Компрессия

      За последние полгода Гоуст возвращался в Лондон столько раз, сколько не набралось бы за пару лет. Видел почти плавно накрывшую город зиму и аляповатый центр, украшенный к Рождеству разноцветными огнями; ошмётки зелёного безумия на день Святого Патрика и весну, скромно обживающуюся в тех немногочисленных парках, через которые приходилось срезать путь. Выходя из штаба, он выбирал замысловатые транспортные маршруты или шёл пешком. Петляя узкими улицами, посещал по пути пару кофеен или баров, проверяя возможную слежку, и выходил к одному и тому же зданию — лондонского военного госпиталя. Из раза в раз, неделя за неделей, которые складывались в месяцы, тянущиеся в ожидании непонятно чего.              Сегодня весь отряд вернулся рано утром. Гоуст не стал заезжать домой — сумка с вещами не тянула плечо, да и заснуть на пару часов смысла по нулям. Игнорируя весь мир, он сразу направился в больницу. Пройдя все необходимые проверки, спустился на спецэтаж и, перехватив лямку поудобнее, свернул в отделение интенсивной терапии. До палаты Джона он мог добраться уже с закрытыми глазами и даже без обеих ног.       Выученные наизусть стены и коридоры отдавали мрачным безразличием и привносили тоску в и так не весёлую обстановку. На этаже было в принципе мало народу: здесь размещали агентов, попавших в ловушки банд и картелей, или тех, кто проходил по программе защиты свидетелей. Большинство палат были пустыми. Давно выписались даже те, кто попал сюда вместе с Джоном. Но приятнее это место становилось едва ли. Все, кто сюда попадал, находились в плюс-минус состоянии сержанта МакТавиша.              Не спавши сутки и не сомкнув глаз в самолёте, Гоуст только перед дверью в палату Соупа почувствовал смертельную усталость. Она накатила внезапно, склоняя голову, оттягивая плечо лямкой потяжелевшей полупустой сумки, и не давала сил, чтобы просто открыть дверь.       Зачем он приходил?.. Из чувства вины? Так почему не ошивался у дома Прайса, которого тоже ранили в тот день?              — Привет, Джонни, — войдя, Гоуст скинул сумку у самого входа и замер, сверяя картинку двухнедельной давности с тем, что видел сейчас. Выводы напрашивались неутешительные. — Как ты? Всё дурака валяешь?              И зачем он разговаривает с ним?.. Просто потому, что однажды кто-то сказал, что люди в коме якобы слышат то, что происходит вокруг них? Гоуст однажды и плюнул на эту херню, пока в этой самой херне не оказался Джонни. За полгода из элитного бойца антитеррористической группы Джон «Соуп» МакТавиш превратился в безымянный овощ на аппарате жизнеобеспечения, так ни разу и не придя в сознание.       На таких, как он, обычно махнут рукой и скажут: «Не жилец». Проблемы со здоровьем, которые в теле МакТавиша множились, как грибы после дождя, усугубляли кому и прогнозы его состояния при возможном пробуждении. Так думал Гоуст, потому что каких-либо прогнозов врачи не озвучивали уже месяца два или три. Тогда же Джона перевели с поддержки кислородом на полноценное обеспечение лёгких через аппарат. Месяц назад начались проблемы с сердцем. Страдающий от эпилептических припадков мозг был следующим в этой безумной очереди отказников.              В палате было почти темно: тускло отсвечивали мониторы, верхний свет горел единственной лампочкой в самом дальнем углу, маленький светильник освещал передвижную медицинскую тумбу рядом с кроватью. В такой обстановке действительно хотелось спать. Гоуст вздохнул, прикрыл глаза и мотнул головой, прогоняя желание зевнуть. Он не имел права спать. Не сейчас, когда они наедине. Не сейчас, когда именно за этим он рвался сюда, игнорируя дом и отдых. Не сейчас, когда осталось так мало времени.       Саймон взял стул и с раздражающим скрежетом протащил его до койки Соупа — тот не пошевелился — и сел совсем рядом.              — Есть серьёзный разговор, сержант, — он надеялся, что без имён будет легче. — Они хотят отключить тебя.              