Компрессия

      Шестое чувство.              Оно помогало работать, оно же и отвлекало. В былые времена Гоуст мог бы похвастаться столь загадочной способностью. Но мистики здесь не больше, чем её нет на самом деле. Всё завязано на опыт, внимательность и способность мозга быстро обрабатывать большие массивы однородной информации.              С самого начала операции Гоуста преследовала мысль, что что-то должно пойти по одному известному всем месту. В любую секунду, за любым углом, просто от мысли, изведясь и от невнимательности. По законам вселенной, подлости и обстоятельств. Потому что кому-то, как и ему, приказали выполнить свою работу безукоризненно, без лишних ушей и происшествий.              Операция по захвату Соловьёва прошла без лишнего шума. Они методично убрали, как болванчиков, расставленных по периметру бойцов ЧВК, взяли Соловьёва и на чай прихватили остатки газа, который «Конни» не успели продать боевикам.              Всё слишком гладко. Даже Ласвелл на другом конце мира насторожилась.              — Гоуст, я отключаюсь, — она торопилась. — Тут что-то происходит.              — Поподробней.              — Пока без подробностей. Будь на связи.              В наушнике затихло, и Гоуст вернул внимание происходящему перед ним; он никогда не видел Роуча на допросах, и то ли сержант так перед ним старался, то ли садистское наслаждение затягивало разум, когда харкающий кровью, но всё ещё сопротивляющийся Соловьёв игнорировал весь его немалый труд.              — Какие у Макарова планы? — потирая усиленные костяшки на тактических перчатках, спрашивал Роуч из-за спины допрашиваемого.              — Планы?.. — усмехнулся Соловьёв. Он шмыгнул раскуроченным носом и сплюнул на пол сгусток крови, аккурат под ноги Гоуста. — Какие вам планы, когда вы дальше собственного носа не видите? А, лейтенант?              Соловьёв обращался только к Гоусту. Только ему смотрел в глаза, игнорируя в Роуче всякую причастность к своей дальнейшей судьбе.              А зря.              Допросы Роучу вести приходилось, и там, где у остальных инстинктивная злоба всегда брала вверх, он умело сохранял спокойствие, преобразовывал её; оставался методично невозмутим, отрабатывал время сверх нормы, даже не запыхавшись. Брал всё под контроль своеобразной размеренной уравновешенностью.              Вопросов было не много и повторялись они не часто. Для ускорения процесса Роуч настоял на непрерывном взаимодействии и планомерно бил в живот. Удар. Соловьёв подавился воздухом и засмеялся. Ещё два, и вместо смеха забулькала кровь. Он захрипел. Пытаясь откашляться, Соловьёв склонился к коленям и через безнадёжные хрипы пытался выплюнуть кровь, обжигающую пищевод. Роуч дёрнул его за плечо, заставляя выпрямиться и откинуться на спинку стула. Металлом о металл лязгнули наручники, ножки противно соскребли грязь с плит под ногами, и Роуч замахнулся снова. Ещё один удар, и вместо смачного плевка кровь изо рта Соловьёва потянулась вместе со слюной.              Роуч бил в желудок; в одну точку, не промахиваясь и не жалея сил. Когда Соловьёва начинало тошнить собственной кровью и желчью, он запрокидывал его голову, закрывал рот и зажимал нос, не давая продохнуть. В таком состоянии Соловьёв бился, мычал и почти терял сознание, пока со всей брезгливостью Роуч не отпускал его, периодически скидывая на пол вместе со стулом.              Но, как было видно, Соловьева терпение тоже не обделило. За полчаса подобных процедур они узнали только то, что у него прекрасное чувство юмора и вагон ненависти к псам его величества.              — Долго будешь с ним возиться? — Гоуст прокрутил между костяных пальцев тонкое лезвие, отбрасывая в потолок слабые блики от затёртой в работе стали.              — Хотите провести мастер-класс, лейтенант? — огрызнулся Роуч, которого всё это тоже не вдохновляло. Он даже до званий опустился из раздражения. До этого дня он спокойно себе жил без охоты на Макарова и не просил перевода в ОТГ, но когда позвонил Прайс, понял, что ему не отвертеться.              — Я хочу поймать Макарова.              