Компрессия

      Квартира МакТавиша располагалась куда ближе к центру города, чем конура Гоуста, которую и квартирой-то язык не поворачивался назвать. Ехать отсюда до госпиталя было ближе, улицы чище, люди приятнее, и, кажется, даже солнца показывалось чаще, чем в его обшарпанном гетто. Справедливости ради, в этой старой квартире Гоуст вообще жить не планировал, потому что в штабе есть казармы и даже личные комнаты; есть столовая, много места и чем полезным себя занять. Всё лучше, чем окунаться в алкогольное беспамятство, возвращаясь в стены, которые так и норовят задушить тебя ночью.              Только вот паранойя жить не давала. А на базе тем более; косой взгляд, неловкая тишина и после операции в тоннеле не прошло и месяца, как Гоуст каждого второго стал подозревать в связях с Макаровым. Так и пришлось перебраться. Хотя бы на время. Хотя бы чтобы кинуть кости в перерывах между метаниями от госпиталя и до новой вражеской базы.              Почему МакТавиш жил в собственной квартире, Гоуст не знал. А ещё не понимал, с каких это пор он нанимался подрабатывать курьером для него с утра пораньше. Наверное, стоило осадить сержанта ещё минувшим вечером, когда разговоры о скуке в четырёх стенах перетекли в идею «а привези блокнот и карандаши». Стоило послать нахер, когда за блокнотом и канцелярией последовал внушительный список из совершенно бесполезных вещей. Гоуст так и сделал, но под щенячье «ну пожалуйста» согласился посетить квартиру, чтобы привезти хотя бы что-то.              «— Второй этаж. Квартира номер четыре. Ключ попроси у соседки из второй. Миссис Бейкер — милая женщина. Смотри, чтоб не померла только.» — как насмешка звучали в голове слова Соупа, когда из дверного проёма, зафиксированного цепочкой, на него с подозрением смотрела старуха предмогильного возраста.              — Чего надо?              — Ключ от четвёртой, — какой вопрос, такой ответ, недоумённо подумал Гоуст, когда дверь перед ним захлопнулась.              Он не мог просто так рассказать про Соупа и всё стоял перед дверью, пытаясь придумать более-менее оправдывающий его визит ответ, но времени на убедительную легенду ему не дали; дверь снова открылась:              — Пошёл вон отсюда. Или полицию вызову.              — Я от Соупа.              — Кого?!              Гоуст опешил. Как-то глупо и совершенно по-детски, будто перед собственной матерью, лица которой он уже не помнил.              — От Джона… Из четвёртой, — и добавил тише:              — Он в больнице. Просил принести кое-какие вещи.              Бабуля божий-одуванчик, что по рассказам Соупа была способна отбросить коньки только от одного вида подобного отморозка у её двери, с подозрением разглядывала его с головы до ног, и у Гоуста возникло противоречивое ощущение, что сейчас ему в рожу ткнут дробовиком и погонят отсюда с собаками. Но последний раз полоснув внимательным взглядом по глазам, она пошарила рукой где-то справа на стене и протянула ключ.              — Давно его не видела, — её голос и черты лица немного смягчились. — В больнице, значит… — а вздох был полон облегчения; как будто Джон был тем самым любезным соседом, кто и поздоровается с приветливой улыбкой, и в помощи не откажет, и на чашку чая обязательно заглянет. Наверное, всё так и было.              Снова посмотрев на Саймона, она как будто вспомнила про бдительность, но ключ всё-таки отдала:              — Вернёшь. Иначе полицию вызову.              — Хорошо, — и дверь захлопнулась, чуть не отрубив ему пальцы.              Гоуст взглянул на одинокий ключ с маленьким оловянным брелоком в виде овчарки, ещё раз посмотрел на дверь и направился на второй этаж.              За куцей прихожей — небольшая гостиная, где только диван и главная гордость — огромный телик, которым Соуп как-то хвастался и в одно из увольнений звал заценить за просмотром футбольного матча. Гоуст футбол не любил — терпеть не мог — и, немного сожалея, отказался, как всегда в своей немногословной манере.              Впечатляющий многомесячный слой пыли, застоявшийся сырой запах и пустая бутылка из-под пива, оставленная на подоконнике окна, выходящего в маленький, но уютный тупиковый дворик, где рядом с общей входной дверью кто-то выставил белые цветы с листьями лопухами, купающимися в редком солнце. На кухне посуды грязной нет, а в холодильнике еды. На столе кофеварка, рядом неаккуратно вскрытая упаковка шоколадных конфет.              Целый мир, брошенный доживать свой век в отсутствии хозяина.              Мир Саймона был другим: мрачным, с потёртыми безликими дверьми соседних домов, с обкусанной брусчаткой под ногами и бездонными лужами, смотря в которые люди теряли надежду увидеть солнце. Окна его квартиры выходили в тёмный переулок и упирались в глухую стену соседнего дома, поэтому почти всегда были зашторены. У Соупа же — шторы на распашку; квартира светлая, тихая, полная солнца. Как и душа. У Гоуста и душа, наверное, страшная и серая. Мутная, как илистая вода в шумной реке. Шаг — ошибка. И тянет на дно.              