Далёкие солнца

Буэнос-Айрес, Южноамериканская Конфедерация, Земля. Февраль 2172 Утро началось не так, как всегда.       Не то чтобы Шепард, проснувшись, буквально почуял запах перемен… Но, впоследствии, перебирая события того дня, он видел в них нечто такое, что, будь он хоть сколько-нибудь религиозен, мог бы назвать «La mano de Dios».       Восемнадцатое лето Джона Шепарда выдалось испепеляющим. Пускай оно перевалило за половину, жара не спешила сдавать позиции, пропитывая город, в особенности портовые районы, вездесущими ароматами дерьма и гнили. А потому, пробудившись от жа́ра нагретых солнцем стенок контейнера и вдохнув не речные миазмы, а самый настоящий океанский бриз, лёгкий и солоноватый, Шепард решил отложить дела в «Асьенде» и прошвырнуться по городу.       Из-за взбухшей от заводских стоков Ла-Платы, достигавшей в районе устья пятидесятикилометровой ширины, свежий ветер был редким гостем в Буэнос-Айресе. Отцы-основатели погорячились, назвав это место «добрыми ветрами». Ну или им повезло.       Шепард не привык уповать на везение и редкую возможность провести день без привкуса дерьма на языке упускать не планировал. В любом случае внутри раскалённой жаровни контейнера летним днём мог прохлаждаться только конченый идиот. А идиотом он не был.       Натянув джинсы и кислотно-зелёную футболку с мультяшным принтом, Шепард прислушался.       «Асьенда» представляла собой неправильный прямоугольник давно заброшенного ремонтного дока для малых и средних речных судов. Жилище Шепарда — неплохо сохранившийся бытовой контейнер — приткнулось к противоположной от входа стене, ближе к реке. Несмотря на речную вонь, такое соседство Джону нравилось больше, чем громыхание ежевечерних, часто переходящих в утренние, разнузданных сборищ в «приёмной» Курта Вейсмана, el jefe «Красных». Но сегодня ветер донёс до него новые звуки: гудение барж и резкое хлюпанье старых паромов, скребущих днищами воды Ла-Платы.       В общем-то уединение (и, как следствие, тишина) для Шепарда имело сугубо практический смысл. Он родился в трущобах Новой Москвы и несколько лет прожил на «Сатурне-2» — древней, как говно мамонта, космической станции, превращённой Альянсом Систем в строительную верфь, где люди не жили разве только друг у друга на головах. Дальше от глаз — целее жопа, так говаривали на обеих его исторических родинах. Он не был уверен, что запомнил дословно, но правило соблюдал. Жизнь заставила.       Помимо спального места, больше похожего на гнездо полёвки, чем кровать, и стеллажей с инструментами контейнер вмещал главное достояние Шепарда — огромную, как допотопная майнинг-ферма (Шепард видел такую в музее Новой Москвы), рабочую станцию. В своё время он потратил на её составляющие большую часть своих накоплений, но это было стратегическое вложение. Только пока он специализировался на взломе электронных кошельков, ему хватало мощностей личного инструметрона — ещё одной редкой штучки, которую Джон свято оберегал, — но с переходом во «взрослую» лигу его запросы существенно возросли.       Поразмыслив и решив не брать с собой ствол, он сунул в рюкзак серое худи с малиновым капюшоном — скорее из надежды на прохладу, чем из действительной необходимости, — и браслет так ценимого им инструметрона, который не носил на виду, дабы не привлекать ненужного внимания. Нацепил любимую бейсболку — для маскировки, захлопнул дверь, активировал «следилку» и, стараясь не попасться на глаза Финчу, покинул «Асьенду».       Накануне Финч в хлам разругался с Бек, своей подружкой, не оценив её нежелания давать ему по первому требованию. Причиной такого поведения он почему-то назначил Шепарда. То есть с Бек-то Джон был на короткой ноге, но их физические отношения закончились до того, как нынешний глава «Красных» Вейсман откуда-то высрал Финча.       