Компрессия

      В Иран Гоуст летел один. И это было странно, учитывая тот простой факт, что грузовой отсек был до отказа забит ящиками с оружием и боеприпасами. На такие запасы полагалась и армия соответствующая, а он один. Но, может, и к лучшему.              Беспокойство отпустило, только когда самолёт набрал высоту. Красная подсветка грузового отсека стравливала тревожные мысли о состоянии Соупа, гул винтов чувствовался во всём теле приятной вибрацией, а на плечи наконец-то давило что-то помимо тяжести принятого решения. И в такой вот до странного привычной обстановке Гоуст действительно чувствовал себя лучше. Как будто работа была для него тем самым успокоительным, от которого не ловишь побочки.              Где-то под рукой, на соседнем сиденье белым светодиодом режима ожидания монотонно мигал планшет со свежими разведданными, собранными минувшей ночью. Хоть Прайс и грозился оставить его без предварительной информации по заданию, все данные по срочному распоряжению Ласвелл ему выдали перед самым вылетом.              Гоуст по-прежнему злился. Не отвлекаясь от серийного номера одного из ящиков, он вслепую проверил жилет разгрузки, отстегнул нож и вогнал обратно с такой силой, что чуть не прорезал кобуру, словно вместо неё была глотка Макарова. Этой топкой злости нужно было дать выход, и Прайс правильно всё просчитал, когда отправил его на задание. Подальше от больницы и немедленно, не принимая во внимание никаких протестов, чтобы злость сохранилась, окрепла и сконцентрировалась, найдя правильную цель. Гоуст взял планшет. Помедлив пару секунд, он включил экран и ввёл пароль, открывая папку с отчётами и спутниковыми снимками.       Предстояло сосредоточиться на работе: группа особо радикальных сил, отделившаяся от Рабочей партии Курдистана развернула активные боевые действия в сторону Ирана. И ладно бы, ситуация более чем предсказуемая, если бы на границе не был использован тот же самый газ, который Макаров заложил в лондонском метро. Это был почти единственный след за последние несколько недель, и теперь им с Роучем нужно проверить вероятность, что в этом деле замешан Макаров или, на худой конец, кто-то из его приближённых. В конце концов, не могло быть так, что остатки газа, уничтоженного ещё в прошлом году, чудесным и совершенно не отслеживаемым образом попали к не самым осторожным в плане конфиденциальности боевикам.              За Макаровым вели усиленную охоту, но тот всегда оказывался на шаг впереди, предугадывая, куда, когда и в каком составе выдвинется «сто сорок первая». Невольно начали думать, что в рядах спецназа завелась «крыса», поэтому выполнение задания совместно с Роучем, который до этого момента служил в составе другой группы, не показалось Гоусту такой уж плохой идеей.              На это пополнение они решились только спустя полгода. И весьма, надо сказать, в неподходящий момент. Хоть разговоры о восстановлении боевой эффективности в их поредевшем отряде ходили давно, они долго не могли определиться с заменой Соупу. В конце концов выбрали сержанта Сандерсона. Того самого, с которым в прошлом Прайс и Гоуст работали в России и Бразилии. Ему доверяли безоговорочно, но про то, что МакТавиш жив, не сказали. Тайна жизни Соупа и так была разделена на четверых — со слишком большой вероятностью рассекретить информацию.              Когда самолёт только начал заходить на посадку, Гоуст почти наизусть знал все спутниковые снимки, имена и звания тех, кто фигурировал в отчётах, а главное, наметил себе жертву. На шахматной доске появилась новая фигура — Алексей Соловьёв, главная цель их с Роучем миссии. Совершенно новое лицо. Человек, которого никто не видел ни рядом с Макаровым, ни в руководящем составе русской ЧВК. На него было подозрительно мало информации, а та, что Гоуст изучил, была белее снега в Альпах. И дело не в плохой работе разведки, а в безупречной тех, кто набирает Макарову кадры. Было чертовски любопытно, какими методами этому ублюдку удаётся так промывать людям мозги, что из порядочных военных те превращаются в скотов без совести и принципов. Гоуст сам бы хотел покопаться в мозгах Макарова. И не сказать, что это занятие интересовало его чисто с точки зрения психологии.              — Мы готовы сажать птичку, лейтенант, — с шипением раздалось в наушниках, и Гоуст, погруженный в работу и отвыкший от человеческой речи за эти несколько часов полёта, раздражённо дёрнул уголком губ.              — Принято.              