Далёкие солнца

Буэнос-Айрес, Южноамериканская Конфедерация, Земля. 10 апреля 2172 Здание «Галереи Бароло» пустовало лет десять — с тех пор, как из-за подъёма уровня океана окрестные улицы затопило настолько, что передвижение без лодки стало проблематичным. Вода подмыла фундаменты и обрушила фасады соседних домов, обнажив их мёртвую сердцевину. Тёмные же проёмы эркерных окон и округлые, будто игрушечные, балкончики «Бароло» были на месте — пускай и обиженно покосившиеся, с обвалившейся штукатуркой. Благодаря им центральная часть здания с башней над аркой главного входа по-прежнему сохраняла очертания, устремлённые ввысь.       Шепард, стоя в лодке, в последний раз оттолкнулся багром от того, что когда-то было мостовой проспекта де Майо, и накинул самодельный швартов на торчащий из воды железный штырь. Лодка дёрнулась и остановилась, арматура жалобно скрипнула. В районе Площади Конгресса никто не жил уже давно, хоть и покинут он был не сразу после затопления. Какое-то время люди продолжали цепляться за привычные места — пока дома, под воздействием воды, не начали рушиться. Всё, что можно было вывезти — вывезли, но вывезти магию этого места было нельзя.       Колонны и балюстрады, чугунная вязь решёток, ангелы с облупленными крыльями, застывшие в безвременье над проёмами мёртвых парадных, — их обветшалая серость служила холстом для избыточной нежности красок заката. Погрузившись в тишину, точно в музыку, было легко вообразить, что всё это — сон, печальный и прекрасный, а вовсе не смерть.       Шепард любил здесь бывать не только из-за многообразия декоративных элементов и вихрей рваных мыслей в голове. Здесь он мог побыть наедине с собой, не чувствуя одиночества.       Но сегодня он был не один.       Перепрыгнув на груду обломков у главного входа в «Бароло», он раскачал лодку, и Бек тоненько взвизгнула, раскинув руки в попытке удержать равновесие.       — Не ори, тут воды по колено. Рюкзак не забудь.       Шепард помог ей выбраться, закинул рюкзак за плечо и уверенно двинулся внутрь. Тени сгущались стремительно, если они хотели успеть — стоило поспешить.       Бек пыталась не отставать, но сам воздух этого места, застоявшийся и густой от влаги, вынуждал её замедлять шаг, озираться по сторонам.       Их встретил сводчатый вестибюль с неким подобием алтаря в глубине — под раскинувшим крылья орлом. Если бы Шепард не рассказал ей в пути, что «Галерея Бароло» всегда была офисным зданием, Бек могла бы принять «Бароло» за храм, на вершине которого зачем-то установили прожектор мощностью в триста тысяч свечей — как у настоящего маяка.       Задержав взгляд на странной тёмной лепнине, Бек раскрыла рот в изумлении: вместо цветов и ангельских ликов вестибюль украшали оскаленные драконьи морды и чаши на когтистых лапах, полные клубящихся змей.       — Этот холл символизировал чистилище. — Шепард не собирался останавливаться. — Девять арок — по одной на каждый круг ада. Архитектор и заказчик «Бароло» упарывались по Данте. В подвале был ад, потом его затопило. — Он усмехнулся уголком рта. — Первые четырнадцать этажей — чистилище, а мы с тобой поднимемся туда, где, по идее, должен быть рай.       — Часто бываешь здесь? — Бек повертелась вокруг себя, безуспешно пытаясь рассеять маленьким фонариком инструметрона густеющий мрак.       — Где? В чистилище? Или в раю?       Поняв, что Бек зависла надолго, Шепард вернулся и постоял, давая ей время налюбоваться. Сам он считал красоту этого места совершенной именно в теперешнем его состоянии. Выходит, любая незыблемость — бред, раз всего-навсего представления о рае и аде смогли разрушиться под воздействием даже не вечности — просто жизни. Идею башни с маяком посреди городских улиц он находил изумительно-горькой насмешкой над рациональной обыденностью.       Шепард очень любил это место — и хотел подарить его Бек.       