Роуч нервно рыкнул и пнул стул под Соловьёвым. Того дёрнуло в сторону, мотнуло голову, и в небольшом помещении отчётливо клацнули зубы. А ещё он снова смеялся. Ублюдок поганый.              Гоуст отвлёкся от просмотра односторонних боёв без правил, когда под рукой в боковом кармане брюк коротко пиликнул спутниковый телефон, который ему вместе с планшетом выдали в Лондоне перед вылетом. Он и забыл про него, поэтому и не спрашивал зачем, а обнаружив, насторожился: когда такие вещи вдруг давали о себе знать, происходило только плохое. Роуч короткого сигнала не заметил — продолжал обхаживать Соловьёва, который на его рвение по-прежнему отвечал издевательским смехом. А телефон всё продолжал звонить: Гоуст чувствовал упрямую вибрацию бедром и, проверочно глянув в сторону занятого Роуча, поднялся со стула и направился к выходу из комнаты-допросной.              — Гоуст? — глухо, почти сквозь зубы. И врезалось в спину, чуть ниже загривка, как тонкая спица.              — Скоро вернусь, — он даже не обернулся. — Смотри, чтоб он не сдох.              Роуч, сам от себя не ожидая, беззвучно передразнил слова Гоуста.              — Ну что, потанцуем, красавица? — съязвил Соловьёв перед тем, как снова зайтись в рваном кашле, последовавшим за глухим ударом.              Гоуст захлопнул дверь, отошёл на пару шагов и застыл, не в силах вытащить руку с телефоном из кармана.              Единственным человеком, кто так терпеливо мог держать вызов, была Ласвелл. Тем более, что телефон Гоусту, как и планшет, достался по её распоряжению. От её действий иногда оставался мутный осадок неусыпного контроля; раньше Гоуста это раздражало, как раздражало всё излишнее. С недавних пор он почти привык и стал спокойнее. Но теперь их Хранитель отслеживала состояние МакТавиша круглосуточно, и каждый её звонок натягивал нервы Саймона колючей проволокой.              И он не мог не ответить.              — Слушаю.              — Это защищённый канал, — она говорила тихо и чётко, отчего Гоуста немного подотпустило. Но вместе с тем без позывных и формальностей, чтобы не тратить время. — Убедись, что рядом никого, и можем говорить свободно.              Не отводя телефон от уха, Гоуст огляделся по сторонам. За спиной осталась дверь допросной, за которой, судя по звукам, явно продолжалась работа на совесть. Не стеснённый чужим присутствием Роуч, видимо, захотел отыграться. Для верности Гоуст ушёл дальше, пока вокруг не стало тихо, завернул за угол и, устало прислонившись к стене, огляделся; по обе стороны коридор оставался пуст.              — Всё чисто.              — Макаров сделал ход. Его засекли в Варшаве. Незадолго до этого из России приземлился спецборт.              — Значит, Соловьёв — приманка? — Гоуст отлип от стены, готовый действовать в любую секунду. — Если Прайс ни разу не засёк Макарова в России, значит, там его прикрывал кто-то покрупнее.              — Возможно.              — Что Макарову понадобилось в Варшаве?              — Скоро узнаем. Джон и Кайл вылетают через пару часов.              Гоуст едва не переспрашивает…              Это как игра на выживание. Или паранойя? Каждый день казалось, что его пытаются подловить, обличить в том, на что он не имеет права покушаться: на прикованного к постели Соупа, у которого и без его метаний проблем бесчисленное множество. К своему стыду, Гоуст иногда забывал, что Прайса и МакТавиша косвенно объединяет что-то, кроме службы в «сто сорок первой», а Ласвелл знает капитана достаточно хорошо, чтобы упоминать его по имени.              — Мы тоже?              Она почти не медлила, но Гоуст услышал этот вздох, которым Ласвелл красноречиво давала понять, что не ему здесь задавать вопросы; они вернулись на базу пару часов назад, а у него до сих пор голяк по информации.              И она настаивает:              — Что с Соловьёвым?              Гоуст машинально разворачивается в сторону допросной, и то ли из-за угла нихрена не слышно, то ли Роуч взял паузу.              — Молчит, — признаётся Гоуст.              — Теряешь хватку?.. — она почти усмехнулась, но скорее по-доброму, не чтобы задеть.              — Роуч им занимается.              — Хочешь сделать хорошо, сделай сам.              Гоуст улавливает это сомнение в её голосе; едва заметное, терпеливое, но не настолько, чтобы позволить им так беспечно тратить время. Сомнение — насчёт Роуча. Кейт его не знает. Не знает его принципов работы, сильных и слабых сторон. Не знает, что в Роуче терпения и упорства ровно столько, сколько Соловьёву не по зубам.              Если только они и впрямь не тратят время попусту.              — Зачем нам Соловьёв, если Макаров снова в игре? — вопрос как в пустоту, но Гоуст слышит, как под её пальцами клацают клавиши.              — А ты знаешь, что это за игра?              — В Варшаве узнаю, — резко парировал Гоуст.       Ему нужно было это дело. Нужно было дать агрессии ход и направление, на которое Ласвелл так беспечно ему указала. Захват Соловьёва его не успокоил. Два потраченных магазина «эмки» и испачканный в крови нож его не успокоили.              — Они не брать его летят… — а она как будто объясняла очевидное; спокойно и снисходительно. Как пятилетнему мальчишке.              — Значит, чтобы взять, нужна вся команда, — упорствовал он.              — Гоуст. Мне нужна информация. Нужны остальные их цели и координаты. Как разберёшься с Соловьёвым, возвращайся в Лондон. Кто-то из вас нужен здесь.              — Зачем?..              — Соуп пришёл в сознание.              Всего-то и нужно было, чтобы выбить землю из-под ног.              Гоуст замер, как на контактной мине. Того и гляди ногу оторвёт. Что, если шаг вернёт его в ту реальность, откуда живым не уйти, как ни старайся? В любую сторону — и рвёт в клочья. А если всё одно, то двигаться нужно туда, куда тянет.              …Ногу, значит? Да он готов всего себя положить.              — Я вылетаю. Сейчас. Роуч закончит один, — на одном дыхании.              — Ты не летишь в Варшаву и точ…              — В Лондон.              — Тем более!              Наверное, она осознала и какую ошибку совершила, и то, что Гоуста теперь не остановить. Во всяком случае, Саймон хотел думать, что тон его голоса звучит достаточно убедительно для человека, не принимающего никакие иные варианты действий, кроме своих собственных.              — Ласвелл, не надо… — рыком, будто что-то бешено мешало ему говорить.              — «Не надо» — ты, Гоуст. Я не могу дать разрешение на вылет.              — Оно мне и не нужно.              — Саймон, — по имени?.. а вот это уже серьёзно. — Командование многого не просит. Макарова нужно поймать. Но работает он не в одиночку, ты ведь сам это понимаешь? И… для Джона так будет безопаснее.              Кейт оставила за собой паузу, давая Гоусту время найти в своей упрямой голове подтверждение весомости её слов. Он правда был упрям. И его самоуверенный нрав казался ей неуместно опасным для их работы. Всё равно что идти и держать у виска заряженный пистолет. Рано или поздно споткнёшься, дёрнется рука и грохнет выстрел. Когда тишина в трубке затянулась, она решила подкинуть куда более весомый аргумент.              — Недавно кто-то пытался взломать базы данных больницы. Британский ай-пи был поддельным, а сетевой след уходит в даркнет. Явно не детишки развлекались.              Спорить с Ласвелл — всё равно что биться головой в бронированные гермодвери. В отличие от Прайса, который с кувалдой шёл напролом и в прямом, и в переносном смысле, она прекрасно понимала, какие «отмычки» нужно использовать в общении со своенравным лейтенантом, и умело этим пользовалась. Её методы не были жестокими, но всегда стопроцентно рабочими.              Ему пришлось сесть. Ноги не держали. В коленях едва уловимая дрожь, в уставшем теле — бессилие, и Гоуст мягко оседает на скамью у стены всем телом, будто раненый на последнем вздохе.              — Отбой, — и скидывает вызов.              Непреодолимая сила разрывала его на части: на радость, на злость, на смятение и страх. Казалось, невозможно удержать их в себе, и все старания приводят, как при компрессии, к разрушительным последствиям катастрофического давления и критической температуры. Он бессильно скрипнул зубами и замахнулся швырнуть телефон, но уловил короткое движение за левым плечом.              — Что-то случилось?              Гоуст дёрнул взглядом в сторону возникшего рядом Роуча, выругался про себя, потому что не заметил, как тот подкрался из-за угла. Много ли он слышал?.. Что именно? Пойди-проверь.              — Нет.              — Ласвелл звонила?              — Да.              — …новые вводные?              — Нет, — Гоуст цедил злость сквозь зубы и ничего существеннее сказать просто не мог.              — Тогда… Гоуст, всё нормально? — участливо. И голосом, и глазами.              — Нет. Ты задаёшь слишком много вопросов. — Гоуст поднялся на ноги, вырастая перед Роучем огромной тенью. — Тебе не кажется?              Отчего-то хотелось разбить не в отчаянии трещащий пластиком телефон в руке, а рожу напротив, на которой слева тянулись мерзкие шрамы от пламени. Они болели. Почти физически, собственной кожей Гоуст ощущал, как нестерпимо они ныли. Только для него. Хотелось выдрать с корнем, чтобы не видеть, не чувствовать. Освободиться. Даже спустя безобразное количество лет Роуч напоминал о прошлом; его глаза остались прежними, а шрамы были достаточно старыми, чтобы припомнить о провалах юности и заставлять думать о том, что жизнь ничему не учит.              — Не вижу того же рвения на допросе.              — Он вырубился, — будто оправдываясь, парирует Роуч и кивает в сторону допросной.              Он тоже нервничает: Гоуст ведёт себя отстранённо, явно что-то скрывает и срывает на нём злость, которой сам не ощущает. Понять это ему хватило ещё на задании, когда, выжидая момент для атаки, Гоуст оставил его позади и зачистил всё здание почти в одиночку, не давая команде времени на манёвры поддержки.              — Сделай так, чтобы он заговорил.              Если бы голосу можно было придать цвет, Роуч, не раздумывая, отдал бы голосу Гоуста цвет его собственных лезвий: холодных, грубых, а глазам — оттенок спёкшейся на солнце крови.              И не было рядом никого, чтобы переключить внимание. Никого, чтобы встрять между ними непозволительно близко, с простодушной улыбкой и, отшвырнув всю злость, как морские волны уносят прочь бьющие камни и песок, легко развернуть его, Гоуста, глыбу из стали под шесть с лишним футов роста, увести, похлопывая плечо и приговаривая что-то вроде «пойдём-ка покурим, Гоуст». Соуп не курит. Но всё равно ждёт его одну или две сигареты. До тех пор, пока мысли о том, чтобы размозжить о стену чью-то тупую голову, не покидают лейтенанта, как дым его же сигарет.              Когда это началось?..              Гоуст мысленно уже разделывает Роуча на куски, но в какой-то момент, вспоминая Соупа и тот самый голос, что поглаживает напряжённую шею даже сквозь воспоминания, он терпеливо выдыхает и, не сказав больше ни слова, уходит в сторону выхода из корпуса.              На улице светло. Солнце жарит как в адовом пекле. Сухо, со зноем и ветром, который иссушает и обжигает не прикрытые одеждой участки тела. Совсем ещё раннее утро, но жара липнет к телу с пылью и душит своей пустынной сухостью.       Гоуст бредёт против ветра в тень ангара, кажется, того самого, что и минувшей ночью. Молча испепеляет взглядом стайку сбившихся на перекур местных солдат, что гогочут и общаются на непонятном ему языке, сидя на бортовых контейнерах из-под боеприпасов, провожают терпеливыми взглядами и бросают обрывки фраз, когда Гоуст уходит дальше.              Иссыхая, как рыба на прибрежных камнях, он останавливается на солнечной стороне ангара, пытается укрыться на куске тени, отбрасываемой коммуникационной вышкой, увешанной аппаратурными шкафами, как тощий новобранец в полной разгрузке, прислоняется плечом к горячему железу и замирает. Шрамы снова ноют. Он достаёт сигарету, забывает про зажигалку, потому что в воздухе искрит, и от такой жары должен быть хоть какой-то прок. С сухим ветром приносит песок, который почти золотится в воздухе, приносит запах авиационного топлива и остатки прохлады с теневой стороны скал, что стоят в миле от базы. В кармане снова тревожно пищит и протяжно вибрирует, но Гоуст не обращает внимания и всё-таки закуривает, позволяя себе расслабленный выдох.              «Соуп пришёл в сознание»              Он даже не понимает, что тянет ему губы; то ли яд от курева, то ли сухой воздух, что стягивает кожу. Но то, что остатками человеческого на его лице, испытывая на прочность, не давало покоя, оказывается, было просто-напросто улыбкой, тронувшей губы. Он понял это, только коснувшись пальцами лица, что скрывала от него его собственная маска. Понял, что улыбается, пока глаза слезятся от дыма и песка, что прячет лицо в ладонь, признаваясь себе в том, о чём мужчины в его возрасте и подумать-то боятся.              Гоуст не боялся. Не сейчас. Не наедине с собой — это в прошлом.              Телефон в кармане не утихал: абонент заходил на второй круг, что изрядно нервировало. И Гоуст нетерпеливо отвечает на звонок:              — Ласвелл, я работаю. Какого, блять, чёрта?..              — Дерзишь нашему Хранителю?              — Прайс?.. — но в трубке молчали, и Гоуст поясняет:       — Она не говорила начистоту.              — Да неужели?..              Прайс был недоволен. Наверное, как всегда хмурился, подминая усы, и укоризненно качал головой. Сколько ещё раз он так сделает, пока всё не встанет на свои места? Он не ждёт ответов на свой вопрос. Гоуст это знает и спрашивает в лоб:              — Как он?              — Хреново.              И точка.              Молчание застревает в мороке жары, будто сигнал между ними теряет силу, как пуля, выпущенная в баллистический манекен.              — Он снова на аппарате. Пару часов назад закончилась операция: ему экстренно извлекли последние осколки, но состояние ухудшилось. Он в реанимации.              Слова, как и пули в манекене: дробят кости, разрывают внутренности. Гоуст выпускает дым; сизая бутафорская кровь рвёт ему лёгкие, стремится стать частью набирающей силу песчаной бури. Саймон снова чувствует, как в его жизни что-то меняется. Со звоном металла, кинутого в стерильную плошку в операционной на другом конце мира. Может быть, наконец, к лучшему?..              Саймон старается принять тот факт, что последним узнаёт такие новости, пытается думать наперёд и… о хорошем?       — Они бы не сделали операцию, если бы не были уверены в его стабильности. Значит, до неё было неплохо?              — Ну, как сказать…              — Как есть.              — Люди по-разному выходят из комы, Саймон. Он только недавно открыл глаза. Сам-то что думаешь?.. — но Гоуст молчит. Противореча сам себе, он хочет слышать больше. — Тем более после операции слишком рано делать выводы.              — И всё же?              Прайс вздыхает:              — Он почти ничего не говорил. У него проблемы со слухом и зрением. Нарушено ориентирование в пространстве. Заторможенность восприятия и нарушение координации…       Паузы кажутся Саймону пыткой, а собственные слова — её инструментами.              — И какие прогнозы?              — Их нет, — твёрдо обозначает Прайс. — Может, он не очнётся после операции, и всё снова пойдёт по кругу. Никто не знает. Говорят, первые сутки решат всё. Пока что рано говорить, насколько всё плохо, но ситуация серьёзная.              Саймон прикусил фильтр сигареты, стараясь сдержать весь поток мата, который крутился на языке. В плечо въедалось горячее солнце, а спина взмокла из-за идиотского волнения. От сигареты уже тошнило.              — Он не вернётся. Так ведь?..              — Вероятнее всего. Предварительно поставили отсутствие мышечного тонуса и мышечной силы и блок нервных окончаний в нижних конечностях. Электропроводимость на ЭМГ…              — К чему эти метафоры, кэп? — перебивает Саймон, чувствуя, что для прослушивания сводки из истории болезни Соупа у него просто не хватит выдержки.              — Я передаю тебе то, что мне сказали врачи. Ни больше, ни меньше, — Прайс вздохнул. — Мне жаль, Саймон. Если повезёт, это месяцы реабилитации и, в конечном счёте, всё равно инвалидность. Макаров, увы, ему теперь не по зубам.              — Но после операции должно ведь что-то измениться?              