Введя на экране новую комбинацию, он отложил бесполезный планшет, не содержащий более никаких данных о предстоящей операции, снял наушники внутренней связи, надел перчатки и шлем, зафиксировав портативную гарнитуру. В руки легла излюбленная винтовка, которую он самостоятельно пересобрал и смазал ещё на базе за несколько часов до вылета, пытаясь скинуть это дебильное напряжение от злости на Прайса. Под ногами загудело — сработали шасси, и самолёт завалился на нос, уходя на снижение. Саймон прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, как выглядел Роуч в день их последней встречи. Если честно — хреново. Но не хуже него самого.              После госпиталя их распределили в разные отряды. Бывших бойцов изжившей себя на момент их восстановления на службу «сто сорок первой» командование не рискнуло объединять в одном подразделении снова. Гоуста определили в знакомый ему S.A.S., Роуч попал в морской полк S.B.S., и даже несмотря на вроде бы тесное сотрудничество подразделений, они толком не виделись эти несколько лет, и Гоуст сомневался, сможет ли вообще узнать Сандерсона в толпе людей.       Но Роуч ждал его на посадочной полосе. И стоило разглядеть в слабом свете разметочных фонарей встречающую его фигуру, Гоуст сразу понял, что это именно он.              — Гоуст? — Роуч не нервничал, но, узнав Гоуста только по маске, слишком растерялся, чтобы не переспросить.              — Роуч, — он подошёл ближе.              — Ну нихрена ж себе, — смотря на старого товарища снизу вверх, Роуч протянул руку для приветствия. — Тебя чем Прайс пичкает?              Гоуст едва усмехнулся.              Роуч почти не изменился. Окреп телом, отдал юношеский голос возрасту и сигаретам, взамен получил пару шрамов: на переносице и мелкой россыпью со стороны левого уха, рядом со старым ожогом, тянущим кожу на шее и уходящим под ворот форменной куртки. Он держался расслабленно, но его взгляд почти не отлипал: следил, изучал, оценивал. В этом он весь; никогда не поймёшь, работает он или занят своими мыслями.              Гоуст пожал раскрытую к нему ладонь и, перекинув винтовку на бок, сразу направился в сторону здания штаба. Роуч последовал за ним.              — Что по целям? — сухо и сразу о работе.              Поговорить можно и потом. Лучше потом, когда всё закончится или забудутся вопросы о делах и прожитых днях, о прошлом, ещё более далёком, и планах на будущее. Какие к чёрту планы? И какое ещё к чёрту «потом»? Действительно ли будет шанс на это «потом»? Через пару часов его могут пристрелить, как бешеную псину или просто заодно. Гоуст всегда так думал и жил, не видя дальше плана операции. Всё время откладывая свою жизнь, Саймон только у койки подключённого к аппарату Соупа, понял, что мифические «потом» никогда не наступит.              — Мы в тридцати милях от границы, — Роуча отсутствие расхлябанной беседы о делах не смутило. Отчасти складывалось приятное ощущение, что они виделись только вчера, а сегодня просто сменили страну, отдохнув сутки каждый в своём углу. — Газ, который мы зафиксировали вчера в районе ущелья, уже улетучился. Соловьёв с группой пока на месте. Похоже, готовят что-то ещё. Можем выдвигаться после того, как ты изучишь материалы.              — Уже, — парировал Гоуст. — Сколько сейчас по-местному?              Роуч дёрнул рукав куртки:              — Пять минут до одиннадцати.              Сверив часы, Гоуст вгляделся в линию горизонта, где в тёмной дымке облаков едва заметно тянулся красный след от скрывшегося солнца. Жара постепенно спадала, но от плит под ногами жарило так, что любой тепловизор с ума сойдёт. Работать в таких условиях будет весьма проблематично.              — Хорошо. Выдвигаемся через два часа. Готовность через час. Нужна вертушка и ещё четверо.              — Из наших?              — Двое наших. И двое местных, — Гоуст мысленно прикинул карту района, где предстояло работать. — Из тех, кто хорошо знает ущелье на границе.       Схемы и планы это, конечно, хорошо, но реальные знания всегда практичнее спутниковых снимков.              — Понял, — кивнул Роуч.              Они разошлись перед дверьми штаба, договорившись встретиться за час до вылета. Роуч ушёл в сторону ангаров выполнять указания; Гоусту нужно было отчитаться о прибытии перед местным командованием, договориться о прикрытии, если понадобится, и точке эвакуации. Казалось, даже думать о другом не было времени. Всё вплотную. Специально подстроено так, чтобы не осталось мысли для того, что он оставил в Лондоне.       