Спальня оказалась единственным местом в квартире, где плотные шторы создавали уютный полумрак, а жизнь застыла на паузе: кровать не заправлена, подушка примята, вторая валяется у самого края, одежда какая-то свалена в кучу, на тумбочке кружка с тёмными подтеками по бокам.              Саймон смотрел на всё это и представлял Джона, крутящегося в этом беспорядке, как тасманский дьявол из детского мультика. Даже смешно как-то стало.              Он сел на край кровати и открыл верхний ящик, что был приоткрыт, вытащил первый попавшийся на глаза блокнот и тонкий металлический пенал, внутри которого болтались карандаши. Стараясь не думать о том, что лезет не в своё дело, Гоуст визуально осмотрел остальное содержимое как будто своей же тумбочки: вскрытые упаковки знакомых ему успокоительных и снотворных, которые выдавали в штабном медпункте — их мятые полупустые блистеры напоминали о собственных пошаливающих нервах и коварной необходимости жрать эту дрянь горстями, чтобы хоть немного поспать после особо тяжёлых миссий; пара таблеток по углам, как сигнал, что ничерта они не помогают. Дальше в глубине ящика — пистолет, упаковка патронов и …презервативов.              Не в своё дело, помнишь? — подумал Саймон, оглушённый тем очевидным фактом, что Джон имеет право на личную жизнь.              И с чего он взял, что может быть ему интересен?..              Просто все эти шутки на грани, разговоры, перетекающие из бессмыслицы во что-то действительно важное и неуёмное ощущение обретённой родственной души не давали покоя. Подкупали, как человека, которому в детстве не повезло с семьёй и всем прочим, что присуще нормальным людям. Это правда. Большинство его проблем из детства; вся его отчуждённость и кошмары. И стоило появится человеку, что уделил ему внимание, Гоуст втрескался по уши, хоть его об этом и не просили.              Но всё ли так однозначно в этих его чувствах, чтобы оправдать их детскими травмами и просто отмахнуться?..              Сколько бы Саймон не анализировал своё поведение, приходил к неутешительному выводу, что влип только потому, что сам этому поспособствовал. Не предотвратил. Интересно, если бы Соуп устроил пожар, он бы тоже бездействовал? Нет. Так почему к собственной жизни отнёсся так халатно? Ответ оказался прост, как устройство «калаша»: ему самому всё это нравилось. Гоуст не бездействовал. Он стал топливом для этого пожара, потому что чертовски не хотел, чтобы все это закончилось.              Отдав работе роль единственного дома, он не сказал бы, что нашёл «семью» хотя бы однажды. Не видел её и в Джоне. Даже если и хотел, то не мог. Это было глупо, потому что дефективность такого мышления прослеживалась не вооруженным взглядом. Они ничего не знают друг о друге, кроме работы. Все их отношения продиктованы уставом, с поправкой на общительность Соупа и терпение самого Гоуста, который никогда не лез дальше сухих подпунктов и изучал людей в сугубо рабочих целях. Соуп и сам знает о нём чуть больше, чем нихера, потому что Гоусту банально влом вспоминать своё прошлое. И тем более искать в нём более-менее приятные истории без откровенной жести, от которой у некоторых волосы на жопе дыбом встают.              Но не этого ли он добивался, став призраком без прошлого и будущего?.. Гоуст вспоминает то утро перед отключением Соупа: сколько жизненной херни наговорил и как всё это время надеялся, что существует будущее, в котором Джон очнётся. Не его будущее, получается?..              Когда он научился думать о других?..              …Гоуст почти захлопывает ящик, но в последний момент видит то, чего от МакТавиша он никак не ожидал — книгу. Нет, не то чтобы были сомнения в образованности и способности сержанта читать что-то длиннее названия на бутылке виски, но в дальнем углу ящика, там, куда не хотелось возвращаться взглядом, лежала потёртая и явно повидавшая переезды Библия.              Религиозные люди в армии — не новость, но и пацифистов Гоуст не встречал. Все, кто относил себя к религии и шёл в ряды военных, оправдывали свой выбор тем, что при необходимости будут защищать свою родину, семью и честь. Все в один голос твердили, что «нельзя приравнивать к преступному убийству сражение на войне, потому как если Господь допустил это великое зло, как, например, и эпидемии, и голод, и пожары, то задумано оно для вразумления народа, и сила, что противостоит великому злу — общая, сплочённая и частного греха, кроме зверства, быть не может».              Удобно, не правда ли?..              