Шепард почитал Бек как музу во всём, что касалось работы с паяльником и микросхемами, и предпочёл не усложнять их плодотворного взаимодействия. Сама Ребекка думала в схожую сторону. Тем не менее, Джон совершенно не понимал, с чего Бек повелась на Финча — скользкого выжигу с вечно потными лапами и интеллектом ящерицы. То есть Финч был красавчик, природный блондин, коих почти не осталось, и умел складно втирать очки. Не могла она не видеть липких взглядов, которые Финч рассылал всем подряд, не особенно-то шифруясь… Шепарду оставалось принять как данность, что у женщин случаются помутнения. Даже у таких клёвых, как Бек.       Он не пошёл к метро на Десятой улице, а двинул пешком, направляясь прямиком в центр. Не к модным лоснящимся новостройкам — к старому, двухсотпятидесятилетнему городу, давно не претендующему на центральность в культурном её понимании, но так ценимому Шепардом. Ему не было чуждо прекрасное, он вообще много читал и смотрел в экстранете, часто — всё подряд, но ролики об истории и архитектуре, наряду с порнушкой, были одними из самых любимых.       Изрядно обветшалые, местами заброшенные из-за неблагополучного соседства дома ещё хранили на фасадах следы былой буржуазной роскоши. Заселённые эмигрантами всех мастей и занятые притонами, они были для Шепарда свидетельством постоянства среди текучей, вечно меняющейся толпы, и они приняли его как родного.       Дойдя до первого крупного перекрёстка, Джон почувствовал, что зверски проголодался. Голод был его личным проклятием. Вейсман неоднократно ставил ему в упрёк, что, согласившись взять Джона на пансион, загнал себя в жёсткий убыток.       А всё потому, что Шепард — биотик. Его дар проявился поздно, уже после того, как он пополнил собой население улиц, и ни на каком учёте как кандидат на специальное обучение — и изучение — он не состоял. Среди его знакомых не водилось других биотиков; экстранет убедил Шепарда, что его способности слишком слабы, чтобы представлять интерес. К тому же поздно установленные разъёмы для биотических усилителей не гарантировали стабильной работы последних. А что он мог сделать без усилителя? Только доставать всякую мелочь из карманов зевающей публики. Джон ценил сей скромный дар, совершенствовал его вполне предметно, но способностей своих старался не афишировать. Биотики среди людей появились не так уж давно, лет двадцать назад, после того как открыли нулевой элемент и случилась его утечка — первая из официальных. И отношение обывателей к ним было, скажем, полным средневекового предубеждения. Как не заподозрить в чтении мыслей тех, кто может вытворять с гравитацией кучу странных — и не всегда безобидных — фокусов. Даже если это полнейший бред.       Шепард не знал, где его мать могло облучить нулевым элементом. Его родители были космомонтажниками и много времени провели за орбитой Земли. Ему повезло: он родился не с парой десятков раковых опухолей, а всего лишь способным светиться в темноте, собирать статику буквально из ниоткуда — и вытягивать кошельки. Единственным неудобством был свойственный всем биотикам ускоренный метаболизм, что выражалось в вечном голоде и невозможности как следует опьянеть.       Прикупив пару обычных соевых хот-догов и три початка печёной кукурузы, он направился в сторону городской набережной, в любое время собиравшей на своих провонявших пороком и жареной рыбой берегах толпу, в которой всегда было чем поживиться.       В облегчении чужих карманов давно не было необходимости; таким способом Шепард утолял охотничью жажду. Он никогда не воровал у копов и местных и выискивал исключительно чужаков.       Аргентина давно не была туристической меккой — никогда, по сути, не была, — но главный космический порт континента находился в непосредственной близости от старого центра Буэнос-Айреса, и на набережную нередко забредали транзитники в ожидании рейса. Где, как не здесь, можно было найти столько еды — качественной и не очень, вкусной и просто необычной — даже мясо, ставшее с ростом населения планеты привилегией богачей. Настоящее вино — с виноградников, ещё не засеянных соей. Сувенирные безделушки. Яркие шоу. И таких, как он.       