал максимально убийственный взгляд, отвечал так, будто хотел послать, и в целом вёл себя как мудак; глубже одной десятой части его личности знали столько людей, сколько можно пересчитать по пальцам одной руки. Он даже сам себя в этот список не вносил.              Больше всех знал Соуп, и как будто огребал за это. Будто смерть, преследующая по пятам свыклась с идеей убивать всех тех, кто знает больше позывного.              — Лейтенант?..              Гоуст снова думал про Джона. Точнее, думал он о том, стоит ли возвращаться в больницу после того, как его вежливо попросили свалить нахуй. Кажется, Гоуст понимал больше, чем нужно. Но было ли это именно то, что нужно?.. Он буквально воспринял слова Соупа и более того, самоотверженно и шустро свалил на подвернувшееся под руку задание. Наверное, так это выглядело и в глазах Джона.              — Лейтенант Райли?..       — В чём дело? — Гоуст резко останавливается и понимает, что позади, чертыхаясь, ему в спину едва не влетает тот, кто его позвал.       — Капитан Прайс оставил для вас отчёт по последней миссии, — голос плавно перетекает из-за спины по правую руку и обретает лицо Дина Коннорса — сержанта, которого Прайс чуть не взял на место Соупа.              Коннорса порекомендовал старый друг Прайса; то ли долгами они там обменивались, то ли что, — Гоуст не вникал, не его уровень — но через пару дней после разговора новенький уже прибыл на базу лично в распоряжение капитана. Гоусту эта идея не нравилась; как не нравился всякий чужой человек, которого пытались втиснуть в команду. Но кто он такой, чтобы обсуждать с капитаном договорённости со старым другом, с которым тот задания отрабатывал, когда сам Райли ещё пешком под стол ходил.              Собеседование новичок прошёл на отлично, но в день, когда пришло время показать боевые навыки, Гоуст перестал воспринимать Коннорса как угрозу стабильной работе; нерасторопность сержанта и непоколебимость Прайса в вопросах подготовки своей команды решила за всех участников истории, прямых или косвенных. Уровень его навыков оказался для капитана «приятной» неожиданностью: не служивший в S.A.S. подопечный МакМиллана хоть и показал хорошие результаты, но до уровня нормативов спецподразделения не дотягивал. О чём Прайс и сообщил лично, подчёркивая, что не собирается платить долги жизнями своих людей.              Но Коннорс всё-таки остался на лондонской базе, как ценный ресурс — куратор по подготовке новобранцев. На том и сошлись. И будь Гоуст сам хоть трижды новобранцем, ни за что бы не согласился на столь унизительное снисхождение. А этот… Впрочем, какая разница.              — …он просил передать, чтобы вы ознакомились, — и чем-то он Гоусту не нравился; то ли улыбка дурная, то ли глаза.              Сам Прайс сейчас был в Вашингтоне. Периодически всплывали какие-то вопросы по делу Шепарда, и капитану приходилось тратить пару дней, чтобы отвязать от себя трибунал. Убийцу до сих пор не нашли. Не то чтобы Гоуста это волновало, но работать без надзора надменной американской задницы было куда легче, хоть теперь по некоторым областям их руки и были связаны туже.              Гоуст выдавил из себя мрачное «угу» и направился в ту же сторону что и до этого; читать писанину Прайса, который зачастую грузил бумагу излишними деталями, Гоуст сейчас не хотел. И не мог. Ему бы поспать пару часов.              — Лейтенант…              Гоуст почти рычит:              — Что ещё, сержант? — плохо скрываемая злость с шипением впивается в лицо Дина, как раскалённая кочерга. И дело не только в банальной усталости; Гоусту в самом деле не нравилось, когда к нему обращались по званию.       — Не могли бы вы провести тренировку для отряда?              Гоуст хмурится и молча смотрит на Дина, давая тому возможность передумать, но куда там — зелёная наивность смотрит на него глазами, полными искренней заинтересованности.              — Я не тренирую отряды.       — Но…       — Больше не тренирую, — настаивает Гоуст, помечая себе: высказать Прайсу за разглашение информации.       — Жаль слышать, — Коннорс тушуется и даже отступает на шаг, будто почувствовав, что залез не в самые безопасные дебри. Но это Гоусту так кажется, потому что Дин гнёт своё:       — Говорят, программа подготовки в САС заставляет людей открывать новые возможности своего тела. Нашим новичкам не помешало бы…              Подготовку проходили только самые стойкие, такие как Прайс и Роуч. И самые отбитые, такие как Соуп и сам Гоуст. Подобных Дину S.A.S. перемалывал и выплёвывал, даже не разобрав на вкус и цвет, чтобы те сбежали, поджав хвосты, а позже имели наглость просить перевода в спецподразделение из-под крыла очередного высокого погона, подобного МакМилану.              — Нет. Ты просто показываешь инструкторам, насколько сильно не хочешь сдохнуть. Если ты надеешься выкинуть из своей тупой головы мысли о собственной никчёмности, то проверочная неделя в Херефорде только усугубит ситуацию.              Коннорс смотрел на него так, будто Гоуст сказал что-то невообразимо сложное. Но на самом деле всё это было настолько просто, что порой, да, повергало людей в абсолютный ступор. Единственно правильное, что нужно делать в такой ситуации: пораскинуть мозгами, отнестись к сказанному серьёзно, а к говорящему с должным пониманием и ретироваться восвояси. Знал ли об этом Дин или убийственный взгляд Гоуста и впрямь работал, но, издав некое подобие усмешки, сержант поблагодарил его за уделённое время и скрылся за ближайшим поворотом, оставляя Гоусту и его злость, и холодность, и даже замешательство.              Оказавшись в своей комнате, пыль в которой оседала больше полугода, не снимая одежды и не скидывая ботинки, Гоуст сразу же завалился на кровать, закрыл глаза и, убеждая себя в том, что это и есть идеальный отдых после напряжённой миссии, приготовился отдать сну четыре-пять часов своего драгоценного времени. На самом деле, засыпать вот так, в рабочей одежде, в пыли и с ножом под подушкой, было для него куда комфортнее, чем дома, на свежевыстиранном белье, после плотного ужина и когда от безделья ломит спину.              Он мог бы не спать и снова кинуться путать следы на пути между базой и больницей, но не хотел выдумывать нелепых причин заявиться к Джону вот так просто. Теперь для этого нужна была причина. Оказывается, это куда сложнее, чем сидеть в полумраке палаты и гадать, какой же из сигналов станет для Соупа последним. Теперь же нужно было вести диалог и думать над словами, потому что каждое находило получателя. В заученный и трещащий, как сухпаёк, набор слов было чертовски сложно записать что-то новое. Он не умел разговаривать так, чтобы от слов становилось легче. Не мог поддержать и выразить сожаление. Не мог показать за этим сожалением что-то, кроме собственного чувства вины. Не мог объяснить. Поэтому и выглядел как идиот.              Сон не шёл; Гоуст думал про Соупа, зачем-то думал про Дина, его предложение, и допускал странную мысль, что мог бы неплохо так развлечься, наблюдая, как новобранцы пытаются осилить одну треть установленных им нормативов. Точно цеплялся бы к самым уверенным, строил тех, кто тормозит не по делу. Может, взял кого-то «под крыло» как делал ещё лет пять-шесть назад, до того момента, как… «птенцы» стали вдруг погибать один за другим.              Это было давно и уже казалось не правдой, но все подобные воспоминания ощутимо нервировали.              В конце концов, смирившись с неспособностью своего тела состыковать необходимость и желание выспаться, Гоуст рывком поднимается и садится на краю койки. Проблемы со сном стали обыденностью, и Гоуст спал только тогда, когда действительно вырубало. Он смотрит на часы. За прошедший час сна ни в одном глазу; тренировка, о которой говорил Дин, стартовала полчаса назад, и о развлечение можно было забыть. Единственным вариантом оставался рапорт, дожидающийся его в сейфе в кабинете Прайса.              Вся писанина, уместившаяся на каких-то девяти листах цитирования разговоров и телефонных звонков, фиксации геоданных и личных встреч, были нудной подводкой к главному: готовящемуся в центре Европы теракту. Последняя же страница повествовала о весьма нелогичных действиях со стороны Макарова: пробыв в Варшаве чуть меньше трёх суток и распорядившись продолжать работу на территории Европы и России, он совершенно внезапно вылетел на Ближний Восток, где ему удалось скрыться. И даже повстанческие силы Фары не смогли за ним уследить. Это был прокол. Это было странно, и Гоуст вспомнил то настораживающее чувство во время работы с Соловьёвым.              Ничего не добившись, кроме информации, которой так грезила Ласвелл, они вернулись из Польши, чтобы перегруппироваться и бросить все силы на предотвращение новых угроз. С этим нужно было разобраться (в этом не было никакого смысла), потому что колесивший по миру Макаров разбрасывал своих людей, как бомбы замедленного действия. Пока «Конни» стала его личной охраной, исполнителями были обычные люди, в которых не было ничего странного, и не многих из них удавалось отследить или в чём-то заподозрить до момента непосредственного совершения теракта.              Объявившись всего на несколько дней, Макаров умудрился провести показательную порку для стран, не согласившихся с его идеалами, и мощные взрывы один за другим прогремели в нескольких городах Дании и Эстонии. А кто-то из его подопечных даже добрался до Глазго.       

