Компрессия

      Гоуст не был дома почти месяц. И лучше бы не возвращался.              Здесь накатывала тоска. Работала усердно, в полную силу, не щадя Саймона ни на секунду, и в теле резко тяжелела усталость; здесь ночами возвращались бессонница и кошмары, и банально сбивался режим. Но то странное ощущение, что ни капли ему не нравилось, вынудило вернуться в убитые временем стены собственной квартиры, лишь бы не оставаться в штабных казармах на виду у всех. Косые взгляды, тупые вопросы и диалоги на пустом месте в тот момент, когда он, оказывается, столько всего чувствует, казались абсолютно лишними для этого вечера.              Всё дерьмо, творящееся в жизни, Гоуст стабильно проживал в одиночестве. Всегда оказываясь без поддержки семьи и дружеского плеча, он привык справляться самостоятельно. Как по накатанной схеме: просто живи, как жилось до. Не ной, не вспоминай. Не пей слишком много, иначе забудешь всё то, чему учила жизнь, и легкомысленно вляпаешься снова.              «Снова».       Это неудобное и позорное слово как будто следовало за ним невидимой тенью и заставляло стыдиться своих же чувств. В равной степени единое, оно тянулось за ним с того самого момента, в который Гоуст пообещал себе никогда не возвращаться. Но ему снова было больно. Не физически; болело то, к чему не прикоснуться, не заглушить порцией морфина и не показать в лазарете, чтобы оценить тяжесть повреждений. Болело даже равнодушное «ничего» и ныло в кончиках пальцев.              Оказавшись в четырёх стенах квартиры и собственной головы, Гоуст старался отвлечься, не думать о произошедшем и занять тело и мысли мелкими делами: он закинул одежду в стирку, побрился и хорошенько отмыл всю пыль, впитавшуюся в кожу на бескрайних пустошах восточной России, съел что-то похожее на обед, купленный в супермаркете за углом, и выпил бутылку пива за бесцельным перещёлкиванием телеканалов. Позже, вечером, в дело пошли вторая и третья, которые он оправдал тем, что так будет легче уснуть. Горький запах сигарет тянулся за ним от кухни до спальни, и Гоуст действительно не рассчитал, когда к вечеру закончилась купленная утром пачка сигарет.              Когда за окном густо размазало сумерки, а на крыши соседних домов легли низкие дождевые тучи, и окна его квартиры затуманило моросью, Саймон лёг в кровать, надеясь хоть немного поспать. Но сон не шёл. Вместо него были мысли о предательстве, заполнившие эфир в голове сплошным потоком выматывающего мусора. Именно так Гоуст ощущал это согласие с капитаном. Он сопротивлялся полгода, пока собственными глазами не увидел, чего стоили Джону эти месяцы.              Это не жизнь. И даже не надежда.              «встречаемся в 10 утра»              К ёмкому сообщению Прайса, появившемуся поздним вечером на экране подключенного к зарядке смартфона, Гоуст испытал особое отвращение.              В конце концов, заснуть помогли только таблетки, количество которых он сознательно принял больше нормы. Совсем плохо стало под утро, когда безумная мешанина из звуков, света и образа просыпающегося города по-хамски влезла в его сон, отбирая те драгоценные часы отрыва от реальности, и Саймон понял свою ошибку с дозировкой, потому что не мог ни пошевелиться, ни открыть глаза. На границе реальности и полубреда он и осознал весь ужас происходящего. Осознал, что ему предстоит сделать этим утром. Осознал и то, чем его жизнь станет после.       Ему приходилось терять. Часто. Многих. Без исключения было больно. Семья, товарищи, друзья — ничего из этого у Саймона не осталось. И будучи профаном по части любви, он надеялся, что никогда не поймёт, каково это — терять остатки разума в безумии потери любимого человека.              Конечно, себя он понял не сразу, а тем более не мог объяснить что-то Соупу. За плечами не было некоторых паттернов, помогающих дать верное определение своим чувствам. Сначала Гоуст действительно думал, что просто привык к Соупу, смирился с его импульсивностью и находя шутки остроумными. Но, оказалось, привязался к огню в глазах, неиссякаемой энергии, искренности в словах и поступках, к смелости, с которой Соуп не только безукоризненно выполнял все поставленные задачи, но с которой каждый раз терпеливо, шаг за шагом заставлял Гоуста довериться ему.              