Потолкавшись у набережной городского канала ровно столько, сколько потребовалось ему, чтобы оприходовать булки и кукурузу, Шепард углубился в подворотни и вскоре оказался у задней стены ломбарда Хуана Барро. Он ухватился за водосток, привычным движением перебросил себя через край плоской крыши и мгновенье спустя укрылся в тени козырька из фанеры. Козырек Барро установил собственноручно, хоть и не исключительно из альтруистических побуждений. Их с Джоном сотрудничество имело давние корни. Это Барро заплатил Шепарду первые деньги, когда тот помог уличить пару пришлых ребят в попытке взлома его счетов. На то, что Джон в тот момент был занят в точности тем же и решил избавиться от нежелательных конкурентов, Барро закрыл глаза. С той поры Шепард обеспечивал нужные меры защиты, а хозяин ломбарда, помимо, собственно, платы, предоставлял ему возможность сбывать добычу по тарифу «для своих» и прохлаждаться на хорошо продуваемой крыше.       С крыши Барро не было видно набережной, зато здесь никто никогда не бывал. Сегодня же она дарила не только густую тень, но и прохладу морского бриза. Вытянувшись во весь рост на самодельной лежанке, Шепард мог наблюдать, как солнечный диск огибает остроконечную стелу Моста Женщины. «Мост Мужчины» понравился бы ему ничуть не меньше, но такового в окрестностях не имелось.       В этот раз уединением он наслаждался недолго. Хозяин ломбарда поднялся на крышу с оплетённым лозой термосом и парой потрёпанных кружек — пластиковых имитаций кабаласов из тыквы-горлянки. Это был своего рода ритуал: угоститься мате под последние новости. Обманчиво–древнему аргентинцу, прожжённому барыге, нравилось мнить себя просвещённым бизнесменом. Он считал своим долгом быть в курсе новостей не только Конфедерации, но и Альянса Систем, и не упускал возможности ими поделиться. Вряд ли дело в Джоне лично, Джона политика интересовала лишь в силу привычки держать глаза и уши открытыми. Скорей уж Барро таким нехитрым образом выказывал Шепарду свое уважение — ему и «Красным», авторитет которых обеспечивал ломбарду защиту от преступных элементов пошибом помельче.       Посетовав на батарианские бесчинства в Скиллианском Пределе, старик с долей злорадства поведал Шепарду о выходе Батарианской Гегемонии из Пространства Совета Цитадели. Кто знает, было это актом протеста против колонизации людьми близлежащих к ним территорий или прелюдией к войне. Прошло два года после атаки батарианских пиратов (как полагал Барро — профинансированной их же правительством) на Мендуар — крупнейшую человеческую колонию в Пределе, — и острота вопроса, несмотря на непрекращающиеся стычки, успела сойти на нет. По крайней мере на Земле, где, как в Багдаде из сказок, всегда всё спокойно. Колонисты же Скиллианского Предела, так волновавшие Барро, фактически жили в состоянии войны: то Альянс махнёт хвостом и уронит на колонию какой-нибудь крейсер с нулевым элементом, то работорговцы нагрянут в тот самый момент, когда все военные корабли, как назло, обретаются по другую сторону от ближайшего ретранслятора.       Сделали ли наверху какие-то выводы, чтобы не допустить повторения Мендуара, Шепрад не знал. Консервативная верхушка Альянса выжидала, радикалы — тоже, с определённой периодичностью призывая к упреждающему удару. Но дальше слов дело не шло. Дипломатический же разрыв между батарианцами и Цитаделью означал, что теперь отношения Альянса и Гегемонии становятся в большей степени их внутренним делом, в которое Совет не станет вмешиваться, пока не дойдёт до вооруженного конфликта. И то — далеко не факт.       Не разбираясь в тонкостях (и не горя желанием разбираться), Шепард про себя полагал, что Гегемония отказалась от официальной колонизации исключительно для того, чтобы избежать связанных с ней обязательств, и теперь расхлёбывает последствия. И гадать, что дальше — не самая рациональная трата времени. Впрочем, если Барро и задумывался о политических взглядах Шепарда, то не выказывал к ним интереса — может, из вежливости, а, может, из банального отсутствия любопытства. Шепарда устраивали оба варианта.       