Работа часто обнуляла голову. Но стоило встать на паузу, всю совесть скребло и грызло как на живую. Времени на поиски адекватного баланса Гоуст никогда не закладывал, поэтому впоследствии и огребал.              Со всеми формальностями было покончено примерно за полчаса. И Гоуст вышел из кабинета в приподнятом настроении — Ласвелл координировала всю операцию. Какое бы впечатление ни складывалось у окружающих о его отношениях с сослуживцами, Саймону всегда было комфортнее работать с проверенными людьми — меньше слов и неприятных неожиданностей. Это простая психология, от которой просто так никуда не денешься.              Гоуст вышел на улицу, огляделся по сторонам. Вокруг было пусто. Большинство ангаров были заперты, через плац неспешным шагом шли всего лишь трое; Роуча среди них Гоуст не разглядел и задумался, чем же занять себя до назначенного времени. Ни еда, ни сон его не интересовали. Где искать Роуча, он не знал, да и от штаба решил далеко не уходить. Свернув в скудно освещаемых угол, Гоуст задрал маску и вытащил из бокового кармана помятую пачку сигарет. Он осмотрел вскрытую упаковку, безразлично скользнул взглядом по предупреждению, мол, курение убивает, и вытряхнул зажигалку и сигарету.              …и ведь собирался бросать.       Собирался, да всё как-то случай был неподходящий, обстоятельства. Всё не то и не как обычно, поэтому и через одно место.       А было это уже почти год назад или около того, когда Соуп вдруг между нехитрым делом недовольно вбросил фразу, что Прайс со своим куревом только быстрее здоровье себе угробит и так при не самой полезной работе. Саймон тогда промолчал, но почему-то и сам подумал бросить. Чёрт знает, что тогда им двигало. Будто в голове переключатель какой щёлкнул, и стало самому противно от такой мерзкой привычки, которую он легко оправдывал работой.              …а сейчас оправдывал чем?              Выходит, всё началось ещё тогда? Всего лишь фраза, которая и его-то не касается, но в голове мысли, которые он не контролирует.              Саймон отщёлкнул крепление, вдруг врезавшееся под горло удавкой, снял шлем и расстегнул ворот куртки, — духота давила — сделал пару не твёрдых, но тяжёлых шагов и толкнул спиной стену. Та не поддалась, оставшись для оказавшегося в одиночестве Саймона поддержкой, в которую он до появления Соупа никогда не верил. Так и стоял, пока не тронутая губами тлеющая сигарета не стала жечь пальцы, и он отпустил её в свободное падение. Ну и что за пиздец?.. У них захват через два часа, а он мыслями снова в Лондоне. Как головой в петлю. Снова по кругу, как в палате от стенки к стенке, от жалости до вины.       Обнулить бы всех и дело с концом. И поскорее вернуться. Но нет же. Терпи, майся и мучайся, блять.              — Нервничаешь? — Роуч задаёт дурацкий вопрос, как только они встречаются у дверей штаба, где светом горит только пункт дежурного на первом этаже.       Гоуст сидит на ступенях лестницы и, привалившись плечом к бетонному выступу, перекидывает в руках ножик, которых у него на жилете ещё штуки три. Он выглядит расслабленно и даже немного скучающе. Наверное, закончил все дела за полчаса, — думает Роуч, останавливаясь рядом, но тут же замечает внутреннее напряжение, которое выдаёт Гоуста с головой, когда тот смеряет его тяжёлым взглядом и хмурится, давая понять, что не хочет слышать подобных вопросов.       Ему скучно, но нихрена он, блять, не нервничает.       Гоуст прячет нож, оглядывает сержанта с ног до головы и смотрит на часы. Пятьдесят минут. Роуч исполнителен и результативен. Роуч почти не изменился, кроме шрамов. И если он стоит перед ним в полной снаряге, значит, все указания выполнены, и на душевный разговор он заложил ещё добрых десять минут. Саймон так и не отвечает, но дёргает головой в сторону единственного готовящегося к взлёту вертолёта за длинной тушей ангара перед ними:       — Наш?              Роуч смотрит с любопытством, пытаясь вспомнить, каким был Гоуст в их последнюю встречу перед распределением, весной семнадцатого года. Но, не найдя ничего знакомого, понимает, что за столько лет невозможно не огрести дерьма. Голос, глаза, движения. За всеми изменениями стоит история длиною в семь лет, а у него всего лишь десять минут.              — Да, — кивает Роуч и садится рядом.              — Команда?              — Будут через пять минут, — Роуч достаёт пачку сигарет, — Хотел взять Скэркроу, — и, открывая, протягивает Гоусту, но тот мотает головой, отказываясь. Сандерсон хмуро изламывает бровь. — Но его и ещё пару парней забрали на другое дело.              — Он с тобой? — Гоуст указал на нашивку S.B.S. на жилете сержанта.              — Да. Работаем вместе пару лет как, — Роуч достал сигарету и, зажав меж зубами, стал искать по карманам спички. — Три года назад он вернулся с «гражданки». Не прижился. Говорит, ходил, как зомбак, и чувство такое… неприятное, как будто не в своей тарелке.              Гоуст кивнул, будто сверяя слова сержанта с какими-то отчётами. Некоторых война затягивает настолько, что они не способны вернуться к обычной жизни.              — Озон погиб год назад. Ты, наверное, слышал про Карпаты…              — Нет.              Роуч чиркнул спичку, затянулся и поджал губы, не удовлетворённый началом разговора. Он и не рассчитывал, что они встретятся, как старые друзья; на задушевные разговоры — тоже, но от чувства, что слова из Гоуста приходилось вытягивать клещами, становилось не по себе, будто они на допросе по разные стороны.              — …значит, снова «сто сорок первая»? — Сандерсон наконец выпускает из лёгких тяжёлый дым. Но вопрос тяжелее, и в отличие от ставших свободными формальдегидов, он оседает на плечи Гоуста почти риторически.              — Значит, снова, — уклончиво соглашается он и гасит в себе раздражение.              — Как Прайс? Почему не с тобой? — вопросы и тон настолько будничные, будто капитан за хлебом вышел, и Роуча совершенно не волновали секретность и уровни доступа к информации. Ему просто было интересно. Он просто почти не изменился.              — У него есть другая работа.              — Удивительно, что он до сих пор выходит на полевые задания, а не сидит в кабинете, покрываясь пылью, как большинство вояк в его возрасте.              — Прайс ненавидит кабинеты и тех, кто там сидит — тоже.              — Точно, точно, — усмехается Роуч, стряхивая пепел. Он немного оживляется, когда улавливает эту общую тему, всего лишь нить, которая рвётся, стоит взглянуть на Гоуста, застывшего, как на снайперской позиции. Его глаза и голос тускнеют, и он говорит совсем тихо:              — Слушай, Гоуст. Капитан сказал, ты работал в одиночку последние полгода. Ты ведь не против работать вместе?              — У меня нет выбора. Соуп мёртв, — Гоуст осёкся, — а у меня приказ.              От слов стало легко, но, кажется, пробрало до костей. Опустела голова, а плечи избавило от скованной тяжести. Ему будто сломали десяток рёбер, но вместе с тем заверили, что жизни ничего не угрожает. Странное ощущение поселили эти жестокие слова и холодные, полные облегчения мысли. Словно Гоуст смирился с тем, с чем утром сегодняшнего дня не смирился даже сам Соуп.              Уже и похоронил, получается?              — Я слышал про МакТавиша, — Роуч глотает слова вместе с дымом. Слышал ещё полгода назад, но горло ломит до сих пор.       Хватит.              — Покажи мне того, кто, блять, не слышал, — грубо огрызается Гоуст с желанием поскорее закончить диалог. Роуч давил на больное, отвлекал от работы, вынуждая терять самообладание.              — Мне жаль, Гоуст.       Боже правый, хватит!       — Он был хорошим парнем.       Кажется, Саймон почувствовал, как треснула пломба на нижней шестёрке.              Соуп не был хорошим! Покажите солдата, чей боевой послужной список позволить сказать, что человек остался хорошим. Соуп не был хорошим парнем. Он был профессионалом. Но оказалось, что недостаточно. За свои ошибки он получил то, что предотвратить ему не хватило сноровки.       Внутри просыпалось что-то циничное, больное и едкое. Хорошо знакомое. Прямиком от прошлого себя, растворившего сострадание в баке с серной кислотой. Ублюдское чувство, что все люди заслуживают то, с чем не смогли справиться. Соуп не смог остановить Макарова, выходит...       ...заслужил быть на привязи бесконечного числа трубок? Нет. Это же Джонни. А Гоуст?.. Он сам заслужил всё это?..       Саймон не хотел думать, что сам подвёл Джона под кому, потому что, оказывается, заслужил, а отдача как всегда, сука, сработала в такой же сломанной, как и он сам, форме. За его косяки отнимала чужие жизни, калечила судьбы, а его заставляла наблюдать. И теперь Гоуст просто наблюдал, как умирает Джон. Соуп был больше, чем просто сослуживец, больше, чем опытный сапёр и снайпер, и Гоуст хотел выть. Джон МакТавиш оказался целым миром. Новым, неизученным. Опасным, как всё новое. Пробуждающим любопытство и мягкость.              