      ***

             Прайс ненавидел Вашингтон: тамошних мерзких свиней в кабинетах, которые мнили себе, будто знают всё на свете, слишком жирную местную еду, толпы людей, галдящих над ухом, их невыносимый акцент, бесконечные высотки и сравнимые с ними же высокомерные взгляды. Они с Кейт еле отбились в этот раз. Точнее, это она еле отбила его. Но вопросы целиком к нему, а «полоскали» уже обоих, и это выматывало нервы. Подставлять её Джону совсем не хотелось, даже если сама она отмахивалась от попыток её оградить.              Джона даже мучала совесть: Кейт и так работала сверх меры. И стоило только вернуться на базу, на неё тут же обрушились телефонные звонки и накопившиеся за пару дней отчёты подчинённых с разных уголков мира, в которых нужно было уловить нить — Макарова. Кто-то сразу шепнул, что переводчик, доставленный лейтенантом, поделился довольно интересной информацией, и наживка сработала куда круче любых файлов — она моментально исчезла из поля зрения, оставляя Джона наедине с его невысказанными словами благодарности за в очередной раз блестяще проделанную работу и простую дружескую поддержку.              О подлинных обстоятельствах произошедшего с Шепардом знала только Ласвелл. И дело не в доверии; его парни бы всё поняли, но обязательно спросили, какого хрена он провернул всё в одиночку, когда без исключения каждый в «сто сорок первой» хотел снести голову этому скользкому ублюдку. В этом и была проблема. Чем меньше людей знают о случившемся, тем меньше у него «сообщников». С Кейт он поделился по старой дружбе, глупости просить у неё совета и наивности, что после она пустит всё на самотёк без личного вмешательства.              Гоуста в своём кабинете он замечает не сразу; в приглушённом свете во всём чёрном тот выглядит как чёртова тень, и только неправильные грубые линии выдают его расслабленное присутствие в кресле в углу. Кажется, будто лейтенант спит, но когда щёлкает дверной замок, он заметно напрягается и лениво открывает глаза.              — Что, в сон потянуло? — Прайс кивает на бумаги в руках лейтенанта; других поводов появляться в кабинете нет. Других поводов, чтобы Гоуст мог позволить себе расслабиться в его кабинете, тоже.       — Всё не так плохо, — хрипит Гоуст и едва откашливается. Он и правда задремал.              Прайс не улавливает настроение — то ли шутка, то ли правда — и хмуро молчит, в ответ, обозначая своё настроение грохотом захлопнувшейся двери.              — Как Вашингтон?       — Погано, — отрезает Прайс. Настроение у них и правда разное. Он садится за стол и закуривает сигары, которыми позволяет себе наслаждаться только в самые херовые моменты. Коробка, надо заметить, ушла меньше чем за год.              Прайс курил. Гоуст вдыхал дым и, делая вид, что усердно вникает, шуршал страницами отчёта, сопровождая этим звуком шевеление мыслей в голове капитана. Такое часто бывало: каждый молчал о своём, стараясь не мешать другому. Но после вашингтонского слушания Прайс был на взводе, и само присутствие Гоуста в кабинете напрягало. Что уж говорить о том, что, будучи самым бесшумным человеком на планете, лейтенант производил в текущей ситуации невероятное количество шума.              — Что думаешь? — отвлекающий манёвр. Прайс знает, что отчёт уже изучен, главные детали закреплены в мозгу лейтенанта, проанализированы, а выводы ждут обсуждения.       — Действия Макарова как-то связаны… со смертью Соловьёва, — но Гоуст даже не думает поднять головы, чтобы отвлечься от дела.              Прайс сверлил взглядом чёртовы бумажки, и от импульсивного поступка — вырвать их из рук Гоуста — его останавливала новая и новая затяжка сигары, которую он гонял, будто смолил дешёвенькие сигареты. Бог знает, что кончилось бы раньше: терпение Прайса или его отчёт, но в кабинете появляется Ласвелл.              — Есть новости по Макарову, — её голос пугает Джона, когда она оказывается рядом, словно призрак, прихватив с собой такого же бесшумного Гаса. Гоуст и сам не замечает шагов, но внезапное появление этих двоих не отвлекает его; не даёт понять, что он отвлёкся.       — Надеюсь, подонок сдох в канаве, — капитан морщится и одновременно усмехается, представляя столь желанную картину. Он расслабленно и вдумчиво тушит сигару в пепельнице.       — Соловьёв был не приманкой, — Кейт кидает на стол Джона папку с документами. — Он был братом Владимира Макарова.              Гоуст замирает. Вот оно. Тварь, сотканная из предчувствия и обстоятельств, не подвела. Снова.              Он в упор смотрит на Кейт и не сразу понимает, почему все в ответ смотрят на него с настороженным беспокойством. Но отчёт уже лежит на полу, у его ног. Он выронил его и даже не заметил. За секунды возвращая себе привычную сдержанность, Гоуст поднимает бумаги и опирается локтями в колени, готовый к подробностям.              Но внутри что-то дрожало; бесконтрольно, не давая покоя и почти по-детски требуя к себе максимум внимания.              Прайс хмурится, подминает усы и вертит в руках каттер для сигары. Скептически рассматривая обложку личного дела, появившуюся на столе, он молится, чтобы ступор Гоуста помог тому оставить в покое отчёт. Не такими новостями, конечно…              — У Макарова нет братьев, — каттером обрубает Прайс на документы вместе с обгорелым кончиком сигары и любовно укладывает оставшееся обратно в коробку. — А тот, что был, помер в колонии на севере России в году так, кажется, в две тысячи десятом, — и захлопывает крышку ящика.       Аргумент железобетонный и не терпящий пререканий, — так он думал.       — Одиннадцатом, — поправляет Гас, читая выведенное Кейт на общий экран досье. Капитан косит на него недовольный взгляд, но Кайл слишком поглощён, чтобы заметить. — Никита Макаров. Умер от туберкулёза?       — Согласно официальному заключению, — кивает Кейт и за пару щелчков по клавишам ноутбука выводит на экран заключение о смерти, датированное сентябрём две тысячи одиннадцатого года. — Младший из братьев. С две тысячи шестого отбывал срок в исправительной колонии «номер восемнадцать». Осуждён на двадцать лет. Умер от туберкулёза. На момент смерти ему было двадцать три. В тот год по той же причине в «сове» скончались по меньшей мере шестнадцать заключённых. Поэтому и вопросов никто не задавал. — каждое её слово подтверждалось на экране. — Сидел за разбой в составе организованной преступной группировки. Убийство, грабёж, рэкет — стандартный набор хобби в России тех лет.       — Вот прям стандартный? — с сомнением усмехается Гас.       — Половина «Полярной совы» сидела за то же самое, — вклинивается Гоуст, заставляя Кайла нервно обернуться. — Вторая половина за ещё более тяжёлые преступления.       Последний раз прошелестев бумагой, отчёт летит на подоконник.       — Какие доказательства, что Соловьёв — это брат Макарова? — строго уточняет Прайс, которого помимо круговорота отморозков в природе, интересовали и сухие факты.       — Они же… не похожи, — Гас небрежно смахивает рукой между фотографиями на экране.       — Отпечатки пальцев. Один в один, — ещё пара движений и на экране загружается график сравнения данных со стопроцентным результатом совпадения. — А лицо… Сломанный нос, пара пластических операций… — Кейт пожимает плечами и отмахивается, давая понять, что отвечать на этот вопрос бессмысленно.       — Твою ж мать…       — Чушь какая-то, — капитан кидает на стол уже изрядно помятое досье. — Как какой-то переводчик мог узнать в Соловьёве Макарова-младшего?       — Он сказал, что Соловьёв хвастался иранцам, будто он знает Макарова лично и вообще приходится ему братом, — Кейт усмехается под лаконичное «идиот» и аккуратно закрывает ноутбук. — К слову, это единственное, что нам полезно.       — Тогда… всё это, — Гас кивает в сторону отчёта на подоконнике, — из-за брата?       — Мы не знаем наверняка, — Прайс встаёт из-за стола, скрещивает руки на груди и молча проходит пару шагов, оказываясь рядом с командой.              За полгода рваных вылазок они расслабились, не выжали максимум информации, опустили детали и не копнули глубже, до самых костей, которые непременно навели бы их на след Макарова-младшего. Старший из братьев объявился ровно в тот момент, когда Гоуст с Роучем взяли Соловьёва, который, как все они думали, был приманкой. Но приманкой оказались все действия Макарова-старшего после смерти брата; тот готовил что-то серьёзное — не просто теракт на сотни и тысячи жертв.              — Но это не пройдёт мимо нас, — хмуро обобщает капитан. Отрывая взгляд от пола, он оглядывает присутствующих.       — А когда-то было по-другому? — озвучивает общую мысль Гас.              Капитан вдруг отвлекается, внимательнее осматривает кабинет, в упор смотрит на лейтенанта и, наконец, понимает, что не давало ему покоя.              — Гоуст, где Роуч?       — Остался в Иране. Сказал, что у начальства дело к нему и он вернётся позже, — даже сам Гоуст почувствовал в этой сухой констатации факта плохо скрываемое сожаление за то, что не настоял на их совместном вылете.       — Какое ещё, нахрен, дело? — капитан хмурится, даже несмотря на то, что хмуриться уже некуда. — У какого ещё, блять, начальства? — злость крепнет, когда первый вопрос не находит ответа, а Гоуст смотрит на него так, будто и понятия не имеет, что за «Роуч» такой. — Роуч находится в моём подчинении!              Гоуст отмирает. Но безрезультативно:              — Он не уточнил.       — Кейт, свяжись с ним! Пусть вылетает немедленно или может катиться к чёрту, к своему начальству! С базы никому ни ногой до особых распоряжений, — капитан раздумывает с секунду и упрямо смотрит на Гоуста, стараясь не думать о том, с каких пор тот работает настолько так невнимательно. — Но ты, — и несдержанно тычет пальцем в сторону Гоуста, — пулей в больницу.       — Какой план?       — Нет, блять, у нас плана! Просто заряди чёртов телефон и будь на связи. Возьми пистолет… Чёрт его знает. Так, — Прайс окидывает команду взглядом. — Про нашего сержанта ни слова. Ни в разговорах, ни в переписках. Мы уже просрали всё, что можно, и теперь крупно рискуем тем, что осталось. И Кейт, пожалуйста, найди Роуча.              Каждый из присутствующих понимал, в какой ситуации они могут оказаться из-за настолько дерьмовых новостей. Подобное случалось не впервые, и едва ли ощутимо дестабилизировало команду. В конце концов это часть их работы — быть готовыми принять на себя удар любых масштабов. Но до того момента, пока не разошлись, Кайл смотрел то на капитана, то на лейтенанта и постепенно понимал, что для всякой стойкости найдётся своя пуля в колене.

***

             …Вечер был сухим и ветренным; богатым на всю глубину разнообразия рутинности серого цвета. На Лондон шла гроза, и в городе было слишком немноголюдно, чтобы пытаться запутать следы, в чём Гоуст, наконец, чувствовал практическую необходимость. Причина укрывать Соупа в больнице теперь была более чем весомой.              «…дальше собственного носа не видите? А, лейтенант?…» — чужой смех хлёстко врезается в уши, и Гоуст жалеет, что не пошёл-таки ломать Соловьёву пальцы, которыми тот так старательно посылал его нахуй. Ответ был действительно перед носом; Соловьёв бы ни за что не сознался, Гоуст бы ни за что не догадался.              Связь Соловьёва с Макаровым оказалась вовсе не такой, какой Гоуст хотел её видеть. Она была многим хуже. Теперь, когда Соловьёв мёртв, Макаров вцепится им в глотки, да так крепко, насколько сможет. Начнёт копать и рыться, подобно крысе, что роется в мусорном ведре до самого его дна; до событий полугодичной давности, фальшивых похорон и упрямой жизни на подземном этаже лондонского госпиталя.              Гоуст был не против подставить за Соупа собственное горло, но боялся, что может не успеть. А он мог бы попытаться. Мог рвануть куда-то на восток и очертя голову, рыскать там охотничьей псиной, чтобы, наконец, убить одного единственного человека до того, как спасать будет некого. Но даже без приказа Прайса он понимал, где на самом деле должен находиться.              Именно в такие моменты эмоции играют по злому, заставляя совершать смертельные ошибки. Импульсивный рывок за добычей может показаться донельзя правильным, а все методы будут сумасбродно оправданы целью, до тех пор пока за спиной не окажется гора из трупов людей, которых ты, якобы, хотел защитить. Так Гоуст вспоминает, почему когда-то яростно хотел научиться контролировать эмоции. Он сдерживает себя даже в больнице, когда конечная точка его пути оказывается страшным и бездонным испытанием: Джона в постели не было. Совсем. Его даже в палате не было, за что Гоуст мог ручаться, потому что, предварительно тактично постучавшись, он проверил даже ванную комнату.              