Компрессия

      Кажется, они познакомились так давно. Будто на границе двух миров, из которых им еле удалось уйти живыми. Кажется, именно оттуда тянулись все самые глубокие шрамы, именно там родились на свет самые страшные кошмары. Гоуст иногда сомневался, вся ли его жизнь действительно его. Временами окоченевшие, как на холоде, пальцы не слушались, а в кошмарах душа не находила пути обратно в тело, и он исчезал, объятый бензиновым удушьем, рядом с кем-то вроде себя. Просыпаясь, чувствовал переливающуюся желчью злобу. Она дышала в затылок и облизывала до испарины, пока лёгкие вспоминали своё прямое назначение — дышать. Спёртой горечью и оплавляющей тревогой, что, как гусеничным БТР на живую вминала в землю. Дышать.              Его не отпускали ни страдания, ни мольба, и твари из тёмного угла терпеливо смотрели в спину, растягивая пугающую пасть в плотоядной ухмылке, и всё ждали, пока он снова заснёт. От зубов их смердело жалостью, тело было соткано из повиновения, а когти пропитаны сломленным духом каждой из бесконечных тысяч пойманных в сети самообмана жертв.              Однажды Гоуст убедил себя в том, что, потеряв всех, он избавился и от самых страшных кошмаров. Оставшиеся не вредили ему, рассказывая лишь о том, как умирали люди вокруг. Они не терзали, не просили сил на живых, не корили за мёртвых. Кошмары всегда оставляли Саймона в одиночестве. В окружении обезображенных тел близких, друзей, сослуживцев и всех знакомых ему людей он не мог пошевелиться или закричать. Не мог отомстить, убежать или убить себя. Кошмары казались пророчеством, и рано или поздно люди рядом умирали.              Всё самое страшное вернулось к нему полгода назад. После операции в лондонском метро Гоуст вспомнил, каково это — просыпаться в холодном поту с ощущением растворяющейся на руках чужой жизни, тёплой до отчаянной дрожи и желания спасти. Вернувшаяся в его жизнь, собранная, как по осколкам из прошлого, «сто сорок первая» вернула Саймону кошмары, записанные в подкорку наяву. Там был Соуп. Остекленевшая синева и шеврон британской SAS, тёмные пятна на синей ветровке, впитавшей кровь из простреленного плеча, и багряное зарево вокруг них, что ширилось и ползло, как болото в половодье — становились козырями, брошенными в уже опытного и сопротивляющегося лейтенанта. Защита ломалась моментально, обрушивая всю боль новой потери, низводя до животного страха и нечеловеческого крика, даже не животного воя, потустороннего и отчаянного.              После тяжёлых кошмаров Саймон долго не мог уснуть. Под кожей в клетку из рёбер глухо и неприятно колотило заведённое, как на холостом ходу, сердце. Пытаясь прийти в себя, Саймон много думал: о прошлом, которое не мог изменить; о будущем, которое не мог предугадать; о настоящем, с которым не мог смириться. После событий, лишивших «сто сорок первую» сержанта МакТавиша, Гоуст перестал сопротивляться и просто пытался восстановить в голове тот момент, когда Джон «Соуп» МакТавиш стал для него просто Джонни. Чтобы понять…              Так странно… Он хорошо помнил, в какой момент тот стал Соупом: на первой же совместной миссии, когда он и Гас попали под пулемётный обстрел с тыла, у Гоуста не было времени выговаривать — Мак…блять, что?!.. Тавиш — и ёмкое странное прозвище разрезало эфир как раз вовремя.              Кажется, до «Джонни» оставалось месяца три или около того.              