Прайс только вздохнул. В трубку ворвались помехи, но капитан молчал, и спустя пару секунд Гоуст услышал, как нетерпеливо тот загоняет зажигалку.              — Наверное, благодаря тебе он и жив, — на тяжёлом выдохе и, наверное, вместе с дымом.              — Нет.              Прайс хотел как лучше: приободрить или успокоить — чёрт его знает. Но вернуться и всё исправить, чтобы было «как лучше», Гоуст не мог. Почему-то ему этим тыкали, заставляя сомневаться в собственных силах или винить какие другие за случайное стечение обстоятельств, приведших к тому «как получилось». Дюйм, два или три, и всё могло бы закончиться. Минута или две раньше, и всё могло бы закончиться по-другому. Будь он на дюйм ближе или на секунду быстрее. Но он не смог.              Ветер набирал обороты. Растаскивая вихрами песок, утащил и выброшенный под ноги окурок. Постепенно становилось тяжелее дышать: на губах оседала пыль, на зубах скрипел песок. Гоуст сплюнул и опустил маску. Ветер менял направление. Из жаркой пустыни на базу надвигалась песчаная буря, растворяя вдалеке чёткую линию горизонта.              — Тут буря начинается. Связь скоро накроется.              — Мы с Кайлом и Кейт вылетаем через два часа. Тоже останемся без связи.              — Почему Ласвелл с вами?              — На подхвате. В Польше у нас нет необходимых мощностей, потому что ГРОМ отказывается работать с ЦРУ после того, как те проворонили теракт в центре Кракова.       Наверное, Макаров и об этом знал.              — А Соуп?..              — За ним следят лучшие врачи, а охраняют лучшие бойцы. Чего ещё ты хочешь от меня?..              — Лучшие улетают в Варшаву и сидят в Иране, потому что Ласвелл сказала…              — …ну так сделай то, что она сказала, Саймон, — твёрдо перебил Прайс. — И возвращайся в Лондон.              Пока Гоуст выстраивал в голове план действий, Прайс отключился, оставляя его наедине с оборванной монотонно пищащей связью, через которую почти не прорывался шум внешнего мира. Ему нужен был стопроцентно рабочий вариант, который вынудит Соловьёва выдать всю информацию не столько от жестокости их методов, сколько по собственной нужде, ради того, что они могут ему предложить.              Когда Гоуст вернулся в допросную, Роуча там не было. Капрал, поставленный у двери наблюдать за Соловьёвым, доложил, что сержант не сказал, когда вернётся. Но то было к лучшему. Гоуст отослал подчинённого, предупредив, чтобы не смел появляться ближе, чем за десять ярдов, а тем более звать кого-то ещё, и показательно захлопнул за собой дверь.              За то время, пока Гоуст подготавливал найденные химикаты на столе у дальней стены, Соловьёв даже не булькнул; висел головой к коленям и, честно говоря, был больше похож на свежую отбивную, чем на человека. Да и чёрт бы с ним. Подобных ему Гоуст заочно записывал в трупы, как только имя появлялось в отчётах. Сколько их было?.. Десятки? Сотни? Чтобы раз и навсегда покончить с делами Макарова, чтобы защитить Соупа, Гоуст тысячи был готов положить. Ему никто не указ. Никто не остановит, не одёрнет руку, не отвернёт от намеченной цели…              — Что это? — по левую руку, совсем близко, рискуя попасть под инстинктивный выпад. Гоуст снова не заметил Роуча: погряз в собственных мыслях с головой, да так, что уши заложило.              Жизнь вынудила смотреть за плечо и опасаться удара в спину, но, кажется, к Роучу все его опасения не имели никакого отношения. Несмотря на всю откровенную паршивость ситуации и тайны, которыми с ним никто не думал делиться, Роуч просто делал свою работу не словом, а делом, доказывая свою преданность. Это Гоуст вспомнил; разглядел и снова, потому что благодаря Джону понял, каково это: видеть в людях хорошее.              — Героин, — Гоуст указал на три шприца, заполненные мутно-бесцветной жидкостью. — Налоксон, — две ампулы, — и адреналин, — пара инжекторов из собственной аптечки.              — Что?..              — Плохо слышал?              — Слышать-то я слышал… — озадаченно произнёс Роуч. Оглядев стол, он задержал особое внимание на наркотике. — Ты откуда вообще взял это дерьмо?              — А ты знал, что даже иранцы не уничтожают всю дурь сразу? У них склад забит конфискатом.              — Чёрт возьми, Гоуст, — тяжело выдохнул Роуч, мотнув головой. — Слушай, мне казалось, у нас нет времени? А на героиновую ломку тем более.              — В таком состоянии Соловьёв не сможет долго сопротивляться. Героин подействует за две дозы. Если третья не станет контрольной, я достану ещё.              — Ещё?.. Боже правый, — он провёл ладонью по лицу, собирая воедино тяжёлые мысли.              Это было уже за гранью. Тащить со склада на военной базе конфискованный чёрт знает где героин, пусть и с целью допроса, было прямой дорогой к непониманию. Мягко говоря. А тут, ко всему прочему, выходило так, что работали они в команде. Коллективная, мать её, ответственность во всей красе.              — Ты вообще в курсе, что здесь за наркоту голову отрубают? — ответом ему совершенно дикий взгляд.              Конечно, Гоуст, блять, в курсе. И чего ради спрашивал вообще?              Роуч обернулся на Соловьёва, подошёл ближе к Гоусту и тронул плечо, заставляя того внимательнее следить за движением рук:              — Ты его угробишь, — почти шёпотом.              — А ты его защищаешь?              — Конечно нет, — Роуч инстинктивно отпрянул, раскрывая перед собой ладони.              — Тогда не вижу препятствий для получения нужной информации.              Что-то было не так. Что-то весьма определённое, что заставляло Гоуста переходить и так сильно расширенные границы дозволенного.              — Да он сдохнет раньше, чем ты вытянешь из него информацию.              — Да плевать мне на него! — Гоуст повысил голос, начиная выходить за пределы своего спокойствия. — Он так и так сдохнет. Какая разница, каким способом?..              — Так мы сильно рискуем! — откровенно не понимал Роуч.              — Сколько ещё ты будешь спорить со мной, сержант? — Гоуст ударил ладонями по столу. К краю покатился инжектор с адреналином, и Роуч остановил его, просто прижав ладонью. — Мне нужен Макаров. Нужна верхушка Конни. Нужен каждый ёбаный ублюдок, который выдумал себе ультраправые игры и выкашивает наших людей, как на бойне.       Теперь-то Роуч осознал, в чём причина.              — Месть никого не спасает. Уж простите, лейтенант.              — Это упреждение, а не месть, — спокойно пояснил Гоуст. — Пока что. Я могу защитить его…              — Кого?.. — не понял Роуч, косо поглядывая на Гоуста; склонившись над столом и впиваясь пальцами в края, он выглядел так, будто медленно, но верно сходит с ума.              — Соупа.              Выдал всё. Не выдержал. Значит, так выглядит это пресловутое «выговориться»?.. Разболтать всё, что гложет в нём внутренности; всё самое сокровенное под личным грифом «секретно», слоем гнилой лжи и мерзопакостного чувства вины? Когда бы и сколько его не пытали, Гоуст выдерживал любые методы, но не смог противостоять самому себе. Как же это, оказывается, глупо — сваливать на других то, с чем не можешь справиться сам. Легче-то хоть стало?..              Или всё это не имеет никакого значения?..              Гоуст резко выпрямился, уверенным движением забрал у Роуча адреналин и подошёл к Соловьёву; он проверил пульс на сонной артерии, запрокинув голову, приподнял опухшее веко, зрачок моментально сузился.              — Приведи его в сознание, и будем начинать, — скомандовал Гоуст. — Оповести медиков, пусть готовятся реанимировать.              У лейтенанта даже голос не изменился, и Роуч всё стоял и думал, что это было?.. Манипуляция? Бред? Или шутка такая? Он бы, наверное, так и деревенел минута за минутой, просверливая взглядом стену, пока там дырка не появится, но Гоуст заметил его однозначный ступор многим раньше.              — Роуч, — глухо позвал Саймон.              Роуч дёрнулся, развернулся совершенно механически и упёрся в глаза Гоуста нечитаемым взглядом как будто не понимал, что он здесь делает.              — Я потом всё объясню, — неожиданно заверил Гоуст. — Приди в себя.       Он кинул инжектор с адреналином, и Роуч поймал его, не успев даже осознать.       — Мне нужна твоя помощь.