Надолго старик не задержался. Уважительно распрощавшись и будто случайно забыв свой термос у облюбованного Шепардом места, Барро ушёл, и Джон продремал в тени до заката.       С приближением темноты он вернулся на набережную, прикупил пакет эмпанадас — острых пирожков, сочащихся жиром, — и уселся верхом на облупленный парапет, отделявший пешеходную дорожку от воды. Активировал инструметрон. Не тот, что лежал у него в рюкзаке, а стандартную поделку, предназначенную для отвлечения мыслей тех граждан Альянса, которым не по карману натуральное мясо и вино из винограда. И, пряча лицо за неприятно подрагивающим экраном, стал наблюдать за толпой.       Шепард быстро вычислил, кто из «коллег» сегодня на промысле; что вечером будет концерт, а значит, соберётся толпа. Но чтобы стало по-настоящему интересно, стоило дождаться ночи.       И он ждал, подставив себя последним закатным лучам и наслаждаясь приятно посвежевшим ветром. Местное солнце обжигало незаметно, особенно коварно сочетаясь с ложной прохладой. Какому-то выходцу с Марса хватило бы и этого, чтобы прожариться до волдырей. Но за годы, прошедшие с тех пор, как аргентинская тётка Шепарда, ныне покойная, осталась его единственным опекуном, он пропитался солнцем насквозь. Сейчас, на исходе лета, он был смуглее иного индейца; лишь сильно выгоревшие — едва ли не до редчайшего ныне блонда — волосы выдавали его преимущественно европеоидные корни.       …Подходило к одиннадцати, успело стемнеть. Танцевальное шоу прогнали раза три. Карманники давно сняли сливки, толпа приходила из возбуждённого состояния в вяло-текучее и начинала рассеиваться. Вот тогда-то Шепард и увидел его.       Высокий и светлокожий, проболтавшийся под солнцем достаточно, чтобы жалеть об этом всю следующую неделю. Жилистого сложения, с прямой осанкой и жестами, не скрывающими бойцовской выучки, выдающими даже не настороженность — готовность к любым неожиданностям. Было в нём что-то вызывающе-авантюрное. Шепард не раз охотился на космофлотских и знал, какая походка по тверди земной свойственна тем, кто привык к массивным магнитным ботинкам и пониженной гравитации. Этот шёл по-другому. Шепард принял бы его за землянина, если б не его кожа. Дело не только в её шапочном знакомстве с солнцем. Джон не знал, бывают ли в космосе проблемы с увлажнителями воздуха, но такую кожу, как будто обветренную, он видел даже не у обитателей космических станций — у тех, кто всю жизнь проводил в раскалённых недрах боевых кораблей.       Шепард с трудом определял возраст модифицированных людей; многие среди военных имели модификации. Ему могло быть и семьдесят — с доступными избранным технологиями, — но выглядел он на тридцать пять. И был яркий во всех смыслах: тёмные волосы, тронутые сединой, скорее красная, чем бледная кожа на всех открытых участках тела и необычайной синевы глаза… Интересно, тоже модификация?       Он был одет в стандартную флотскую рубашку без отличительных знаков с небрежно закатанными рукавами и парадные брюки с лампасами. Бесполезный в жару форменный китель он вывернул наизнанку и закинул себе за плечо, провокационно выставив напоказ запястье с массивными и явно очень дорогими часами.       Шепард намётанным глазом определил, что часики-то наградные. Место таким — в бархатной коробке на полке с рамками, но этот предпочёл их нацепить. Побоялся, что вытянут? В том, что часы у него недавно, сомневаться не приходилось: он то и дело встряхивал рукой, будто пытаясь примириться с непривычной тяжестью. К тому же часы блестели так, словно неделю вылизывались кем-то с усердием кота, наводящего марафет на свои бесценные яйца. Светлый, возможно даже инопланетный, металл сверкал, отражая огни вывесок и фонарей.       