Гоуст от подобных отговорок был далёк и снести голову Макарову хотел сугубо из личных соображений, просто те так удачно пересекались с понятием «великого зла». Какими правилами жизни руководствовался Соуп, он не знал. Выходит, совсем. Они никогда не касались этой темы, но однажды пришли к общей мысли, что уродов вроде Гассана и Макарова надо устранять, а не держать взаперти, подобно ядерной боеголовке. Работа в «сто сорок первой» это и подразумевала, как бы между строк и мелким шрифтом, где-то в конце страницы, на одной трети всего объёма их ахренительно длинного контракта. Этим они и отличались от обычных солдат.              Гоуст покрутил книгу в руках. Обложка была действительно затёртой, а страницы — пожелтевшими от времени, а внутри — не его собачье дело — фотокарточка на манер полароида, на которой Соупа почти не узнать, настолько он молодой; в шикарном костюме, бритый под ноль-три, счастливый, да ещё и под руку с красавицей невестой.              Об этом Гоуст тоже не знал. Хотя приходилось как-то читать досье, и в графе семейного положения чёрным по белому было высечено «не женат». Может, фото настолько старое, что они успели расстаться? Ошибки молодости и всё тому прочее. Зачем хранит тогда? Или просто соврал?.. Гоуст пригляделся к девушке и вспомнил её заплаканные глаза на похоронах. Вспомнил лица его родителей и собственное трусливое поведение, которое так тщательно пытался скрыть под маской сдержанной стойкости, в то время как Прайс отдувался за них двоих.              В те дни он был сам не свой: раздражительный, дёрганный, чаще обычного выпивал и много молчал, потому что хотелось только выть. Никого не хотел слушать и просто молча покидал помещение, когда разговор в команде заходил про Соупа или похороны. Наверное, тогда он окончательно понял, что не способен абстрагироваться от случившегося. Именно тогда он понял, что у Джона получилось влезть «под кожу». По-свойски и настолько глубоко, что выдирать оказалось смерти подобно.              Гоуст вернул фотографию меж страниц, забрал вещи и чёрной тенью направился к выходу, стараясь ни на что больше не обращать внимания.              Миссис Бейкер открыла ему настолько быстро, что Гоуст не мог не удивиться, откуда в этой старушке столько прыти.              — Спасибо, — он учтиво кивнул и передал женщине ключ, а заметив её заинтересованный взгляд, протянул для проверки то, что держал в руках. — Здесь немного: пара книг и карандаши. Я зайду, если ему понадобится что-то ещё.       — Как у него дела?       — Жить будет.       — Слава Господу… — и снова этот вздох. — Он редко ночует здесь. Говорит, командировки… — у её ног промелькнуло пушистое кошачье тело, и женщина поспешила взять животное на руки. — А теперь в больнице.       — Не переживайте и… — теперь Гоуст мог только попросить:              — И не рассказывайте никому о нём.              — Конечно, — женщина кивнула и едва улыбнулась. — А вот он про тебя рассказывал. Да, Тулуз? — улыбнулась женщина, обращаясь к коту на руках. Удивление скрыть не получается, и Гоуст намертво впивается в книги; проминаясь железом, ухает пенал. — Сказал, что без вопросов доверит свою жизнь, а уж про ключи от квартиры и говорить-то глупо.              Гоуст отстранённо кивнул и попрощался, стараясь не корить себя мыслями, что не оправдал доверия Соупа.              Придерживаясь стандартной схемы, он потратил на запутывание своих следов почти три часа; даже вернулся домой, где физически ощутил громоздкую усталость, соизмеримую разве что с многодневной полевой миссией. Когда всё же добрался до спецкорпуса больницы, часы показывали десять минут третьего дня, а в палате было пусто.              Он кинул привезённые вещи на кровать, прошёлся кругом и думал уходить, не дождавшись момента, пока Соуп вернётся, потому что не хотел принимать в свою жизнь ещё больше поводов для разочарования. А они, определённо, в весьма навязчивой форме давали рассмотреть паршивую ситуацию между ним и МакТавишем со всех сторон. И с какой не посмотри — хуйня полная. Ещё и с риском навредить работе.              Тем более не сказать, что вчера они договорились. Гоуст просто пообещал Джону поговорить с Прайсом относительно его просьбы рассказать семье правду. Но связи с капитаном не было, и чисто теоретически Гоуст даже не обещал разобраться с этим в ближайшее время. Загвоздка была только в том, что теория Соупа интересовала мало, и мозг тот мог запарить чисто из принципа, мол, договорились же.              Нацелившись на выход, Гоуст в одно мгновение рванул совершенно в другом направлении, потому что за дверью в ванную комнату что-то с грохотом рухнуло на пол.              — Джонни?!              Но Саймон замирает, не понимая, как реагировать на Соупа на толчке и с рулоном бумаги в руках.              — Эл-ти, ты дурак?              