Несмотря на быстрый переход от фамилии до прозвища, которым Соупа звали все, кому не лень, Гоуст не считал нужным переходить на дружеское общение. Но этот ирокезнутый будто специально не соблюдал субординацию, задавал идиотские вопросы и откалывал не менее дурацкие шутки. И всегда тёрся рядом, будто любопытный пёс. И Гоуст не придумал ничего лучше, как дать этому псу собственно-выдуманную кличку. Это выглядело как насмешка, как игрушка, брошенная жадному до общения щенку. Гоуст и не подразумевал другого — много чести. Для остальных, знавших лейтенанта мрачным и тяжёлым на юмор, такое обращение было сродни издевательству. А МакТавишу понравилось. Знай, что вилял хвостом да радовался. Гоуста это злило, а Соуп заметил и в ответ со всей злорадной лёгкостью бросил мягкое:              — Эй, эл-ти…              Гоуст сначала не реагировал. Вообще никак. Ноль эмоций. Не отзывался и даже глазами не давал понять, что это персонально его касается, считая, что вскоре Соупу надоест и он прекратит. Как же наивно, что даже смешно. Сержанта это веселило и утягивало в адреналиновую яму, где чертовски хотелось прощупать дно — момент, когда одно из лезвий Гоуста окажется у горла.              Всё это увлекало постепенно: мельком брошенные взгляды, бессмысленные прикосновения и странные фразы становились чем-то вроде стресс-теста на каждый день. Подыгрывая, Гоуст с присущим, как ему казалось, равнодушием сунул голову в эту петлю, даже не представляя, как она вяжется. Ввязался и даже не заметил.              Казалось, это не могло продолжаться вечно. Весь офицерский состав постепенно делил шкуру не убитого медведя, делали ставки и с интересом ждали, пока один их них — Гоуст?.. — «слетит» и начистит другому рожу. Ведь, несмотря на весь этот цирк непосредственности, они были солдатами — людьми серьёзными и порой непредсказуемыми. Гоуст был опасным бойцом, о хладнокровной жестокости которого ходили пугающие слухи. Соуп — первоклассным снайпером, чей юмор никак не умалял его профессиональных навыков. Сержанта уважали, и шутить в его сторону решались не многие. Но Джон был единственным, кто отпускал приколы в сторону Гоуста, и тот ответил в его же стиле. Они друг друга стоили. Наверное, поэтому и стали так близки. Потому что Джон был единственным, кто не боялся увидеть в тёмных выразительных глазах уничижительное равнодушие, потому что оно обязательно сопровождалось улыбкой, мелькнувшей в глубине смиряющего взгляда.              — Джонни…       Кажется, внутри что-то треснуло в тот момент.              Постепенно насмешка вошла в привычку. Стала чем-то большим, когда захотелось обращаться к Соупу так только лично, напрямую или в радиоэфире, не обременённом посторонними. Когда это стало так важно?.. Этого Саймон так и не вспомнил. Всё случилось безболезненно. Не зря Варгас на той освободительной вылазке был удивлён. Это уже было чем-то личным. И Джон тут же подтвердил:              — Можно только Гоусту.              Мурашки драли кожу в тот момент, и Гоуст почувствовал, как его жизнь безвозвратно меняется.              Он не знал любви и искренности. Не хотел вспоминать, чтобы не тосковать по чувствам, забытым ещё в детстве. Вместе с тем под нож в старшие годы пошли доверие и сочувствие. С Соупом всё вышло по-другому. От такой вседозволенности становилось настолько хорошо, что даже дурно. Будто, дорвавшись, позволяешь себе не стакан хорошего крепкого виски, а выжираешь бутылку какой-то дряни. И счастлив. Но потом тебя мажет, трясёт и тянет блевать с непривычки. Так ты учишься не потреблять бездумно, а дозировать и видеть в этом ценность. А у Соупа только в глазах — клубок искренности. Яркий, светлый, осязаемо тёплый, размазывай — не хочу, если мало. Ну и попробуй тут удержаться. Гоуст дорвался и лихорадочно пытался не слететь с катушек только лишь от одних этих глаз.       Что может быть ценней человеческой искренности? Любовь без искренности — ничто. Искренняя ненависть сильнее всей прочей. И в ней и душа, и тело. Вместо неё от человека дыра остаётся, пустота, как во взрывной воронке. Им и без доверия никак. Чужая жизнь, как в раскрытой ладони, своя собственная — в чужой. И ты слепо повинуешься, идя след в след, как на минном поле.              