Джон засмотрелся, ощущая, как в нём поднимается хищный азарт. За эти часы в ломбарде у Барро отвалят целое состояние, даже если они испорчены какой-нибудь именной гравировкой. Разумеется, стоимость будет в разы ниже действительной, но дело не в деньгах. Военный, флотский, этот мужик принадлежал к элитной касте обитателей гигантских стреляющих посудин с главными калибрами длиной под километр, а то и больше, шныряющих меж ретрансляторов, а может даже — командовал одной из них.       К тому же, он был красив.       Шепард обладал нетривиальными представлениями о прекрасном, так ему говорили, не только Бек, хотя ни с кем кроме неё он свои вкусы не обсуждал. Он нередко считал красивыми вещи, вызывающие у других лишь оторопь. И шрам, который делил лицо этого человека на две части по диагонали, был одной из таких вещей.       Длинный, неровно повторяющий линию скулы, он начинался под правым глазом, рассекал губы и терялся где-то в районе нижней челюсти. Чувак не любит смотреться в зеркало, подумал Шепард и тут же подумал ещё и о том, что лично он не прочь посмотреть, как эти покалеченные губы складываются в улыбку…       Побродив вдоль канала без какой-либо цели, мужик с часами зашёл в винотеку, принадлежавшую старой карге по прозвищу Святая Невинность. Звали её так не столько потому, что имя её было Мария, сколько по причине её побочной деятельности. Невинность содержала не только эту помпезную лавку с претенциозными ценами, но ещё и пару притонов и бордель классом повыше. Кто знает, насколько он задержится в её цепких лапах… Шепард приготовился ждать.       Но не прошло и пяти минут, как тот появился из задней двери, выходящей в ближайший проулок. Шепард мог бы его упустить, если б не блики на пресловутых часах. Свой мятый китель он держал, зажав подмышкой, потому как обе руки его были заняты здоровыми, недвусмысленно позвякивающими пакетами. Из настоящего пластика, а не многократно переработанного дерьма, как везде. Взгляд, который Шепард не спускал с его часов, то и дело — совершенно непроизвольно! — сползал на его зад, правильно обтянутый форменными брюками со всех стратегически важных ракурсов.       Джон задним умом понимал, что такие вот шрамы не получают за просто так, и через тайную дверь Святой Невинности тоже просто так не выходят. Ему могло бы прийти в голову, что снимать часы с этой добычи — не самая правильная идея в его, Шепарда, жизни. Он мог бы полюбоваться на этот космический зад, вернуться в доки, подрочить и лечь спать, но…       Этот тип уже занимал все его мысли. Его чёртовы часы — а ещё… Джон пока затруднялся назвать это чувство… желание провести языком по его шраму — от подбородка до резко очерченной скулы, намеренно избегая губ, чтобы потом вернуться к ним — смотреть на них и гадать, каковы же они на вкус. А если Шепарду хотелось что-то потрогать — или попробовать — легче было его пристрелить, чем убедить не лезть на рожон.       «В общем-то, что мне мешает», — размышлял Шепард, «ведя» свою жертву переулком, вливающимся в ярко освещённую фонарями Пасео Колон. Народу вдоволь, подобраться поближе, а там… простор для самой буйной фантазии: у него же заняты руки. Главное, чтобы часы не оказались напичканными электроникой и с каким-нибудь хитрым замком. На всякий случай Джон вытянул из рюкзака свой «основной» инструметрон и запустил сканер, желая проверить подозрения. Но часики оказались чистыми. В мыслях потирая ладони от предвкушения, Шепард прибавил шагу.       …Или космофлотчик был калачом тёртым и спалил Шепарда, или ему невероятно, просто катастрофически везло. То он сворачивал куда-то всякий раз, как Джон пробовал пойти на сближение, то ускорял шаг, быстро минуя удобные места по какой-нибудь неожиданной траектории.       