Но легко не было. Саймону хотелось скулить побитой собакой, которую бросил любимый хозяин. Смотреть на Джона каждый раз было всё невыносимее. Впервые в жизни Гоуст видел смерть. Видел её костлявые пальцы, сомкнувшиеся на шее. На чужой шее. Видел её в полный рост и так отчётливо, будто ряженую куклу на мексиканском карнавале мёртвых. Но был бессилен и не знал, что делать. Он никогда не боролся за жизнь с пустыми руками, вне поля боя, там, где бессильна пуля любого калибра или самый верный нож. Здесь, в палате, все его навыки — не больше, чем пустой звук.              — Ты бы убедил их, — выдохнул он, склоняясь к коленям. Усталость брала своё, и он уткнулся лбом в край кровати в считанных дюймах от руки Соупа. — Я не доволен, Джонни. Я ведь и правда привязался.              Саймон закрыл глаза и, коснувшись лбом прохладных пальцев, почувствовал, как потяжелевшее сознание становится сложно удержать в реальности. Почему он не сказал этого тогда, в Лас-Альмас?.. Был уверен, что они выкарабкаются, и будет другой, куда более подходящий момент, не смахивающий на жалостливое прощание? Был уверен. Но теперь уверенность с каждым днём лопалась, как сотни мыльных пузырей.              Скудно пищали мониторы, фиксирующие состояние, бездушно гонял кислород аппарат вентиляции лёгких. Из-за него часто мерещилось, что Джон просто спит, а Саймону просто не хватает терпения дождаться, когда тот проснётся. Его вечно тянут, куда-то зовут или приказывают через час явиться на аэродром и вылетать на задание. В таком бардаке легко не заметить чего-то действительно важного. Ему не дают времени. И Джону тоже.              Казалось, это не в его стиле — скупого на эмоции, непробиваемого Гоуста — мучаться от злобы и засыпать вот так, рядом с подстреленным в бою сослуживцем; теряться в мыслях, выдыхая жалкое «прости»; пытаться понять то чувство, что придётся отпустить. Снова. Разве он не должен работать, вместо того, чтобы страдать здесь, рядом с тем, кто его не слышит? Ведь всё это не впервые: чужие травмы и смертельные раны, больницы, морги и похороны. Всё это теперь по-другому: он приходит, потому что сердце тянет, а не кто-то за компанию. Первые две недели с чувством вины, месяц после — с тоской, до самой последней секунды — с надеждой.              Саймон просыпается почти сразу. В ушах звенит, как от светошумовой. Он распахивает глаза, но знакомая резь заставляет щурится. Вокруг светло, и кажется странным, что яркое солнце разливается в палате на секретном подземном этаже больницы. Он не чувствует тяжести в голове и теле, в мыслях нет загоняющей по кругу тревоги, только лёгкость, будто впервые выспался без таблеток и дикой усталости. Но Саймон опасливо вздрагивает, когда чьи-то пальцы касаются скулы и ускользают ниже, ощупывая шею и пытаясь поддеть края маски. Движения совсем неторопливые, словно ослабевшие, а прикасающиеся к горячей коже пальцы кажутся болезненно замёрзшими, пробуждающими желание немедленно перехватить, но не чтобы отстраниться, а согреть.              — Маска. Сними её…              Всё как тогда, в Лас-Альмас. Тот же голос, хриплый, на выдохе и шёпотом. До обжигающих кожу мурашек на расстоянии в милю между ними, но едва ли не ближе, чем отсутствие этого расстояния. Из наушника прямо в уши и по телу. Радиоэфир на двоих и разговоры ни о чём. Или всё же… Это было слишком важным.              — Гоуст…              «Соуп…»              Этот упёртый шотландец не раз подначивал его снять маску. С самого первого дня, как только понял, что это не часть экипировки для запугивания противника, а интересный квест, который так никто и не закончил. А ещё серьёзный вызов. Но Соуп никогда не действовал так своевольно — руками по коже и аж до сухости в горле, из-за которой не сказать и слова.              Обессилившие пальцы становятся настойчивее, когда, обводя по краю скуловой кости, ускользают за ухо, поддевая маску — та летит на пол, и Саймон чувствует, как становится легче дышать, улыбается и льнёт горячей щекой к холодным пальцам.              — Так-то лучше, — Гоуст уверен, что Соуп улыбается в этот момент. Немного ехидно, но как будто с облегчением, что ему наконец-то доверились.              Он наслаждается. Молчит, чтобы не спугнуть. Понимает, что внаглую наслаждается бесстыдством сержанта. Понимание не останавливает, а тянется с теплом по жилам, как тянулся бы самый приятный сон. Ему их так не хватает.              Ему его так не хватало…              — Джонни…              Но слова таят, разбиваясь на границе реального мира.              Когда клацнул замок открываемой двери, Гоуст очнулся всё на том же стуле. Навалившись на спинку и сложив руки на груди, он выглядел весьма обыденно для спящего человека и ничем не выдавал разочарование, стоило понять, что всё произошедшее всего — лишь сон. Приятный сон, послевкусие от которого на живую рвёт горло изнутри. Но о нём он быстро забывает.       Гоуст осмотрелся, ощупал шею, проверяя на месте ли маска, которую он носил в городе на повседневке и ещё раз пожалел, что приснившийся Соуп был не реальнее того, что лежал перед ним, потому что в палату зашёл Прайс.              — Саймон, — он кивнул Гоусту, садясь в кресло у дальней стены.              — Капитан, — тем же жестом головы ответил Гоуст. Голос ровный, спокойный. Тёмные глаза не выражали обеспокоенности или нервозности, хотя он прекрасно понимал, какой именно разговор им предстоит.              — Попрощаться пришёл?              —…повидаться.              Прайс вздохнул и, поджав губы, едва качнул головой, как делал по привычке с любым не удовлетворяющим его ответом. Одёргивать лейтенанта он не стал и едва заметно — а Гоуст заметил — прощупал портсигар во внутреннем кармане куртки. Разговор предстоял не из лёгких. Им не удалось убедить Гоуста перед вылетом — тот упёрся в мысль, что такие решения не принимаются одномоментно, а тем более за тысячи миль.              — Мы должны решиться на это, сынок. Он не заслуживает такой жизни, — в голосе сталь, в движениях одеревенелость, потому что Прайс, как и Гоуст, не смог сомкнуть глаз после звонка Ласвелл.       Прайс не хотел, чтобы всё так закончилось: мучения, боль, агония. Это не жизнь, по правде говоря, и даже не существование, а одна сплошная пытка, которой для своих бойцов он не желал. В памяти было слишком много историй, в которых сослуживцы, выходившие из комы инвалидами, заканчивали жизнь собственными руками так и не избавившись от боли или посттравматического синдрома.       Естественно, это был не первый раз, когда решалась судьба МакТавиша. Но раньше об отключении говорили как о чём-то далёком или не говорили вовсе. Или Гоуст не слушал. Он и так облажался, и согласиться ему совесть не позволяла. Он всё смотрел на Джона, смотрел на мониторы, показатели на которых не менялись, и не понимал, о каких ухудшениях вечно толкуют врачи.       Нет. Всё он прекрасно понимал. Не ребёнок, чёрт возьми. Но это же Джон. Джонни. И как он может так поступить с ним?..       Гоуст выдохнул как можно спокойнее, стараясь избавиться от тревожной взвинченности не отпускающего сна. Сейчас не спорить нужно, а приводить весомые и чёткие аргументы — бить точно в цель. Работа такая.       — Я всё думаю, кэп, — из развалившейся на стуле фигуры Гоуст невероятным усилием собрал своё тяжелое, как заржавевшее тело и развернулся к Прайсу, — как бы Соуп поступил, будь кто-то из нас на его месте?              — Мы достаточно ждали, пока была такая возможность. Ты ведь помнишь, что сказала Кейт?              — Значит, полгода — достаточно для критического состояния?              — Критического, — чётко обозначает, казалось бы, очевидное Прайс. — Ты это понимаешь, Саймон? Будем ждать, и станет ещё хуже.              Саймон не мог бросить Джона. Эгоистично не хотел отпускать, потому что снова чувствовал себя виноватым за провал. Хотел всё исправить и, как тогда, в Мексике, понимал, что без помощи не обойтись. Сам себя он простить не сможет.              — Всего три грёбаных осколка.              — Хочешь, чтобы он сдох на операционном столе? — голос у капитана становился всё более резким, как и слова, что заставляли Гоуста сжимать кулаки и занимать ещё более категоричную позицию. — С раскроенным черепом и мозгами наружу? Это не может продолжаться вечно. Кейт еле выбила деньги на его содержание.              — Так дело в деньгах?..              — Чёрт бы тебя побрал, — зло выплюнул Прайс, пытаясь отделаться от мысли, что Гоуст держит всех их за врагов. — Что, если завтра мы все окажемся на его месте? Кому он нужен?              — У него есть семья.              — Семья похоронила и оплакала Джона МакТавиша полгода назад! Я не понимаю, какого чёрта ты не можешь с этим справиться?              Гоуст и сам не понимал. Наверное, потому, что видел на мониторах эту уверенную в своей правоте линию. Потому что знал: внутри гроба сжигаемого в печи крематория — пусто. Потому что хотел не потерять хотя бы однажды и бороться до конца.       Без Соупа ему не выжить. Не собрать себя снова.              Все видели перед собой только Гоуста: безучастного, хладнокровного снайпера, сдержанного военного, за плечами у которого нет ничего хорошего. Он живёт работой. Такие, как он, с ней и умирают. Ничего кроме. Как зашоренный, он не видел для себя другой жизни и стал только тем, кем его считали — хорошей боевой единицей. До тех пор, пока один сержант не разглядел в нём что-то совершенно большее. Соуп изменил отношение Гоуста к самому себе. И теперь в одиночку ему было сложно изменить мнение других. Все были уверены, что лейтенант стиснет зубы и забудет о случившемся. Вернувшись к работе, он оглянется назад, только чтобы вспомнить, за что хотел прострелить Макарову колено. Вся эта сентиментальность, с которой он возвращался в палату Соупа выбивала из колеи привычного и ощутимо действовала на нервы всем остальным.       — Значит, человеку без семьи и друзей остаётся только умереть?              — Слабые не выживают в одиночку… Таков этот безумный мир.              Прайс был прав. Как всегда, чёрт возьми. Мир безумен, если есть вероятность назвать Соупа слабым.              — Если это мир, который мы пытаемся спасти от Макарова, то я предпочту, чтобы он спалил его к чертям собачьим, — Гоуст снова откидывается на спинку стула и на кэпа больше не смотрит. Сам знает, что ляпнул ту ещё херню, но оправдываться не собирается.              Прайс даже выругаться не успел. В согласии или противоречии неровным перебоем в разговор вмешался мониторинг сердечного ритма, зафиксировавший неладное. Ухудшающиеся на мониторах показатели состояния Гоуст и Прайс считали в одно мгновение, но вылетевший в коридор капитан оказался хладнокровнее застывшего изваянием лейтенанта.              — Врача сюда! Живо!              Пока в палате не стало слишком шумно, Саймон с ужасом наблюдал, как Джона начинает колотить в неконтролируемом припадке, как ноги и руки выкручивает под силой спазма десятков мышц, как тело приобретает неестественное натяжение, как с треском и воем сходящей с ума электроники ломается жизнь прямо на глазах. Время замедлилось. Саймон ещё никогда не видел смерть настолько медленно. Она текла на глазах: по секундам и десятым цифрам показателей.              — У него судороги.              Рядом оказались врачи и персонал, замельтешили белые халаты и чьи-то руки, удерживающие Джона. Кто-то запнулся о ноги Гоуста, выругался и приказал освободить место рядом с койкой. Не отводя взгляда от продолжающего биться в конвульсиях сержанта, Саймон поднимался медленно, словно под водой, в тёмной глубине, когда вся толща раскатывает давлением сотые дюймы поверхности тела, когда в ушах не остаётся ничего, кроме раскиданных на десятки миль звуков, способных убить в любой момент.              — Давление падает. Кислород упал до семидесяти.              — Десять миллиграмм лоразепама.              — Пульс сорок пять и падает! Будет остановка сердца! Реанимацию!              — Покиньте палату! — и кто-то указал ему на выход.       Гоуст послушно вышел, словно не подвластный себе, и дверь за спиной захлопнулась, а Прайс тут же дёрнул его в сторону как будто манекен переставил на стрельбище.              