Всё больше углубляясь во тьму, Джон с Бек прошли мимо лифтов со старинными решётками и некогда золочёными стрелками, указывавшими этажи. Судя по цифрам, эти лифты принадлежали пространству «чистилища» и могли доставлять желающих лишь до «подножия» рая. Дальше требовалась пересадка.       Они миновали мраморный куб с фигурой орла, тот самый, что Бек сперва приняла за алтарь. Гигантская птица как будто готовилась оттолкнуться от камня и вознести человека, распростертого у неё на спине, прямиком в небо.       Через несколько десятков метров они очутились у когда-то белоснежной винтовой лестницы. Лестница сохранилась почти идеально и казалась во мраке чудовищно длинной. Перегнувшись через парапет и посмотрев наверх, Бек невольно задержала дыхание. Чернильная спираль витых перил, сливаясь с чернотой пролётов, поднималась ввысь, туда, где вечернее небо слабо светилось сквозь прорехи в обвалившейся крыше.       — Как будто и правда… рай, Шеп, — откинув тёмные кудри с лица, прошептала она.       — Пойдём, до рая ещё переть и переть. Это не всё, что я хочу тебе показать.       Взяв её тонкую руку в свою, Шепард шагнул вперёд.       Бесконечное количество пролётов спустя парадная часть ступеней закончилась. Какое-то время они карабкались по усыпанной штукатуркой железной решётке, лишь отдалённо похожей на лестницу. Судя по резкому сужению лестничных маршей, они были уже в «раю», но всё равно продолжали лезть вверх. На последних метрах ржавая железяка едва не рассыпалась у них под ногами. Шепард прыжком преодолел отсутствующий пролёт и помог Бек перебраться следом. Она задыхалась от подъёма и не сразу поняла, где они оказались.       Шквальный ветер подхватил её волосы; Джон дёрнул Бек на себя, когда она пошатнулась, и крепко обнял, чтобы её в прямом смысле не унесло.       Они стояли на маленькой, открытой небу круглой площадке с низкими, полуисчезнувшими от времени перилами. В центре её возвышался гигантский чёрный прожектор. Если когда-то он и был укрыт от непогоды — ничто не напоминало об этом теперь. Бек поняла: это и был знаменитый светильник, что придавал странной башне — иллюстрации древнего текста — сходство с маяком.       — Читала «Божественную комедию»? — спросил Шепард, уткнувшись ей в волосы.       Бек помотала головой.       — Я читал, но всё равно не знаю, что эта штука обозначает. Может быть, бога. Подожди-ка.       Он переставил Бек в центр площадки, спиной к выпуклому чёрному боку прожектора, снял с себя куртку, надел на неё и застегнул молнию.       — В стихах Данте точно нет ничего про фонарь. Может, по замыслу архитектора, его луч должен был обозначать дорогу надежды… Веру и всё, чего мир лишён. Этот прожектор направлен на север. Как думаешь, следует понимать, что рай находится за Ла-Платой?       Представив такую возможность, она прыснула. В том был дар Шепарда — видеть весёлое в грустном, прекрасное в уродливом, свет — в темноте.       — Да, я тоже считаю это забавным. Знаешь… хотел бы я проверить. Может, когда-нибудь. Впрочем… Я не уверен, что «Бароло» достоит до моего возвращения.       Бек зажмурилась от страха, когда Джон опустился на корточки у самого края площадки и пристегнул рюкзак к парапету. Открыв глаза, она увидела бутылку вина в его руках — из настоящего стекла. Настоящую бутылку настоящего, блядь, вина, кружку и штопор.       Она не ошиблась, это действительно прощание.       — Ты не сказал никому, что уходишь, даже Вейсману, Шепард. Почему — я?       Шепард вытащил пробку, налил тёмно-бордовой жидкости в пластиковую кружку и протянул ей. Запах у вина был терпкий, древесный и почему-то солёный. Он повертел бутылку в руках, понюхал горлышко и сделал глоток.       — Потому что у меня нет никого, кроме тебя, Бек.       — Ты знаешь, что можешь связаться со мной в любое время. Обещай мне, что… — она не договорила.       