Если не считать пары скомканных бумажных листов на полу, в палате был порядок — как и на спецэтаже в целом — ни следов борьбы, ни луж крови и трупов по углам, которые Гоуст успел себе представить по пути сюда. Обстановка в самый раз, если Соуп вдруг оказался бы на процедурах или решил прогуляться.              Может, и Макарову здесь делать нечего?.. Полгода прошло с неудавшегося теракта под Ла-Маншем, неделя — со смерти Макарова-младшего, на которого ему, может, вообще насрать… Есть ли у мести срок давности? Глупый вопрос. Хотя бы потому, что прежде всего Гоуст думал о том, как именно он хочет отомстить за Джона. За все полгода не было и дня, чтобы не думал и теперь, беря за основу собственный опыт, боялся представить, насколько плохо всё может закончиться для каждого члена команды. Нервов добавлял Роуч, оставшийся где-то там, за тысячи миль, в чужой стране, где его выловить — всё равно что мышь в крысином логове. Мало кто на Востоке, даже из военных, с уважением относился к наёмникам с Запада, но обнадёживало хотя бы то, что у Роуча там были свои люди. Кто именно эти «свои» Гоуст, правда, узнать не удосужился.       Ну же, Роуч… Только не окажись крысой, — в безысходности просил Гоуст, закрывая на экране смартфона диалог с Прайсом, где битый час без ответа висел его вопрос о геопозиции Роуча.              Он устало сел на Джонову койку и выдохнул до того сильно и резко, что маска на его лице вздулась пузырём; вымученно скинул капюшон толстовки, снял кепку и размашистыми движениями взъерошил волосы, отросшие уже чуть длиннее привычного; кожа ныла. Так и застыл: с одной рукой на голове и кепкой в другой. Просто сидел и думал о том, что происходит и расшатывает в нём тревожные мысли о непрочно устоявшемся мире, о том, сколько страха умещается в хрупком пузыре надежды — выиграть это дело, чтобы оставить за собой право на собственную жизнь и право защитить тех, кто дорог. Хотя бы раз.              Другого шанса не будет. Не будет времени и людей, с которыми он сработается так же хорошо; оставшись внешне человеком из стали, сможет перенять для себя это опасное, но крепкое свойство — прикипеть. Так сильно, — намертво — что если возьмёшься ковыряться и разбирать, то только молотком и только в дребезги.              Гоуст не мог припомнить случая так прочно зацепиться в чужой жизни, видеть в этом ценность и повод лишний раз вспомнить, что он существует не только в вакууме боевых действий. Это не раздражало, а наводило на мысли, что для всего, что происходило между ним и Соупом, пора бы искать определение за пределами Устава, открывая вместе с тем голову, душу и обнажая утонувшее однажды в горючем предательства сердце.              Из-за всего этого Гоуст чувствовал разрозненность, отчужденность от себя самого, будто не должен был этого делать. Метался из стороны в сторону, как псина которую постоянно били; дрался, кусался и рычал, но отчаянно хотел идти на контакт. Будто боролись в нём плохое и… чудовищное. Боялся, но не мог уйти. Потому что придумал совершенно идиотскую причину, которую оправдывал всеми силами. Причиной было желание. Его собственное, осознанно сформированное, чёткое желание идти до конца и разобраться во всём раз и навсегда. Даже если ничего хорошего там не ждёт.       Снова…              — Эм, прошу прощения, — Гоуст поднимает голову, — а вы..?              В дверях девушка. Очевидно, медсестра.              — Посетитель, — кепка, пряча мысли, прикрывает голову. Следом, укрывая лицо глубокой тенью, ползёт капюшон.       — Конечно, — она улыбается. Но делает это слишком наигранно, чтобы её доброжелательности можно было верить, а стоит ей подойти ближе, Гоусту хочется её выгнать. — А он?.. — она ставит на прикроватную тумбу ёмкость с лекарством и инъекционными принадлежностями, обводит пальцем койку и следом указывает на дверь ванной комнаты.              