Признать — было нелегко. Отказаться — теперь слишком страшно.              — Так… — Роуч выдыхает тяжело, пробегается взглядом по мрачной фигуре лейтенанта, но молчать не может, — Выходит, кроме меня не нашлось никого, кто бы согласился работать с тобой?              — Это было не обязательно. Ты мог не соглашаться. Я привык работать один.              — И что, гордишься собой? — Гоуст разворачивается резко. Его взгляд заплывает злостью, белые линии, продолжающие череп, кривятся на губах, но Роуч не смотрит на него. Легкомысленного курит и рассматривает чернильную вязь над их головами, пока собеседник жаждет свернуть ему шею. — Слухов о тебе не мало.              — И мне это выгодно.              — Кто бы сомневался, — язвит сержант. — Ты в курсе, что тебя боятся?       — И что в этом плохого?       — А то, что никто не хочет работать с тобой. Ты слывёшь мрачным засранцем, которому плевать на своих товарищей.              — Не мои проблемы. И… — Гоуст действительно задумывается, прежде чем продолжить, — так погибает меньше тех, кого я знаю.              Однажды Гоуст смирился с тем, что единственный способ сократить смертность окружающих его людей — не иметь с ними ничего общего. Роучу, наверное, показалось, что и в реакции на смерть Озона было полно безразличия. Но он сумел сдержать лицо, пока на то были силы. Гоуст хорошо помнил Озона. Тот был энергичным, если не сказать суетным. Но то было только вне миссий. На поле боя он показал себя как последовательный и хладнокровный боец. И, конечно же, Гоуст никогда не забывал, как полуживые Озон и Скэркроу вытащили их с Роучем из костра, устроенного Тенями на российско-грузинской границе. Глупо было бы думать, что, узнав о его смерти, Гоуст ничего не почувствовал.       Роуч медлил. Он и так, кажется, наговорил уже лишнего. Капкан захлопнулся. Но эта короткая перепалка, лучше чем ничего, чтобы понять, с кем предстоит работать. Слухи слухами, но Гоуст совсем не такой как о нём говорят.              — Ты изменился. Лейтенант.              — А ты всё в сержантах, — парирует Гоуст, понимая, что Роуч клонит только в сторону его личных изменений. Но поддаваться не собирается. Роуч уже работает. Ведёт наблюдение и оценивает свои шансы в предстоящей операции.              — А я не тороплюсь. Мне хватило. — Роуч на автомате повёл плечом, снимая напряжение. Иногда изламывало совершенно без причины, и нужно было дать телу движение.              Гоуст зацепился взглядом за оголённое предплечье сержанта, место, где закатанный рукав рубашки не прикрывал изъеденную пламенем кожу. В шрамах была своеобразная ирония. Предшествующие им события всегда приносили боль физическую, заживая, оставляли же свои когти где-то в подсознании, и не всегда только для своего носителя.              — Дело не в том, торопишься ты или нет. А в том, готов ли ты взять ответственность.              — Хочешь сказать, ты был готов, когда тебе «дали» лейтенанта?              — Нет, — честно отвечает Гоуст.              — А сейчас? Ты готов взять на себя ответственность, если что-то пойдёт не так?              На такие вопросы Гоуст отвечать не привык.              Ответственность — это как прыгать с парашютом; ты к этому готов, прошёл инструктаж, знаешь теорию, в бездну совался не раз, но каждый шаг — отдельная история, с которой начинается миллион вероятностей, что что-то пойдёт не так. После провала в Лас-Альмас Гоуст был готов принять ответственность за потери, которые они понесли, буквально зубами выгрызая базу Вакерос. Как старший по званию, отправленный из ОТГ, он был ответственен и за расцветшее под носом предательство, и за ранение Соупа, и за потери со стороны мексиканского спецназа. Но по уставу с него не спросили. После изучения детального и сухо составленного отчёта, задали всего-то пару вопросов про Грейвза и «Шедоу Компани» и отпустили, не ограничивая полномочия в рамках выполнения заданий.              — Браво «ноль-семь», это Хранитель. У вас всё готово?              Возвращаясь в реальность, Гоуст щёлкнул кнопку рации:              — Хранитель, это Браво. Мы готовы.              — Принято. Доброй охоты.              Гоуст кивнул Роучу, и взгляд у того поменялся, будто не было слов, лезших под кожу холодными змеями, и вопросов, оставленных без ответа.              — Пора.              Гоуст не привык отвечать на вопросы. Он привык действовать.