Бек смотрела, как осенний ветер, пронизывающий и холодный, яростно треплет серое с малиновым худи, не по размеру широкие джинсы на его худом теле, и Шепард, в прямом смысле стоящий на краю неизвестности, впервые показался ей очень хрупким. Он старался быть сильным — всегда — и сейчас тоже. Он был единственным, кто старался быть сильным не ради удобства, а для неё.       — Да, — он выглядел грустным и очень замёрзшим, — но я не смогу обнять тебя. Это не одно и то же.       Бек пригубила вино и спрятала нос в воротник куртки. Было больно. Почти так же, как год назад, когда она приняла окончательное решение перестать пытаться быть его женщиной. Больно, но правильно. Любовь смертна, чем сильней чувство — тем страшнее его конец. Страх убивал её. А боль принесла облегчение: впервые за долгое время в её душе поселилось что-то, похожее на покой. Пусть Шепард будет ей всего лишь другом, зато — может быть — навсегда.       Теперь и этого не осталось.       Она знала: у него тоже была причина, по которой он отпустил её — и не пытался удержать. У причины имелось имя, и, несмотря на то, что имя это было мертво, раны ещё не закрылись. Он прятал их от неё за тёплой улыбкой, как ещё недавно прятал синяки у себя на руках.       Она догадывалась, что была для него своего рода средством — способом избавиться от яда Санчеса, все ещё бурлившего в его крови. Они никогда не говорили об этом, но это было не нужно: Бек за свою жизнь видела немало зависимостей, чтобы заблуждаться в природе чувств Шепарда к Санчесу. Не имело значения, что Санчес был человеком, а не наркотиком, — эффект был тем же. Вопреки всевозможным примерам, Бек надеялась, что у Джона получится исцелиться, что время ему поможет — если он сумеет избежать новых пагубных пристрастий. Время и расстояние.       Они стояли возле туши мёртвого чёрного бога, тесно прижавшись друг к другу, глядя на то, как размытый вечерним туманом диск солнца медленно и неотвратимо плывёт среди остовов затопленной части города — к тому, что теперь составляло линию горизонта.       — Вряд ли тебя утешит, но ты — единственная, кого мне будет не хватать, — сказал он, не глядя на неё, казалось, целиком сосредоточенный на зрелище заката.       В тот момент он верил в свои слова.       — Я никогда и не думала, что ты надолго останешься в «Красных». Ты ведь уже решил?       Джон кивнул. Тайком от всех он продал почти всё своё имущество — после того, как отобрал лучшее для Бек. На рабочем терминале остались лишь данные о счетах «Красных» и кое-какие инструкции. Его личные средства, пусть их было не так уж много, были распределены между несколькими инвестиционными фондами и счетами — обезличенными, один из них — в банке Цитадели. Мультяшную футболку, инструметрон, любимый паяльник, бритву Спенса и штопор он решил взять с собой. Больше ничего не было. Ну, почти…       Допив вино, Бек подышала на руки — и засунула ладонь Шепарду в рукав, чтобы почувствовать его тепло, как сам он делал в тысячу раз чаще. Ему всегда был важен контакт, попросту необходим; он стремился прикасаться к ней, даже после того, как они расстались. Кто теперь будет греть ему руки?       — Скажи, ты ведь встретил кого-то? Ты уходишь из-за него? Несколько недель ты сам не свой. Кто он? — Бек изо всех сил пыталась казаться весёлой. Только теперь она поняла окончательно то, что сама же произнесла вслух: он уже всё решил.       — С чего ты взяла? — Шепард тоже пытался не выглядеть мрачным, но вряд ли у него получалось. — Ладно, только я не вкурил, как ты догадалась. Объяснишь?       — Интуиция — раз. — Бек схватилась за этот вопрос как за спасительную соломинку и принялась загибать пальцы, не вынимая руки из его рукава. — Помню, ты вернулся с охоты похожим на смерч и ходил так с неделю, даже Финч старался не попадаться тебе на пути. Два. Потом, когда ты перестал в буквальном смысле искрить, ты ни разу не появился в общем зале «Асьенды». И ни разу не сказал больше трёх слов за раз — даже мне. Ты оставил себе те часы… Не делай такое лицо, я заметила, ты всё время к ним прикасаешься, когда думаешь, что никто не видит. Так вот — часы. Отказался от нового дела с Вейсманом, про которое он мне не сказал. — Пальцы на левой руке закончились. — А что касается того, что это мужчина… не спрашивай, Шепард, я просто знаю. Тёмный, опасный и манящий, как космос… Ты снова ходил смотреть на взлетающие челноки, на наше старое место. Значит, он не с Земли. А ещё… — Бек сделала паузу и таинственно улыбнулась. — Он — редкостный урод!       — Что? С чего бы? — Шепард даже рассмеялся от удивления.       — У него наверняка нет ноги или глаза, или есть хвост, или два – зелёный и фиолетовый! По-другому тебя не увлечь надолго. А полтора месяца, Шеп, это — долго! Даже для тебя!       Шепард поставил бутылку, схватил Бек за подмышки и пару раз встряхнул, подняв над полом на вытянутых руках. Она тоже смеялась — действительно беззаботно, впервые за этот вечер. Она была маленькой и худой, он тоже был худ, вечно голоден, но у него были сильные руки.       В конце концов, Джон прижал Ребекку к груди, уткнулся губами в её кудри над ухом.       — Нет у него хвоста, заноза, я проверил.       Неловкость, висевшая между ними, никуда не делась, но им обоим стало легче.       Шепард смотрел на исчезающий за горизонтом солнечный диск и думал о том, как жаждал разнести весь чёртов номер после того, как остался один… Он был в бешенстве — до кровавых пятен в глазах. Ярость тянула его на дно, раз за разом, даже когда ему начинало казаться, что он почти сумел выплыть.       Так было впервые, и впервые Шепард не знал, на что конкретно эта ярость направлена.       На то ли, как этот мужчина занимался с ним даже не сексом — это было что-то совершенно иное, начавшееся задолго до того, как они впервые прикоснулись друг к другу. Джон не мог решить, что возбуждало его сильней: этот шрам, вид его пальцев с зажатой в них сигаретой, его внутренняя мягкость, тщательно скрытая, или манера заслонять лицо рукой, когда он улыбался.       Или на то, что его любовник принял его как равного — чтобы что? Чтобы поставить на место? Выразить сожаление в том, что Шепард ему не ровня? Выплюнуть этот блядский шанс и свалить?..       Что разозлило Шепарда больше: констатация факта, что он был вором, а он им и был, или намёк на то, что он, по сути, больше никем не являлся?..       Что мешало ублюдку сделать всё, как положено? Что мешало уснуть, насладиться взаимной дрочкой в утренней неге и разойтись?..       И эти его часы. Они сидели слишком свободно и отчаянно напоминали об обстоятельствах, в которых Шепард их заполучил. Слишком часто, закрывая глаза, он ощущал жар ладони, прижимавшей его к прохладной стене, в то время как другая рука — и губы — творила с его телом такое, что орать от переполнявшей его эйфории хотелось куда сильнее, чем кончить…       Потом Шепард чуть было не сдал часы в ломбард Барро не торгуясь — просто чтобы не видеть отметину от ножа на их корпусе, так похожую на тот чёртов шрам. Бек права, пальцы сами тянулись, чтобы её потрогать, стоило ему о чём-то задуматься. За возможность ещё раз вылизать этот шрам Джон пошёл бы к самому дьяволу, не то что в армию.       Собственно, это и была та самая мысль, что вернула ему способность рассуждать.       Прежде всего он понял, что злится на себя. Какая-то его часть — уязвимый Шепард — оказалась беззащитной перед кем-то. Снова. Признавать свою слабость он не любил даже мысленно. Слабость перед тем, кто оказался настолько хорош, настолько — внезапно! — важен, что ни в какую не желал уходить из головы. Если бы тот имел намерение причинить ему боль (Шепард не знал, какая боль хуже, физическая или душевная), он не просто не смог бы ему помешать — не захотел бы…       Шепард злился.       На себя, на него, на его голос (этот голос звучал в снах Шепарда едва ли не каждую ночь, заставляя просыпаться с каменным стояком). На это «Если, конечно, ты не настаиваешь», на его губы — никто, кроме Бек, не стремился целовать Шепарда — целовать просто так. На его руки — источник не просто удовольствия — чего-то большего…       Но, в основном, на себя.       