Гоуст смотрит на её руки, на постель и указанную дверь. Пазл складывается медленно, вытягивает из задумчивости запоздалую тревогу, и тело реагирует инстинктивно, собирается по кусочкам, механически, с характерным лязгом и скрежетом из горла рвутся слова:              — Нет, — и, наблюдая её замешательство, он уточняет:              — Вы сами не знаете, где он?              Она бегло смотрит на часы.              — Пациента вернули в палату полтора часа назад. После приступа на МРТ, сегодняшнее расписание отменили, и он не должен был покидать палату.       — Но его здесь нет, — это приговор, упрёк и желание рвануть с места, заточённые в глубине с трудом сдерживаемого тела. Он всегда борется: с плохим и чудовищным.       — Я уточню, — всё та же терпеливая улыбка.              Она уходит, и Гоуст заново осматривает палату; всматривается, будто и правда упустив что-то важное.              На кровати пара журналов, какая-то одежда и до жути знакомый блокнот с раскуроченными, как рёбрами, кусками плотной бумаги. Гоуст боится брать его в руки и листает, едва касаясь пальцами. За шелестом страниц открывается совсем немного: пара городских набросков, улицы и дома, даже люди и животные, несколько звериных скелетов, костей и человеческий череп с разных ракурсов, который постепенно за выдранным куском с глазницами и верхней челюстью обретает глаза, которые Гоуст уже где-то видел. В зеркале?.. Да. Без характерных особенностей и лишних деталей, но Гоуст узнаёт себя по взгляду, который назойливо преследует его от страницы к странице. В скомканных листах и того — наброски, которые Гоуст не решается смять снова, ведь если бы он вздумал искать причину, ни за что бы не понял, чем они Соупу не угодили.              Гас сказал, что был у Джона и сегодня, и вчера, и в тот день, когда Гоуста вызвали на задание. Происшествий не было, странностей тоже. Соуп вёл себя как обычно; если только его «как обычно» — это нервное метание из настроения сумасбродной активности до полной апатии. С этим Джону придётся учиться жить.              Готов ли учиться сам Гоуст?.. В полной мере осознавая, что давно не способен о ком-то заботиться, готов ли нести ответственность за единоличное решение «разобраться»?.. Ведь он даже не узнал, чего хочет сам Джон. Да и глупо спрашивать, в его-то ситуации. Всё и так предельно ясно, если смотреть Джону в глаза дольше пяти секунд, за которые тот обязательно отведёт взгляд; если смотреть на изнанку его маски и желания казаться таким, как раньше; если смотреть вокруг него и вдумчиво не касаться ставших вдруг тяжёлыми тем.              После сегодняшних новостей, Гоуст не уверен, что у них есть время. Не уверен, что его желание действительно того стоит.              Он выходит из палаты, когда в коридоре вдруг появляется несвойственная этому месту суета: двое из охраны уже на сестринском посту, рядом с ними та самая медсестра, что сбивчиво объясняет ситуацию. Гоуст дёргает плечом, проверяет пистолет в кобуре под курткой и сжимает в кармане собственный телефон. Он готов. К любой ситуации, что может перевернуть это место вверх дном и оставить его захлёбываться собственной кровью. Он… готов ли?.. Если в любой ситуации вместо собственной прольётся чужая? Та, что на вес золота. Та, которой полгода назад он не смог помочь своей как бы не хотел; тёплая, положительная, к которой ни за что не примешать его холодную и отрицательную.              Гоуст следит за её губами и, лишь бы не ринуться с места, неимоверным усилием заставляет себя вникать дальше после слов «пропал пациент». Он не спешит звонить Прайсу и поднимать на уши больницу, потому что с Джона станется — удивлять. Но время шло, никто не шевелился, а эти трое обсуждали что-то уже никак не связанное с исчезновением Соупа       Гоуст не мог припомнить, когда от злости последний раз перед глазами своевольно затуманевала пелена, будто забирая право управления собственным телом. Но вспомнить теперь будет куда проще, потому что в себя он приходит от грохота собственного кулака о стену, видит её испуганный взгляд и пару резко вскинутых винтовок по обе стороны от себя.