Наверное, это было смешно. И ситуация в целом, и его ступор, но Гоуст не мог ни посмеяться, ни пошевелиться. Он просто тупо смотрел на МакТавиша, по злобному взгляду которого можно было догадаться, что он сунулся пиздец как не вовремя.              — Выйди, — приказывает Соуп, неотрывно следя за глазами Гоуста, чтобы тот не смел разглядывать его.              Но взгляд Гоуста всё-таки смазывается, когда он разворачивается на выход и пинает упаковку таблеток.              Когда он закрывает дверь, за ней снова что-то падает, слышится неразборчивая ругань на языке, который Соуп использует настолько редко, что Гоусту любопытно слышать бы его почаще. Единственное, что его осаждает — мысль о том, что всё это не более чем новая игра с его детскими травмами. А он бедный, несчастный и такой доверчивый, потому что родители недолюбили. Гоуст матерится. Самому от себя тошно. В самом деле, люди тупы, потому что обожают жалеть себя на пустом месте.              Гоуст садится в кресло у дальней стены, заведомо обозначая Джону свою позицию. Или это нужно ему самому?.. Мысль, что он способен всё контролировать и никакие дурацкие выкрутасы сержанта отныне ему не угроза?              Соуп выруливает из ванной комнаты спустя какое-то время. Весь взъерошенный, как после полосы препятствий, он, стиснув зубы, крутит колёса скрипящего под ним инвалидного кресла и, переполненный злостью на Гоуста, не соотнеся скорость своего транспорта и малую площадь палаты, влетает в опоры собственной койки. Гоуст за всем эти наблюдает с известной долей молчаливой безучастности.              — Стучаться не учили? — шипит Соуп и швыряет с колен на кровать небольшое полотенце. Дурдом, честное слово. Совсем не ради этого он весь мозг врачам вынес, чтобы те разрешили ему пользоваться туалетом и душем. Уж точно не ради того, как ему казалось, чтобы Гоуст молча разглядывал его жопу. Истинный рыцарь без страха и упрёка, чтоб его.              Ему хотелось поскорее выбраться отсюда; перестать зависеть от кучи лекарств, врачей и процедур. Вернуться. Если не в боевые ряды, то хотя бы просто побывать на улице или дома. Но, как выяснилось, выходов отсюда только два: либо с разрешения поместивших его сюда коллег, а те скорее ему шею свернут, чем выпустят на свободу пока на той же свободе Макаров; либо тем же самым способом, какой с почестями и регалиями ему устроили полгода назад.              Чёрт бы их побрал. Они хотя бы поняли, что натворили?..              Соуп правда злился на команду. Не сколько за собственные похороны, сколько за семью, которую просто поставили перед фактом его гибели. Фиктивной, надо подчеркнуть, гибели. Не могли подождать?.. Мало ли месяцев Джон сам не выходил на связь с родными, потому что то миссия растянулась, то забыл, то в госпитале провалялся. Все «недоразумения», как Джон называл их для матери, он сообщал постфактум, чтобы не беспокоить и беззаботным тоном заверить, что всё хорошо и на нём ни царапинки. О происхождении самых жутких шрамов он рассказывать не любил: работа опасная и коллеги — «гении» те ещё, оказывается.              — Больше не проси меня об этом, — Гоуст кивнул в сторону вещей, что, не думая, кинул на кровать.              Гоуст тоже был не в духе. Соуп видел это, даже если тот не смотрел в глаза и пытался сохранить ровный тон голоса. Может, что-то случилось по дороге, может, просто не выспался, а может, виноват сам Джон, но припомнить в чём именно он не смог; обиделся на «дурака» что ли?..              Саймон злился. Не сказать, что по-крупному, но как-то монотонно и выматывающе. На собственную наивность, на непосредственность Соупа, с которой он на самом деле общался одинаково почти со всеми, а он, придурок, решил, что особенный. За себя было обидно, что позволил такое, что поверил. Снова. И снова ничего, кроме разочарования, не получил.              — А это зачем притащил? — Джон тряхнул маленькой книжонкой в чёрной обложке.       — Подумал, что так будет правильно, — буркнул Гоуст, насупившись чёрной тенью у дальней стены.       — Не думаешь, что уже поздно просить о спасении? — Гоуст равнодушно пожимает плечами, а Соупа наконец-то тянет что-то рассказать. — Она не моя. Сестры. Она отдала мне её, когда я уходил в армию. С тех пор и таскаю, и как-то… не знаю. Но, — Соуп раскрыл книгу ровно на том месте, где лежала фотография, — кое-что важное в ней всё-таки есть, — он улыбнулся, смотря на фото, и с той же тёплой улыбкой, какой Саймон никогда не видел, протянул ему. — Представляю тебе семейство МакТавиш: мои родители, сестра… ну и я тоже.              Чтобы забрать фотографию, Гоусту пришлось встать с места и пересечь тот воображаемый барьер, который он так старательно возводил. Его оглушило. «Семейство МакТавиш», серьёзно? Просто сестра? И никакого вранья, которое он навыдумывал, как только увидел чужое счастье и привычно запретил себе иметь своё собственное?              