Он направлялся на север, к району Ретиро, плавно переходящему в облюбованные «Красными» доки. Даже после закрытия железнодорожного узла сомнительная романтика этого места никуда не делась. Вместо вокзала возвели космопорт, вместо старых трущоб — новые дома, уже превращающиеся обратно в трущобы. Самовольная застройка, издавна процветавшая в городе, приобрела ещё больший размах: люди строили жилища из говна и пластика и продавали площадь собственной крыши следующим…       Человечество освоило ретрансляторы, повстречалось с дюжиной других рас, основало десятки колоний за пределами Солнечной системы… А кое-где всё оставалось так, как было выгодно сильным мира сего. Даже на страдающей от перенаселения Земле было лучше, чем в космосе, где люди слишком часто и слишком легко становились жертвами нападений, неизвестных болезней и других, не менее странных, вещей. Нужны были веские причины, чтобы заставить их влиться в поток колонистов. И такие места, как Ретиро, весь Буэнос-Айрес, многие другие дыры в странах четвёртого мира и служили цели задать толпе нужное направление.       Подумав об этом, Шепард поморщился. Как человек, повидавший не только шарик Земли в двух противоположных точках, но и ближайший космос, он не верил в агитационный бред. Не то чтобы не одобрял саму идею колонизации, но колонизация — это не только большие возможности. Это залатанные консервы гигантских сборщиков, на скорую руку переоборудованные в жилые модули с вечно сбоящей системой очистки воздуха. Это радиация и говёные скафандры, отсутствие страховок и врачей… Это батарианские — и не только — пираты, которые спят и видят, где бы урвать кусок пожирнее…       Нет, если и имеет смысл соваться за ретранслятор «Харон» — то только с изрядной суммой кредитов на счёте, и не в аграрные колонии, а, скажем, на Бекенштейн, или на Цитадель. А то и на Иллиум, к азари.       Он не видел азари иначе как на записях и всеобщей истерии по их поводу не разделял. Конечно, все они были притягательно-синего цвета и выглядели почти как человеческие женщины — очень, мать их, красивые женщины. Все поголовно — биотики, живущие по тысяче лет и могущие проникать в мысли любых разумных существ. Шепард предполагал, что слухи об их сексуальной распущенности изрядно преувеличены. Он просто не представлял, как может кто-то трахать тебя прямо в мозг, минуя тело, да так искусно, что больше ни с кем не захочется трахаться по-настоящему… Когда его тётка была жива, она трахала в мозг всех своих мужиков вполне успешно даже при том, что за азари её можно было принять лишь в крайней степени наркотического угара. Шепард не испытывал к ней тёплых чувств ни тогда, ни теперь, но мысли о тётке и об азари вызвали у него улыбку. Нет, ему вполне хорошо на Земле.       Он редко размышлял о будущем предметно, но имел убеждённость, что «Асьенда» — временный этап его биографии. Когда ему станет мал Буэнос-Айрес, он сможет податься в Соединённые Североамериканские Штаты, в Канаду например. Пока же эти красивые дорогие часы и этот красивый мужик со шрамом могли стать частью какой-нибудь другой его мечты. Более… приземлённой.

***

Территория Ретиро была знакома Шепарду как пять пальцев. В своё время Альянс пытался очистить это место от избыточного слоя криминальных элементов, но не преуспел, сохранив за собой только сам космопорт и несколько прилегающих к нему кварталов.       Одной из причин был красный песок. Едва Война Первого контакта сменилась многообещающим миром, люди побывали на Цитадели. Если среди них и водились предприимчивые филантропы, Шепард о них не знал; в большинстве своём люди жаждали денег. Инопланетный наркотик, способный на время превратить в биотика любого желающего, убивал очень ярко и очень стремительно. Слишком большие деньги несла в себе его смертельная красота.       Лишь на первый взгляд кредиты и красота неплохо дополняют друг друга, из их союза редко выходит что-то годное. Тётка Шепарда была тому подтверждением. Она бодяжила порошок тёртым перцем и снабжала им какой-то околоток в другом конце города, — чтобы недовольные покупатели не припёрлись качать права. Но ей это не помогло. Впрочем, не самый плохой итог: она умерла чистой смертью — от ножа, а не корчась в луже собственных экскрементов, как с ней бы и произошло, бадяжь она зелье чуть менее нагло. Именно её пример убил в Шепарде желание пробовать не то что красный песок — вообще любые наркотики.       