Когда злость немного утихла, он признал, как бы ни был печален сам факт такого признания: его незнакомец прав. Джон не хотел жить так, как жил сейчас, но и что делать дальше, чтобы что-нибудь изменить, не представлял. Прежняя мечта податься в Штаты уже не казалась такой заманчивой. Куда бы он ни поехал, он останется тем же. Может, станет чуть лучше во взломах, будет иметь чуть больше ресурсов и перестанет спать в контейнере. Возможно, для того, чтобы добиться чего-то нового, нужно что-то оставить в прошлом…       Шепард не думал о ещё одной встрече, вообще не видел такой возможности. Но, по мере того, как остывал гнев, в его голову всё чаще стала закрадываться мысль: то, что они разделили той ночью, было важным не только для него самого.       Для того человека это тоже не было просто способом убить время между ужином и осмотром достопримечательностей… Не поступает же он так с каждым, с кем спит?       Дело не в возможности изменить свою жизнь. И даже не в сексе. То есть не только в нём.       Слишком много… личного. Такого, что заставляло Шепарда чувствовать себя особенным. Как будто он прикоснулся к чему-то исключительному, предназначенному только для него.       Прежде Джон не задавался вопросом, как много значит секс в его жизни. Секс просто был, был её частью, как потребность в новых знаниях, еде, крыше над головой… И, если подумать, занимал далеко не первую строчку в списке. Секс для него определённо не сводился к удовольствию как побочному эффекту силы трения. Но в этом — как в принципе в жизни — каждый получал ровно столько, сколько мог урвать. Такой расклад нисколько не воодушевлял, Джон принимал его как данность, как то, что разгар лета под Южным Крестом приходится на январь.       Впервые он столкнулся с кем-то, для кого секс был игрой. А в игры интересней играть на равных, особенно если ставишь на ощущения. Его незнакомец откровенно наслаждался процессом, нисколько этого не скрывал и совершенно точно не считал слабостью. Шепарду это понравилось. Это — а ещё правила, точнее — отсутствие правил, кроме одного, самого важного — доставлять удовольствие. Результат… был странным. Хотелось ещё. Не смыть потёки чужой и собственной похоти и проснуться обратно в жизнь. Хотелось узнать. Всё. До последнего сантиметра. Но и не только. Что таится в его глубине. Что заставляет его хотеть жить. На каких чувствах он функционирует… Почему всё то, что он делал, имеет для него такое значение? Странное желание, странные мысли. Как будто случилось что-то действительно более личное, чем Джон мог — и хотел — допустить.       Шепард предпринял попытку убедить себя, что заблуждается. Он даже сходил в пункт вербовки, чтобы скорее разочароваться и успокоиться, но действительно обнаружил ожидающий его электронный запрос. Запрос такого уровня, что отсутствие документов в принципе, не только свидетельства об окончании школьного курса, как и то, что Джону ещё только должно было исполниться восемнадцать, не являлось проблемой. Он выглядел старше своих лет — и мог выбрать любую дату рождения, любое имя…       Какое-то время он продолжал делать вид, что раздумывает. Но правда в том, что он всё для себя решил. Часы он тоже возьмёт с собой — на память. Осталось немного. Немного вина в бутылке — той, которую он взял из номера вместе с чёртовым штопором, едва поборов желание двинуть ею о стену.       И прощание с Бек.       А потом солнце зашло, лишив окрестности Площади Конгресса таинственного свечения и красоты. Остались разрисованные камни, мусор и ветер.       Сделав ещё глоток, Шепард вылил остатки вина в кружку Бек и придвинулся к ней плотнее.       — Это не из-за него. Я просто знаю, что должен идти.       — Нет, Шепард. — Она смотрела на север, туда, куда мог бы указывать луч маяка, и думала о своём. — Рая там нет. Это всё, что я знаю. Но, может быть, тебе повезёт.       Настала пора возвращаться.