Так это — любовь или привычка?.. Желание защитить, коснуться, не разрывая взгляда, ждать ответного и радоваться чему-то мимолётно-тёплому — не привычное для Гоуста. И ведь человек так устроен, что может привыкнуть ко всему, даже к боли и страху. Но, как бы то ни было, от привычек избавляются, если меняются обстоятельства. За прошедшие полгода Саймон так и не потерял всё то, что получил от Соупа, а значит, и Соупа терять не имел права.              Джон растопил в нём многолетнее, словно вернул собственную жизнь. Но вернул с избытком, внезапно, выбивая почву из-под ног, и Гоуст не понимал, как реагировать. Контролировать эмоции всегда было проще, чем подчинять чувства, и Саймон предпочёл не находить на них времени, наивно полагая, что всё пройдёт само. Когда же осознание пришло, как снег в июне, объясняться уже было некому.              Саймон снова терял. Работа такая. Ведь однажды сам сделал этот выбор.       Несмотря на то, что за прошедшие сутки у Саймона едва ли наберётся сна в сумме больше, чем на пару часов, он заведомо явился в больницу раньше остальных. Нужно было собраться с мыслями, собрать себя после того, как разъедающее его невозмутимое лицо сожаление оставило следы на светлых ресницах и уголках красных от недосыпа глаз.              Саймон очень много разговаривал. Наверное, впервые так много за всё время их знакомства. Сначала о последних новостях и чём-то отстранённом, вроде нового сорта чая в банке на кухне и ремонте дороги на соседней с его домом улице; рассказывал истории детства и юности, которые обязательно бы рассказал, но чуть позже. Признался, что о многом рассказать не хватает смелости. Несколько раз просил прощения и обрывал себя на полуслове.              Гоуст прощался, но так и ни разу не сказал «прощай».              Со стороны всё было как обычно: Джон и его показатели, в которых Гоуст понимал чуть больше, чем нихрена, тепло ладони и механический вздох. Ничего не менялось. И Джон не ответил ему, сколько бы Гоуст ни просил.              Не найдя, что ещё сказать, он умылся, купил воды в автомате двумя этажами выше и вернулся в палату. Последние пятнадцать минут они провели в обманчиво спокойной и ненадёжной тишине. Примерно без десяти в палате безмолвно собралась вся команда: сначала Кейт, за ней Прайс в компании Гаса.              Чудовищная выправка и пунктуальность сегодня казались Гоусту раздражающими. Он не хотел их видеть здесь; ни сегодня, ни в какой-либо другой день. Все они прощались, благодарили и тихо просили прощения. Все пришли в чёрном, как на похороны. Прайс даже свою легендарную панаму сменил на подвыгоревшую на солнце чёрную.              Оставив Прайса и Ласвелл, Гас становится рядом с Гоустом, чуть позади, за его левым плечом, чтобы немного поговорить. Он выдыхает с кашляющим хрипом, чем не нарочно заставляет всех вспомнить о своих отбитых при недавнем падении лёгких и ловит на себе суровый взгляд Прайса, заставляющий вспомнить о пропущенной перед завтраком порции лекарства.              Когда хрипы в горле ослабевают, Гас всё равно медлит задавать Гоусту вопросы. Не то чтобы в них была практическая необходимость, просто так было нужно и Кайл уверен, что нужно даже Гоусту. Но он продолжает наблюдать за разговором старших у стены напротив и ловит себя на мысли, что они похожи на отца и мать, обсуждающих серьёзные вопросы, пока насупившимся обидой «деткам» сказали не мешать взрослым.              Ласвелл несколько раз смотрит на них с щемящей сердце теплотой, потом смотрит на Джонни, и мягкое тепло в её глазах моментально перемешивается со страшной тревогой. И Кайлу становится не по себе. Такое запутавшееся отчаяние сбивает с толку даже Прайса, который замолкает на полуслове и касается её рук, сцепленных в замок.              — Может, мы поторопились? — шёпотом спрашивает она у Джона. Но в гробовой тишине палаты её вопрос звенит в ушах каждого.              Ласвелл оказалась в палате Соупа всего третий или даже второй раз за всё время. Она всегда мониторила его состояние дистанционно; не видела ни приступов, ни напитанных свежей кровью бинтов. Была рядом, будто ближе всех и на связи двадцать четыре на семь, но не хотела представлять, что такой день, как сегодня, всё-таки настанет. Она была готова к тому, что сердце Джона однажды остановится, но не хотела становиться частью того, что его остановит.              — Нет, Кейт, — капитан коротко мотает головой и аккуратно пересказывает случившийся с Джоном припадок.              И как бы осторожны не были его слова, Гоуст заново проживает вчерашний день, будто видит его перед собой на проекторе; в ушах верещит электроника, а пальцы впиваются в собственное плечо до багрово-зелёных пятен перед глазами, которые он закрывает, надеясь оборвать воспоминания. Но всё тщетно.              — Ты хоть спал? — наконец интересуется Гас. И не ради дежурного вопроса, а потому, что тени под глазами Гоуста чернеют не хуже камуфляжа.       Саймон почти выдыхает, чувствуя облегчение и благодарность, когда такой идиотский, но чертовски важный вопрос отвлекает его от бесконечной череды самокопательных нападок.              Спал?.. Если состояние прерванной реальности можно сравнить со сном, то да, конечно, он, блять, спал.              — Плохо, — сдержанно отвечает Гоуст на поставленный и, предположительно, следующий уточняющий вопросы.              Гас хмыкает и снова откашливается, но на этот раз простыми хрипами дело не кончается. Когда кашель становится сильнее и заходится на глухой, тяжело бьющийся в лёгких, Кайл морщится от сопровождаемой его под рёбрами боли и отворачивается от Гоуста, который косит на него тяжёлый взгляд.              — Что врачи сказали? — дежурно или нет — хрен его разберёшь — спрашивает Гоуст, когда Кайл восстанавливает дыхание.       — Что летать — не моё. И чтобы я больше не пытался спорить с гравитацией, — он это даже не специально, но Гоуст издаёт звук, похожий на усмешку. — Просто гематома на задней стенке левого лёгкого. Кровоизлияний нет. Ерунда, короче.       — Хорошо, — кивает Гоуст.              Хорошо или нет, — скорее нет — но Гасу после недавнего падения на спину с высоты пятнадцати ярдов настоятельно рекомендовали взять отгул, чтобы подлечиться. Работать не запрещали, но после того, как его кашель стал выдавать их позиции для врагов раньше положенного времени, Прайс аккуратно намекнул сержанту, что шёл-ка бы он на лечение. И работали теперь в ещё куда более молчаливом составе. И Прайс, и Гоуст — оба чаще молчали, обходясь на заданиях короткими фразами или условными сигналами.       — Что с его семьёй? — Гоуст ловит кэпа внезапным вопросом, когда тот оказывается рядом.       — А что не так с его семьёй? — хмурится Прайс.       — Они должны знать.              Капитан смотрит в сторону Соупа, словно оценивая его состояние для словесного портрета. Не благоприятное, надо сказать, состояние, о котором просто так, за чашечкой чая не расскажешь.              — Хочешь сам, лично рассказать им всё? — он спрашивает так, словно правильного ответа на вопрос не существует. — Хочешь рассказать его родителям, которые не смогли с ним попрощаться, что их сын все эти полгода лежал в отключке, и они могли его навестить?       — Не могли, — очевидное и глупое, но Саймон всё равно говорит это.       — Правильно. Не могли, — строго подтверждает Прайс, и Гоуст примерно представляет, чем закончится этот разговор. — Потому что четыре чужих Джону МакТавишу человека решили, что имеют право держать его жизнь в тайне. У него есть семья, да. Но когда мы устроили весь балаган с его смертью, их никто не спрашивал. Так с какой стати ты решил, что сейчас имеешь право им что-то говорить?       — Так будет правильно.       — Правильно будет, Саймон, оставить людям то горе, с которым они успели смириться, — он положил ладонь на плечо Гоуста. — И не взращивать новое.              В палату заходят врачи. Взглядом Прайс отвлекается на них, едва кивает, но специально для Гоуста уточняет:       — Ты всё понял?       — Так точно, — без колебаний.              Молча похлопав Гоуста по плечу, Прайс уходит, чтобы обсудить с врачами порядок их действий после смерти Соупа.              Им выдадут тело, и это снова будет кремация. И весь тот день полгода назад для них как репетиция, а всё происходящее неминуемо и просто сдвинуто на каких-то несчастных сто девяносто один день; им снова предстоит смотреть в это жаркое пекло и держать в руках обжигающе холодную стальную урну с прахом. Снова, но по-настоящему.              