Шепарду было двенадцать, когда «Сатурн-2» законсервировали после аварии, в которой погибли его родители. И четырнадцать, когда у Анны-Амалии, двоюродной сестры его отца, приключился избыток железа в организме… За два года её опеки, носившей номинальный характер, Джон не только отточил навыки взлома несложных паролей, но и приобрёл новые — например, наловчился чистить карманы. И обзавёлся некоторым количеством полезных знакомств.       Помимо Барро был Джейми Спенсер, один из немногих тёткиных хахалей, кто оставил о себе какую-то память. Не будучи торчком, этот тип, сутулый тощий мужик за сорок, ушёл сам, а не был публично изгнан в присутствии полиции и соседей. Он не болтал, не поднимал руку на Анну-Амалию и её неродного племянника, не участвовал в вечеринках и сам зарабатывал себе на жизнь. Шепард решительно не понимал, что он забыл под подолом его тётки, но долго эта связь не продлилась.       Тем удивительней для Шепарда было встретить его вскоре после тёткиных похорон, организованных окрестными барыгами не иначе как из профессиональной солидарности. Шепард сам отнёс им её заначку с песком, очень надеясь, что это покроет расходы, и старательно игнорируя странные взгляды и завлекающие жесты, которыми кое-кто встретил его первое «самостоятельное» появление. Только страх стать добычей каких-нибудь отморозков, а вовсе не социальные службы или полиция, вынуждал его коротать ночи на крыше ломбарда, где его и нашёл Джейми Спенсер несколько суток спустя.       Что заставило Спенсера протянуть руку едва знакомому подростку и предложить перебраться в его берлогу в эмигрантском квартале, так и осталось для Джона тайной. Он не питал иллюзий в том, что могло бы стать с ним, если б не Спенсер. Самого Спенса Шепард не опасался, он имел нюх на всяческих извращенцев; к тому же знакомство Спенсера с Барро само по себе служило рекомендацией.       Спенс промышлял разработкой ключей для шифрования и дешифровки данных и в узких кругах имел серьёзную репутацию. Кое-что о ключах и шифрах Шепард знал ещё от отца, который и научил его конструировать простые «ломщики» и применять их на практике. В отличие от Шепарда-старшего, Спенс ваял «открывашки» к перехваченным данным не из спортивного интереса. Это была ещё одна статья его доходов — намного более значимая.       Сперва Спенс ограничился тем, что постелил Джону в кладовке за кухней, требуя лишь приходить до полуночи и вовремя мыться, и как будто присматривался. Затем, без каких-либо предисловий, стал приобщать его ко всему, что делал сам — от еды и уборки до хакерских штучек, которыми Шепард ещё не владел. Спенс стал первым человеком за долгие годы, кому было до Шепарда дело. Не считать же заботой дозволение тётки страдать чем угодно, лишь бы не у неё на глазах?..       Джон помнил лучшие времена. И тоже присматривался.       Педантичный во всём, что касалось вопросов жизнедеятельности, Спенсер в работе мог отсутствовать дни напролёт, не отзывался даже на призывы пожрать (Шепард сам подрядился готовить что-то съедобное, тем более Спенс, как и он сам, был совершенно всеяден). Несмотря на строжайшее предписание не беспокоить его за работой, Джона в такие моменты терзало смутное ощущение неправильности. Он убедил себя, что готов к последствиям, когда решил вторгнуться в святая святых Спенса с кружкой кофе и бутербродами. Спенс перевёл взгляд с экранов на кофе с едой — и на Шепарда, даже пальцы убрал с клавиатуры. С тех пор Джон взял за правило кормить Спенса и во время его рабочих «загулов».       Чуть позже Шепард привёл в чувство кресло Спенса, разболтавшееся и потерявшее подлокотники в незапамятные времена. Спенсер лишь хмыкнул — и перетащил облюбованный Шепардом табурет к своему столу, таким образом обозначив начало их с Джоном совместной работы по его «основной» специальности.       