И искренность, и доверие… Их Гоусту снова не от кого взять и не с кем поделиться.              Соупа официально похоронили. Со всеми почестями, по всем правилам и регламентам. Семью, конечно же, известили. Во всех документах сержант числился под кодом «K.I.A.». Ласвелл сдала отчёт «с потерями», за что её и Прайса по голове не погладили. К капитану вообще было масса вопросов; например, где он был в ночь убийства Шепарда, как они упустили Макарова и почему работали в связке с «Теням» Грейвза, когда незадолго упорно утверждали, что те предали их в Мексике. Ласвелл убедила высшее командование не созывать трибунал до окончания операции по нейтрализации Макарова. Дальше они что-нибудь придумают.              Всему отряду вроде дали недельный отгул, пока капитан залечивал плечо, но когда тень Макарова мелькнула в каком-то городе на материке, отпуск быстро сократился до двух дней, и «сто сорок первая» снова взялась за работу.              Больше всех в бой рвался Прайс. В первые недели, отстранённый от полевой работы, он занялся разведкой. Подключив Николая с территории России, он ночами напролёт просматривал массивы информации. С его рвением соглашался и Гас, взявший на себя слежку за Романовой, которую порой были мысли привлечь за пособничество терроризму. Уж очень подозрительные переводы уходили с её счетов на кипрские офшоры.       А Гоуст…              Саймон не понимал, что ему делать. Он не мог ничего сделать здесь и сейчас. Сидя в Лондоне, он чувствовал, как каждая мысль уползает из его головы и, словно на поводке тянет в отделение реанимации военного госпиталя. Если бы его сразу отправили на охоту, он бы глотку перегрыз тому поехавшему ублюдку, даже если бы сам сдох. Но для одной гончей охотничьи угодья оказалась слишком велики, и распоряжение «Сидеть на жопе ровно» отменили не скоро.              И вроде вернулись к обычной жизни: спецоперации, штурмы, попытки захвата приближённых к Макарову, но результаты последующих недель еле дотягивали до тех, которых они добились до операции в лондонской подземке. Вся группа словно сбавила обороты, боясь отправить на больничную койку или, того хуже, на кладбище ещё одного бойца. Неуязвимость «сто сорок первой» не прошла проверки на прочность. Но работа требовала совать голову туда, где можно было словить пулю. Всё зависело от профессионализма и сноровки. На работе Гоуст остался самим собой. Хладнокровный, собранный и внимательный, он предпочитал не думать о лишнем, понимая, что от его работы зависят жизни товарищей. Тем более, одними мыслями никому не поможешь и Гоуст научился разделять. Всё просто: им просто нужно изловить, желательно пристрелить Макарова.       Но если бы всё было так просто.              В один из дней, когда очередное задание по зачистке одной из баз «Конни» было завершено, с Гоустом лично связалась Ласвелл.              — У него остановилось сердце.              Во второй раз. Первый был месяц назад на операции по извлечению очередного фрагмента пули. Теперь просто так, в палате, когда никого не было рядом.              — Откачали, — успокаивает Ласвелл. — Но…              — Но?.. — Саймон всё равно на взводе.              — У него припадки…              — Какие ещё, к чёрту, припадки, Ласвелл?              — Осколки ушли вглубь мозга. У него судороги с высоким интервалом. Высока и вероятность того, что сердце не смогут запустить снова. Его состояние ухудшается. Каждый приступ, каждая остановка сердца губит его мозг.              