Снова. Снова. Снова…              У Гоуста реальность искажается перед глазами, когда он думает, сколько уже раз напоролся на это вездесущее «снова». Полжизни псу под хвост только потому, что он встретил на своём пути человека, который буквально ослепил его и дезориентировал, сбивая с ног, а потом помог встать и шёл рядом для подстраховки. Гоуст, наверное, злился на Джона за это. Но вся злость отдавала серой и сырой тоской, потому что была бессмысленна, не находила выхода и получателя. Насколько всё было бы проще, будь они чужими друг другу?..              — Всё готово, — нерешительно и совсем тихо произнёс Прайс, возвращаясь к сбившимся вместе товарищам. И все присутствующие обратили на него свой взгляд.              Кейт по-прежнему сомневалась; смотрела то на Прайса, то на Соупа и отвлечённо листала страницы толстенной медкарты. Гас пытался выглядеть собранным, но его тёмный взгляд то и дело подолгу цеплялся за лицо Джона; он хмурился, стискивал зубы, и его челюсти очерчивало напряжение. Гоуст за всем наблюдал, как молчаливый телохранитель. Нет. Скорее, как псина, посаженная на цепь, сломленная от безнадёги, в клетке собственной невозмутимой натуры.              — Пора, Саймон, — положив руку на плечо лейтенанта, Прайс попытался заглянуть ему в глаза, но тот даже не моргнул.              — Пора, кэп, — Саймон не отводил взгляда от руки Джона; он ждал сигнала, движения… Он ждал Соупа. С того света, из ада, да хоть из Вальгаллы.              Прайс вздохнул, подмял усы и, оглядев команду, кивнул врачам, стоящим поодаль. Это решение команды. Но его личная ответственность. Его провал длиной в полгода и сожаление до конца дней. Джон постепенно готовил себя к такому повороту с того момента, как состояние Соупа стало стабильно безвылазным. Чудес не бывает, и люди с огнестрельным в голову часто становятся заложниками не только своих тел, но и слепой надежды.       Он едва ли осознанно усилил хватку на плече Гоуста, когда тот дёрнулся вслед за медперсоналом, и так надеялся, чтобы всё пошло не по плану. Инциденты маловероятны, но чёрт его знает. Все они непредсказуемы и порой несдержанны, а Гоуст всегда вызывал у Прайса особое чувство беспокойства.              Гас снял кепку, когда врачи приступили к процедуре отключения. Никого из бойцов «сто сорок первой» словно не было в палате. Они стояли в молчании, наблюдая, как из горла Соупа достали интубационную трубку, как отключили капельницы и аппарат вентиляции лёгких, оставив, как сигнал заминированной бомбы, датчик сердцебиения, который с каждой секундой неумолимо снижал ритм.              Неужели это не сон?..              Почему?..              Их было так много. Неужели это не хотя бы один из них?.. В этот единственный раз всё происходящее — одна паршивая реальность, которая не хочет ни разрушаться, ни превращаться в набор из психоделически разрозненных фрагментов без логики и здравого смысла.              За что?..              Широко раскрыв глаза, Гоуст смотрел только на Джона, не отвлекался на врачей и мониторы, не моргал и почти не дышал сам, ловя эти последние секунды. Он терял нечто важное: близкое по духу, дополняющее ему самому порой его невыносимый характер. В ушах шумели датчики, которые никак не хотели замолкать, собственное сердце то дрожало, то обрывалось нитью где-то в горле, рвало артерии и, обливаясь невидимой кровью, искало причины, оправдания и зацепки, чтобы не чувствовать, не верить и убедиться, что всё происходящее не имеет к нему никакого отношения. Он чувствовал холодную слабость в ногах и постепенно обвивающее горло удушье, из-за которого постепенно темнело в глазах.              Сколько времени пройдёт, прежде чем он забудет его лицо? Или не сможет вспомнить голос?              — Эй, эл-ти…              Саймон моргнул, только когда подумал, что ему показалось.              — Он дышит, — грубый низкий голос ударился в низкий потолок и осел лёгкой дрожью на плечи присутствующих.              — Гоуст, — на этот раз вмешалась Ласвелл.              — Нет. Сердце не останавливается. Он дышит, чёрт возьми!              Врачи ошарашенно вглядывались в мониторы, фиксирующие жизненные показатели, близкие к критическим; сердцебиение, давление и кислород были в пределах нижней нормы. Кто-то забрал у Кейт медкарту, и громко зашуршали страницы.              — Джонни… — Гоуст подошёл ближе, всматриваясь в по-прежнему спокойное лицо. Он еле сдерживал себя, чтобы не схватить Соупа за плечи и хорошенько встряхнуть. — Джонни, ты меня слышишь?              — Такое возможно? — вмешался Прайс, обращаясь к врачам.              — Для купирования приступов пациенту увеличили дозы противосудорожных препаратов, — сухо отчитался главный из них, перечитывая медкарту. — И не только их, — он хмуро поджал губы. — Боюсь вас разочаровывать, но такой ответ не означает, что его организм может функционировать самостоятельно. Такое возможно, но эффект очень кратковременный. Скорее всего из-за общей нагрузки и интоксикации скоро начнётся отказ органов.              Всё замерло, потеряло смысл и значимость, пока в наступившей тишине Гоуст осознавал происходящее. Он за один шаг оказался рядом с врачом, схватил того за ворот халата и поднял над полом на уровень собственных глаз:       — Так сделайте так, чтобы смог. Это. Ваша. Работа, — Саймон встряхнул барахтающегося врача так, что у того очки полетели на пол.              Казалось, перечить Гоусту в этот момент было дорогой на соседнюю с Соупом койку, но рядом молниеносно появился Прайс, а за ним и Гас, выронивший кепку, где-то рядом с ошарашенной Ласвелл.              — Саймон!              Только совместными усилиями они смогли заставить Гоуста выпустить врача. Почувствовав под ногами пол, тот попятился назад. Путаясь и поправляя измятый ворот халата, он пытался пригрозить Гоусту охраной, чем только ухудшал ситуацию.              — Гоуст, выйди! — скомандовал Прайс, но Гоуст продолжал вырываться. — Я сказал, выйди! Чёртов ты придурок! — он толкнул его в плечо, заставляя отвести взгляд от намеченной жертвы. — Пошёл вон! — и вытолкал в коридор, выходя следом.              Поведение Гоуста не раз ставило Прайса в тупик. Но то были решения, принятые на поле боя. Жестокие, но взвешенные, прямые, как дуло пистолета, они выдавали в нём холодный расчёт и рациональность, не обременённую опасениями за жизни окружающих или их комфорт. Только дурак не поймёт, что случившееся с МакТавишем сделало Гоуста взвинченным и нервным. И Прайс видел главную причину в том, что Макаров до сих пор жив и ухитряется играть с ними в кошки-мышки. Если гончая жаждет крови, ей нельзя мешать.              — Есть дело. Вылетаешь сегодня вечером. На месте тебя встретит Роуч.              Гоуст дышал, как зверь, в полные лёгкие, со свистом сквозь стиснутые зубы. Злость в нём скрипела расшатанным железом и трещала суставами пальцев в кулаках; он обернулся через плечо, метнул в капитана острый взгляд, и немой вопрос повис между ними, как натянутая стропа.              — «Конни» вывезли газ в Ирак. Потравили половину границы с Ираном и хотят передать главенство в регионе боевикам, — пояснил Прайс. — У вас с Роучем двадцать четыре часа, чтобы взять лидера отряда. Займись делом и не мешай работать другим. Все подробности получишь на месте. Выполнять.              — Отказываюсь, — Гоуст почувствовал, как взгляд Прайса ответной стрелой разорвал предплечье.              — Под трибунал захотел?              Прайс не терпел абсурдных выходок. И уж точно не ожидал их от Гоуста. Естественно, так сразу он его не сдаст, но неподчинение собственного лейтенанта стало для него тревожным сигналом. Команда разваливалась на глазах.              — До вечера есть время, — продолжал сопротивляться Саймон.              — Значит так, — Прайс сделал шаг, оказываясь плечом к плечу с Гоустом. — Либо ты уходишь, либо я отстраняю тебя от работы по делу Макарова.              Немыслимо было признавать, но Гоусту было страшно оставлять Джона наедине с командой. Накинутся ещё, как голодные звери, и что останется, когда он вернётся?..              — А Соуп?..              — Без тебя разберёмся, — Прайс еле сдерживал себя, чтобы не послать Гоуста прямо. День тяжёлый, наверное?.. Жаль, Гоуст не понимал, что не только у него.              — Вы не посмеете…              — Конечно, нет, — Прайс как будто удивился его словам, но и менее серьёзным не стал. — Сделаем всё возможное, — он как-то привычно, с лёгкой улыбкой похлопал Гоуста по плечу. — Кейт будет держать тебя в курсе.