Гоуст смотрел на фотографию, будто видел её впервые. Оправданную, с новыми вводными, как сказал бы по привычке: счастливая семья на важном торжестве. Просто фото на память. Почему-то в этот самый момент Саймон почувствовал себя виноватым перед теми, кто улыбался ему из того счастливого дня. Почувствовал и то, с какой искренней радостью лица на фотографии обрели весомую значимость. Такую, с которой захотелось сравниться самому.              — Значит, на похороны приехала только твоя семья? — голос совсем тихий, без сухой отчуждённости, но непривычно глухой. Как будто Гоуст не хотел касаться этой темы.       — А кого ты ещё думал там увидишь?       — Друзей. Девушку.       — Девушку?.. — криво усмехнулся Соуп, укоризненно мотая головой. — Не-ет.       — У тебя явно не должно быть с этим проблем. Или ты из тех, кто не брезгует связями на одну ночь?              Соуп и покривился, и хотел было послать лейтенанта за такие предположения и формулировки, но ответить что-то под стать, казалось ещё одним шагом к возвращению к прежней жизни:              — Что вы, сэр, — Соуп тянет подлую ухмылку, словно не замечая подъёба. Ну а у Гоуста от сочетания этой ухмылки и влезшей между ними формальности давит тугую пружину где-то ниже солнечного сплетения. Как в предвкушении. — Я вполне способен на серьёзные отношения. Но с последней своей дамой сердца я, к сожалению, расстался незадолго до вступления в «сто сорок первую». Но вы только скажите, могу подсобить. Или вы хотели сообразить на троих?              Если бы взгляд Гоуста убивал в прямом смысле, Соуп давно бы покоился прахом на просторах родной страны. А так — близко, но не смертельно, потому что хоть Гоуст и прожигает потемневшим в угли взглядом новую дырку в черепе МакТавиша, он готов заткнуть его исключительно словом.              — Не сдюжишь, Джонни, — уверенно, с едва уловимой насмешкой, и Соуп видит, как в угольно-чёрных глазах черти распаляют костры. И эта провокация звенит в ушах.              Лучше бы он сурово молчал, ей богу, потому что…              — Я бы вот поспорил, эл-ти.              …потому что теперь Джон только и думал о том, что там «на троих». О том, какие женщины нравятся Гоусту и где бы такую достать. О том, что если «не сдюжит», то перед дамой будет стыдно, а перед Гоустом вроде как-то уже и нет. В первый раз, что ли?.. В смысле — позориться. Поэтому без посторонних бы ушей и глаз. Кожа к коже. Чтобы нелепо и опьяняюще. Чтобы задыхаться, когда руки и губы. Чтобы оскал и смех …и стон.              — Джонни?              Соуп только по принуждению понимает, что просто завис наедине с этим постыдством в голове. О чём они говорили до того, как в мыслях началась трансляция гейской порнухи?.. Ей богу, вспомнить было самой трудной задачей для мозга за всё время пребывания в больнице. Реабилитолог с неврологом обязательно оценят. Да. После того, как перестанут ржать.              — А-а. Друзья? — Соуп что-то ищет рукой на бритом затылке и отводит взгляд, думая, что у него отлично получается перевести тему. — Вы ведь были? — Саймон кивнул, но всё равно ждал подвоха. — Значит, друзья были.              Оставив фотографию Гоусту, Соуп дёргано подкатил к койке и, примеряясь не то плечом, не то задом, попытался на руках вытянуть себя из кресла. Получалось со скрипом, естественно, зубным, а само кресло то и дело откатывалось в сторону.              — Эй, — Гоуст словно материализовался под плечом Джона, когда тот уже был готов плюхнуться на пол, и, придерживая за бок, помог сесть на кровать, — ты уверен, что тебе можно ...такие нагрузки?              Гоуст не мог оставаться в стороне. Не в этом случае. Почему-то все его жизненные установки давали слабину рядом с Соупом, а тело двигалось по инерции, на чистых рефлексах, как двигалось бы на поле боя, выученное горьким опытом.              — Врачи сказали двигаться. Вот я и двигаюсь, — Соуп бездумно игнорирует близость с Гоустом; высвобождается, бережно прячет между страниц книги возвращённую фотографию и поочерёдно убирает все привезённые вещи на прикроватную тумбу.       — И что? Даже не попробуешь? — Гоуст кивает на блокнот.       — Не сегодня, — отмахивается Соуп. — Не уверен, что смогу изобразить что-то внятнее пяти палок и тыквы.              Соуп утрировал. Причём, неплохо так. Рисовал он с самого детства и знал не только основы, но даже изучал в старших классах анатомию, перспективу и композицию. И не в школе, а факультативно бегал к подруге старшей сестры. Может, рисование тогда было и не в приоритете, но анатомия Соупу давалась особенно хорошо. В смысле, наброски и впрямь были неплохи, кто бы о чём не подумал.              