Она говорила тихо, вкрадчиво, но почти без пауз, словно читала по листку, и Гоуст понял, что перед тем, как позвонить, она обдумывала этот диалог несколько раз и в конце концов сделала то, ради чего звонила: попросила Саймона поговорить с командой и принять решение.              Врачи, наблюдавшие Соупа, не давали прогнозов. Вообще никаких. Они не могли сказать, очнётся ли он, а если очнётся, то насколько сильно травмы повлияют на его жизнь. Они не знали, почему он в коме: то ли потому, что осколки всё ещё находятся внутри мозга, то ли и без них всё настолько херово. При поступлении в госпиталь Джона стабилизировали в тяжёлом состоянии, сняли внутричерепное давление и отёк, достали пару осколков из головы и пулю из плеча, наложили пластины, поставили штифты. На большее не решились, потому что в его состоянии все операционные манипуляции давали чрезмерную нагрузку, что могло привести к плачевному исходу.              — Почему я? — Гоуст спрашивал спокойно, но внутри непонимание разрывало натренированный организм. Почему она не позвонила Прайсу он не понимал. — Капитан знает его намного дольше.              — Не во времени дело, Гоуст, — пояснила Ласвелл и отключилась.              Оказывается, Прайсу она звонила первому, но тот переложил эту ответственность на Гоуста.              С того дня, как Макаров прострелил Соупу череп, прошло полгода. Полгода комы для Джона, полгода ожидания и неизвестности для остальных. Медицинская бригада, шедшая за «Браво» каким-то чудом смогла стабилизировать состояние сержанта, как только стало ясно, что тот ещё жив. Пули не было. Точнее, были её фрагменты, мелкие осколки, раздробленная лобная кость и кома. Как такое возможно, никто не знал. То ли башка у МакТавиша такая крепкая, то ли пули у Макарова такие тупые.              Сам себе Гоуст потом не смог объяснить, с какими чувствами столкнулся, когда наступила звенящая тишина в заполненном людьми тоннеле. Но точно знал, что прародителем всему, что с ним происходило, было бессилие. Обезоруживающее, сковывающее тело, словно стальными тросами, оно отнимало силы и хладнокровие, рождая внутри немую ненависть к самому себе. По обе стороны со свистом проносились поезда, кричали люди, мелькали лампы прожекторов, но Саймон впервые за долгое время не смог совладать с собой, не смог сконцентрироваться, найти в себе силы и помочь хоть чем-нибудь. И ступор, и тело — тяжёлые громадины. Он, как под гипнозом следовал за медиками и пришёл в себя только в больнице, когда Джона увезли в операционную. Смотря на окровавленные перчатки, пытался унять дрожь в руках и всё думал: «Неужели обошлось?».              Официально Джон «Соуп» МакТавиш погиб на задании в тоннеле лондонского метро. Официально. Ровно так же — официально — в лондонскую больницу сил самообороны Великобритании наравне с остальными поступил рядовой солдат из группы спецназа, что работала с ними в тот вечер. Просто солдат, каких выкашивают сотнями, какие попадают в госпитали десятками после подобных операций.              Для смерти всегда есть причина. У Макарова причина застрелить МакТавиша была более чем веской: Соуп сорвал его главный план, и если бы тот узнал, что Джон жив, отправил бы палачей. Поэтому всё прошло по-настоящему. Прайс и Ласвелл даже над прощанием заморочились и приказали вести себя так, будто Соуп и правда мёртв. Ёбаный театр. Саймон этот абсурд терпел исключительно по приказу. И потому, что понимал — за ними следят, а ещё одной пули Соупу не пережить. Пришлось вживаться в роль. И кто бы знал, чего Саймону это стоило. Ведь всего лишь на секунду представив, что всё происходящее — правда, а внутри урны — прах Джона, Саймон не смог сдержать слов. Наверное, скажи он «Спи спокойно, сержант», ему было бы легче. Но, как говорится, падающий человек смиряется с тяжестью ситуации.