Спустя какие-то мгновения до острого слуха донеслось сухое «разряд» и скрежет высокого напряжения, что пыталось вколотить душу МакТавиша обратно в тело. Вокруг трещали стёкла, хлопали двери и надсадно скрипела плитка под ногами персонала. Гоуст пытался понять, что происходит. Всё пространство вокруг резко сделалось плотным, удушливым. Звук не просто заедал в ушах, он тянулся длинно и туго, как ниточка окровавленной слюны из разбитого в кровавое месиво рта.              Вся суматоха длилась не больше пяти минут, за которые Гоуст не сдвинулся с места, на которое его определил Прайс. Когда за стеной вдруг затихло и сквозь плотный, как с примесью дыма, воздух кольнул подскочивший на мониторах ритм, он тяжело осел на пол.              — Его стабилизировали, — заверил Прайс после непродолжительной беседы с врачом, вызвавшим его в палату.              — Хорошо, — голос едва не дрогнул.       Время перестроилось, давно обрело привычное течение, но спокойствие давалось тяжело. Саймон перепутал хладнокровие со ступором и думал, что отлично справляется. Но как бы ни так. Сидя на полу рядом с дверью, Гоуст даже не сдвинулся с места. Вся ситуация его подкосила. Одно дело было видеть Джона в стабильном состояние, когда тот просто …спит, оказывается — совсем другое, когда его так страшно терзает агония, когда осознание смирения с новой потерей вгрызается в глотку и ехидно ухмыляется, наблюдая, как наполняются ужасом глаза.              Гоуст был в ужасе. Чуждый ему и его порождение он растерял всю свою неприкосновенность за какие-то секунды, оказавшись совершенно не готовым попрощаться. Он ни разу не думал, что хотел бы сказать или сделать, не думал о том, хочет ли вообще видеть последние секунды, что оборвут не только чужую, но и его собственную жизнь. Не иметь выбора вовсе оказалось делом куда более страшным, чем последствия после каждого из возможных вариантов.              Молчание Гоуста было первой и естественной реакцией почти на всё. Зачастую за этим молчанием следовали убедительные доводы или ещё более железобетонные выводы. В молчании Гоуст взвешивал за и против и всегда выбирал то, что по итогу оказывалось единственно верным вариантом. Прайс всегда доверял Гоусту, его логике и ходу мысли, но будь он проклят, если не думал о том, что сейчас лейтенант сделает единственный неправильный выбор в своей жизни.       С этим нужно было что-то делать, чтобы в живых остался хотя бы кто-то.       Прайс огляделся по сторонам, едва склонился над лейтенантом и аккуратно продолжил прерванную ранее мысль:              — Ты сам всё видел. Хочешь и дальше мучать его?              Но Саймон не ответил и старался не думать о том, к чему ведёт Прайс. Боялся, что любым словом сделает только хуже. Соупу. Себе. Прайсу.       — Он умирает, Саймон, — Прайс с тяжёлым выдохом сел рядом, и Гоуст наконец-то почувствовал это еле уловимое сожаление в его голосе, которого ждал так давно. — Мы ничего не можем с этим сделать.       Это причиняло боль. Огромную. Такую, о которой Саймон посмел забыть за всю свою злоебучую жизнь. Она дробила кости, рвала мышцы и копалась во внутренностях. Копошилась, как свора голодных крыс в трупе, оставленном на поле боя, и никак не могла оставить его в покое.              — Где Гас, — но воздуха не хватает, и его слова спотыкаются, — …и Ласвелл?              Почему-то Саймон подумал о том, что Соуп хотел бы умереть в окружении как можно большего числа людей. Не его это — умирать в одиночестве на задворках военного госпиталя. И не его — умирать тихо и безызвестно спустя полгода после собственных похорон. Никто не знает, никому нет дела. Хотя бы Роучу рассказать? Выговориться?..              — У него семья, Саймон. Он освободится к вечеру. — И прежде чем Гоуст захотел бы что-то возразить, Прайс добавил:              — Кейт тоже вернётся сегодня. Иди домой. Отдохни, а вечером…              — Нет. Сделаем это завтра, — как излюбленным ножом отрезает Гоуст.       Это действительно — пытка.