Хоть поступать на художественный в планах не было, — Соуп видел себя исключительно в армии — рисовать он не бросил, даже поступив в ряды спецназа. Объяснить план, например, одно дело, а вот донести суть до всех и каждого, — особенно тех, кто в «танке» — визуально было и проще, и нагляднее. За планами наступления и личными записями последовали наброски оружия, с которым приходилось работать, и планы местности, куда забрасывала нелёгкая. Заведя друзей, Соуп начал рисовать и их.              — Я видел, как ты рисовал. И людей в том числе, — про то, что Гоуст видел однажды в одном из блокнотов МакТавиша зарисовки собственной персоны, он решает умолчать. — Давай. Зря я, что ли, время тратил?..              Он одной рукой подтаскивает стул, по привычке скребя кафель, и Соуп кривится от звука и даже тянется к уху. Гоуст усмехается и принимает самое расслабленное положение, на которое только способен: откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди. Он застывает в таком не сложном положении, смотрит на сержанта немного с вызовом, молчит и не двигается, демонстрируя серьёзность намерений, и Соупу приходится сдаться; он открывает новый разворот, достаёт из пенала стёсанный в половину карандаш и замирает, уставившись на лейтенанта во все глаза.              Всё его тело неподвижно, пока взгляд внимательно скользит по чёрной фигуре напротив, а в голове ветром свистит мысль, что он и мечтать не мог о том, чтобы Гоуст так настойчиво ему позировал. Все его наброски были словно украденные; движение, взгляд, всего лишь мгновение, которые Соуп хотел оставить для себя чем-то личным и, не надеясь на память, переводил на бумагу. По кусочкам, линия за линией, он собирал для себя драгоценный образ Саймона Райли. Зачастую не такой, каким его видели другие.              Гоуст несколько раз палил его за этими несанкционированными работами, но к происходящему относился спокойно и не мешал. И даже иногда, когда позволяла ситуация, старался меньше двигаться. Сам искоса наблюдал за Соупом, что, поглощённый рисованием, становился настолько тихим, что в дрожь бросало.              Сейчас всё было в открытую. Саймон следил неотрывно и будто физически почувствовал, как мягкий взгляд соскользнул с его лица и лизнул шею, заставляя сглотнуть, как бродил по груди, плечам и рукам, и там, где закатанные рукава толстовки позволяют рассмотреть предплечья: его шрамы и татуировки. Когда взглядом Соуп утыкается ему между ног, Гоуст не выдерживает:              — Начинай рисовать, Джонни.              Соуп моргает медленно, будто просыпается от гипноза, и Гоуста настораживает его расфокусированный взгляд, дёрнувшийся к его лицу. Но всего секунда, и Джон будто стыдливо кивает носом в блокнот. Он заносит руку с карандашом, ставит точку, но останавливается и хмурится. Снова смотрит, — как-то бегло — дёргает уголком губ и прячется в блокнот.              — Я не могу, — выдыхает он спустя ещё два таких беглых взгляда; мотает головой, трёт запястьем висок и смотрит на Гоуста так, что тот чувствует, как внутри воет чужая боль.       — Джонни?.. — из расслабленного положения Гоуста вздёргивает, как на поводке.       — Я не понимаю, эл-ти, — Соуп поджимает губы, смотрит на свои руки и продырявленную карандашом бумагу. — Не понимаю, как нарисовать то, что я вижу. Такого никогда… — дышит прерывисто, почти на грани паники, которая затягивает, пока он смотрит во тьму через графитовую точку на бумаге. — Я не знаю…       — Эй… — Гоуст оказывается рядом.              Но Соуп не реагирует; впивается взглядом и пальцами в белоснежные страницы и бормочет вперемешку то на своём, то на английском, и Гоуста всё происходящее пугает больше, чем собственные кошмары. Он тянется к блокноту, перекрывает страницы собственной ладонью и ждёт реакции, но Соуп продолжает мять листы так, что те трещат на сшивке.              — Я не могу, — продолжает бормотать, — не могу!              Иррационально — он это понимает — Гоуст касается напряжённых пальцев, пытается удержать в своих руках чужую дрожь и отвлечь внимание на себя. За руками — предплечья, плечи, с трудом приподнимает голову, чтобы увидеть… зажмуренные глаза и боль — не физическую — исказившую лицо. Он снова обнимает. Мягко, не навязчиво, не понимая, откуда столько нежности в его грубых руках. И, кажется, это срабатывает. Соуп постепенно успокаивается: его дрожь ослабевает, руки отпускают блокнот, тот скользит мимо и шлёпается на пол.              — Гоуст…       — Соуп.              Как в старые времена, из которых им остались только позывные. Джон потерял если не всё, то многое. Гоуст чуть не потерял Джона и упорно пытался найти в настоящем то, что удержит их от неминуемой гибели.              