***

Шепард так и не смог уснуть в эту ночь. Промаявшись какое-то время, взял сигареты и взобрался на крышу контейнера, поближе к звёздам. Он не имел привычки курить, но подумал, это поможет ему отвлечься. Или хотел почувствовать запах табачного дыма, вкус на губах — как тогда, с ним.       За шесть лет, что он прожил в Буэнос-Айресе, Джон не раз представлял, как покинет его. Он не думал, что это будет непросто. Город врос в него — как когда-то он сам стал его частью. Но, в общем-то, дело не в сожалениях. Здесь у Шепарда имелось место, вне закона, и вообще не такое уж завидное, если присмотреться, но он привык. Источники дохода и некоторая определённость. Его тревожила неизвестность. Не та, в которую людей бросает волей случая — та, которую он выберет сам, и не с кого будет спросить за неудачу. До недавнего времени он просто плыл туда, куда его уносило течением. Даже с Санчесом, пусть он и считал Санчеса всецело своим решением.       Теперь было по-другому.       С этим всё было по-другому.       Шепард не знал, что мог бы сказать на это Спенс — если бы вообще решил что-то сказать. Он старался не думать о Спенсе. Для Джона не было важно, почему Джейми Спенсер ушёл: каждый жил так, как мог, и делал то, что должен, чтобы продолжать жить. Спенс был и оставался тем, кто спас его однажды. Но вот для чего? В этом вопросе и крылась причина, по которой Джон не любил его вспоминать. Нас не спасти от нас самих, хоть в лепёшку расшибись. Но сейчас… ему пригодилось бы их со Спенсом молчание.       Джон больше не боялся увидеть в его глазах неодобрение. Да, чёрт возьми, он хотел бы увидеть хоть что-то, от чего мог оттолкнуться, размышляя о себе — не о том, кем был, — о том, кем мог бы стать. А может, Спенс бы понял его. Может быть, даже сказал — или подумал, — что, приняв решение, не надо оглядываться назад. Или… стоит хотя бы раз оглянуться.       Рассвет застал Шепарда сидящим на крыше с потухшей сигаретой в замёрзших пальцах. Посмотрев на часы, он вернулся в контейнер, убрал постель. Вычищенный накануне ствол, некогда принадлежавший Санчесу, положил на подушку. Выбросил в окно остатки ужина, отключил обогреватель от сети и оделся, выбрав самое нейтральное, что имел: чёрные джинсы, серую футболку, куртку, которой вчера укрывал Бек от ветра. Белые кеды с розовыми полосками пришлось оставить — других у него не было.       Свои вещи он выгреб из коробки, где их хранил, в цветную кучу у ног. Из одежды, купленной Спенсом, он давно вырос, так что, помимо того, что он приобрёл сам (или позаимствовал на бельевых верёвках), здесь было только подаренное Санчесом. Куски ткани, вытянутые от множества стирок и потерявшие цвет, — они давно не пахли никем, кроме него самого, и не были воспоминанием.       Так ему казалось.       Пользуясь темнотой как щитом, он обхватил себя за плечи и несколько минут простоял с закрытыми глазами. Кожу пекло в тех местах, где пальцы Санчеса, жёсткие, злые, обыкновенно оставляли следы удовольствия. Эта фантомная боль вызвала в нём острое желание остановить этот миг, запрокинуть голову, срываясь в наваждение.       Но, к счастью, время не остановилось.       Мысли о Санчесе — хуёвые мысли. Куда бы ни завела его жизнь, Санчес должен остаться здесь.       Рохо — порождение Санчеса — тоже.       Джон встряхнулся, сбрасывая оцепенение, подхватил рюкзак и покинул своё жилище.       Пройдя через главный зал «Асьенды» и миновав уголок Бек, он не удержался и заглянул внутрь. Она спала, высунув из-под лоскутного одеяла лишь нос и тонкую щиколотку, закинув колено на бёдра спящего Финча.       «Будь добр с ней, cabrón, или я убью тебя», — единственное, что Шепард хотел бы сказать ему напоследок, но это не имело смысла: он знал, Бек не расскажет о Финче по связи. Оставалось только надеяться. И помнить. Он всегда будет помнить её — но и только. Вероятно, они даже не встретятся вновь.       Приказав себе отпустить Бек, как Санчеса, или себя, если на то пошло, Шепард вышел в холодную морось.       Путь до космопорта прошёл в тумане — во всех смыслах. Потревожив дежурного настойчивой трелью сигнала, Джон кивнул в ответ на проблеск мимолётного узнавания в глазах вербовщика и показал на инструметрон.       Побухтев о том, стоило ли так долго раздумывать, служащий сбросил ему анкету.       Шепард развернул экран, нашёл строки «Имя» и «Дата рождения» и вписал:

Джон Шепард. 11 апреля 2154 года.