Соуп думал, что ему кажется, но Гоуст действительно гладил ладонью его спину, заставляя испытывать странное чувство поломанной защищённости. Но ворочающее где-то внутри осознание новой потери настолько истошно и больно билось ему в рёбра, что затмевало то робкое тепло, ложащееся на лопатках; так сильно и глухо, что закладывало уши. В беспомощном отрыве от собственного тела Джон почти не чувствовал рук. Воздух застревал в горле, начала кружиться голова.              Неужели ещё и это?.. Как будто ему мало отнятых возможностей.              Саймон не отпускал его. Держал так крепко и близко, что Джону было сложно дышать, но сказать об этом он не успел.              — Ты как?.. — тихо интересуется Гоуст, когда Джон совсем расслабляется. Уткнувшись носом ему в толстовку, он молчал и даже не реагировал, будто прося ещё времени для передышки              Они сидели так до тех пор, пока Саймона не начала беспокоить излишняя вялость МакТавиша. И не зря — тот просто на просто вырубился.              — Чёрт тебя дери, Джонни, — рычит Гоуст, жмёт кнопку вызова врача и припадает ухом к груди Джона. С той стороны ему стучат как отбойным молотком.       — Что происходит? — и рядом снова врачи.              Его оттаскивают, а Джона окружают со всех сторон: проверяют пульс, зрачки и ставят маску с кислородным мешком, подключают датчики, от которых у Гоуста спустя время начинает болеть голова.              — Это паническая атака.              Соуп быстро пришёл в сознание, но не мог стабильно и ровно дышать без кислорода. В палату Гоуста не пускали, заставив наблюдать из коридора. Но он и не рвался, понимая, что помочь ничем не сможет.              — Что?.. — Гоуст с беспокойством наблюдал, как Джону в руки снова сунули блокнот, из-за которого всё и началось. Он моргает, смотрит на врача перед собой, но всё равно что сквозь.       — Приступ паники на почве сильного переживания, — терпеливо перефразирует врач, и Гоуст, наконец, фокусирует взгляд на его лице. — Может приводить к тахикардии, проблемам дыхания и общему недомоганию. Замечали за ним такое раньше?       — Нет, — уверенно отрезает Гоуст, не уверенны что может поручиться за свои слова, и дёргает рукой в сторону медсестры общающейся с Соупом. — Зачем это?.. Хотите вызвать новый приступ?       — Блокнот — не причина, а простой тест не займёт больше пяти минут. Пациент седирован и нового приступа не будет.              Тест и правда занял меньше пяти минут. Соуп спокойно отвечал на вопросы, давал определение предметам, использовал их по назначению, но нарисовать что-то, кроме разбросанных по листу прямых линий, так и не смог. И сколько бы успокоительных не вкололи, Гоуст видел, как за полуприкрытыми веками рухнула одна из опор, на которой держалась жизнь Соупа МакТавиша.              — Скорее всего, это апраксия. Последствия черепно-мозговой травмы. Для точного диагноза мы сделаем КТ и МРТ, проведём необходимые тесты.       — И… в чём это проявляется?       — Апраксия нарушает способность пациента выполнять привычные двигательные действия…       — Но он же совершенно нормально двигается, — недоумевал Гоуст. — Кроме…       — Паралич связан с общей полинейропатией. Апраксия же ограничивает не мышцы и нервы, а понимание самого принципа действия. Несмотря на отсутствие двигательных ограничений и желание произвести какое-либо движение, пациент не может этого сделать, потому что не осознаёт сам механизм. При конструктивной апраксии страдают задачи планирования и конструирования. Теряется способность воспроизводить.              Не сказать, что Гоуст понял всё до последнего слова. Наверняка, это было связано не только с терминологией, но с чем-то ещё более сложным, что у него не было сил проанализировать.              — Раз вы принесли ему блокнот, значит, он рисовал раньше?       — Да.       — Насколько хорошо?       — Достоверно, — Гоуст смотрит тяжело и упрямо. — Это лечится? — и как бы давая понять, что ответа «нет» для него не существует.       — Всё зависит от стадии и очага поражения. В любом случае обнаружение проблемы на столь раннем сроке положительно скажется на лечении.              И Гоуста такой ответ как будто устраивает. Он понимает, что чертовски устал. За все эти дни и происшествия, случившиеся по его вине, Гоуст расплачивался собственными силами и те, оказывается, были не бесконечны. Он думал, что очнувшись, Джон даст его совести долгожданное успокоение, а непривычные чувства поутихнут, став всего лишь наваждением обстоятельств, которые никогда не встречались вместе.              Но всё трещало по швам; планы, надежды. И будущее. Справляться с навалившимся, оказалось непосильной задачей. Он не умел сопереживать; не мог оказать должную поддержку, чтобы стало хоть немного лучше. Но оставить Джона в одиночестве казалось куда худшим решением.              — Не работать нам больше вместе, да, лейтенант? — грустно улыбается Соуп, когда, наконец, они остаются наедине. В его грусти он сам, совсем немного от успокоительных препаратов и так много от Саймона Райли, стоящего в дверях его палаты.       — Они сказали, это обратимо при… — Гоуст делает несколько нерешительных шагов, перед тем, как слова Соупа заставляют замереть.       — …при своевременном лечении. Конечно, — перебивает Соуп, стараясь сдержать нервный смех, который царапает ему горло. — Что ещё они могли сказать?.. Что мои травмы настолько серьёзные, что я не то что ходить не смогу, но даже рисовать?..       — Говоришь так, будто ты штатный художник, а не боец оперативной группы, — Гоуст садится рядом, и Джон хмыкает; как-то серо и с отзвуком воображаемой затрещины, прилетевшей по голове. — Может… станешь как Ласвелл?       — И с каких пор ты в кадровики записался?       — Накидываю варианты, — пожимает плечами Гоуст, и этот жест кажется Джону самой паршивой визуализацией его будущего.       — Буду «Хранителем-два»? — он пытается. Изо всех сил пытается поддержать диалог. Поддержать рвение Гоуста отвлечь от тем насущных какой-то откровенной глупостью. Вот именно — глупостью.       — Лично для меня?              Соуп чувствует в этих словах больше жалости, чем ободряющей теплоты от того, кто на эту теплоту, кажется, не способен. А вот на жалость — вполне себе.              — Она меня вынесет, Гоуст. Вчистую. Ты видел её досье? Она же… чёртов гений, — как-то неожиданно серьёзно парирует Джон, и Саймон теряется, понимая, что не знает, что тут ответить. И он молчит.              Принижать способности Ласвелл глупо. Соуп не поверит его словам, потому что Гоуст действительно считал Кейт гением в области аналитики и разведки. Тягаться с ней могли единицы, и уж точно не те, кто всю свою жизнь провёл на поле боя. Слишком уж разные стихии.              Соуп на Гоуста не смотрел. Разглядывал свои руки, вспоминая, как уверенно и играючи лежал меж пальцев карандаш ещё каких-то шесть месяцев назад. Пробовал вспомнить свои последние наброски, но куда там. Он не мог вспомнить, что ел вчера на завтрак, а тут шесть или семь месяцев назад — без шансов. Блеклым взглядом он мажет по страницам блокнота, оставленного медсестрой на тумбе, и чувствует, как в голове начинает пульсировать резкая боль, простреливающая оба виска.              Присутствие рядом Гоуста не успокаивало, а только наоборот; стоило подумать о своей бесполезности для него, как для лейтенанта, у Соупа предательски сдавливало горло без возможности нормально дышать. Да ведь и в целом, как человек он теперь — сомнительная единица.              — Всё наладится, Джонни. Тебе нужно время.       — Предлагаешь налегать на терапию и не терять силу воли? — Соуп всё-таки усмехается; нервно и с придыханием от резкого кивка головой.       — Я не про волю к жизни и тягу к победе, а про здравый смысл. Всё может измениться, — Гоуст ищет его взглядом. Пытается разглядеть протест в глазах и решительность в сцепленных руках. Но видит только смирение и усилившийся тремор.       — Тогда, что насчёт тебя?       — Не понял, — Гоуст действительно не понял.       — Ты всё подгоняешь под здравый смысл. Какой смысл в том, что ты здесь? Что это, Гоуст? Чувство вины, дружба?              Всё, что он искал, сосредоточено в вопросе, но Гоуст не считывает интонацию, потому что упрямо ищет визуальное подтверждение и заведомо проигрывает.              — Ни то, ни другое, — легкомысленно парировал Гоуст, спустя мгновение только поняв, что болтнул совершенно не в том направлении. Теперь он не мог оправдаться, но признаться тоже не мог.              А Соуп всё понял так, как это выглядело: они друг другу никто. Просто лейтенант проводит с ним какое-то время, пока его беспокоит скука вне заданий. Найдётся дело — пропадёт и Гоуст.              — Ясно, — Соуп сжимает кулаки и понимает, до чего смешно выглядят все его потуги не замечать очевидных фактов. — Тебе, наверное, пора.              Саймон хмурится и смотрит на часы:              — Я никуда не тороплюсь.       — Я думаю, мне нужно поспать.       — Хорошо.              Соуп вздыхает — Гоуст, конечно же, чёрт его дери, не выкупает намёк или делает убедительный вид, что не выкупает. Да, впрочем, не важно.              — Уходи, — он откидывается на подушку и, отворачиваясь от Гоуста, закрывает глаза, надеясь, что седативные действуют настолько хорошо, что он тут же вырубится.              Гоуст не спрашивает, уверен ли Соуп в том, о чём просит. Здесь нельзя быть ни в чём уверенным. В словах, в поступках, в мимолётных желаниях всегда есть сомнение и есть противоположность, поэтому он просто встаёт, оставляет на тумбочке пару тех самых конфет из квартиры и молча выходит из палаты, прикрывая за собой дверь. Мысли останавливают его только в коридоре, цепляют липкостью сожаления и желанием вернуться, но когда из палаты, что осталась десять шагов позади, доносится глухой сдавленный рык, Гоуст уходит, оставляя всё как есть.