При этом они почти не общались «по-человечески», если под общением понимать пустой трёп. Даже во время субботних посиделок с пивом на балкончике с видом на город, ставших традицией, Спенс предпочитал молчать.       Вероятно, тогда, глядя на городские огни — и на Спенса, — имея много времени на пространные размышления, в которые никто не лез, Шепард понял о себе кое-что важное. Дело даже не в том, что ему оказались интересны мужчины, а в том, что загадка в человеке привлекала его куда больше красивой обёртки.       Эти заключения носили сугубо теоретический характер. Шепарду хватило здравомыслия молчать о них. Но он был юн и верил в то, что к каждому шифру можно — и нужно — подобрать ключ.       А потом появился Санчес.       Он был клиентом Спенса и возглавлял банду уличных дарований, юных и жёстких, которые гнездовались в заброшенных доках и называли себя Los Rojos — «Красные». Начавшись с нескольких распространителей, среди которых был и нынешний el jefe «Красных» Курт Вейсман, банда быстро окрепла. Будучи нижним звеном в наркотической иерархии, восходящей к недосягаемым вершинам власти, они сумели обзавестись влиятельными покровителями и наладить поставки красного песка едва ли не с Цитадели.       Санчес сочетал в себе образ записного мачо с умом и повадками гадюки. Он был смугл, довольно тщедушен, обладал правильными, хоть и грубыми, чертами лица, которые несколько смягчали щёгольские усы и крошечная бородка вроде эспаньолки. Одевался он в чёрное, отчего казался ещё смуглее, чем был, и ещё сильней походил на змею.       Где-то внутри, за извечной ухмылкой и дьявольским прищуром, он всегда был на взводе. Исходящее от него ощущение опасной непредсказуемости, тревожащее и не то чтобы приятное, будоражило мысли и будило в Шепарде потребность попробовать его на зуб. Джон не задумывался, как именно, просто принимал как данность, хотя и отдавал себе отчёт в том, что это новое для него желание имело вполне определённую природу. Он не привык стыдиться себя — ни эмоций, ни их физических проявлений. На Санчеса и его тело, и ум реагировали вполне понятным ему образом, иногда входя в противоречие — Шепард вовсе не считал личность Санчеса сколько-нибудь привлекательной, — что создавало некий волнующий резонанс.       Однажды утром Джон проснулся от сиплой трели дверного звонка. Заглянув на кухню и в кабинет и не обнаружив в пределах видимости Спенса, он открыл дверь. Санчес с порога улыбался Шепарду так, как обычно делал, зная, что Спенс смотрит в другую сторону, — бесстыдно и вызывающе.       Джон был в курсе услуг, которые Спенс оказывал «Красным». Отдавая Санчесу носитель с программой, которую сам же написал накануне, он улыбнулся в ответ столь же нахальным образом.       — Ходит слух… — Санчес оперся о косяк предплечьем и, приблизив лицо к лицу Шепарда на критически малое расстояние, продолжил, едва не касаясь губами его щеки: — что маэстро Спенсер оказался крысой, работающей на Альянс…       Взмахнув рукой в жесте, который мог означать всё что угодно, он ушёл, но слова его были как бомба с таймером, брошенная в стоячую воду.       Спенсер не появился ни через час, ни к обеду. Связь с ним была недоступна. Обыскав хранилище данных и не найдя ни намёка на то, куда он мог подеваться, Шепард перевернул их берлогу вверх дном. Единственным свидетельством того, что Спенс знал, что уходит, был ключ в замке ящика стола. Внутри, вместе с опасной бритвой, Джон обнаружил два обезличенных денежных чипа, своё удостоверение личности и документы на дом тётки Амалии. Пароли Спенса Шепард знал и так, как знал и то, что счета окажутся пусты, но ошибся. На каждом оставалось какое-то количество средств, хотя большая их часть отсутствовала.       Всё это говорило яснее некуда, что страница его жизни, связанная со Спенсом, перевернулась. Крыса или нет — не имело значения. Был другой вопрос, гораздо более насущный, требующий незамедлительного решения: клиенты Спенса. Шепард не знал, как побег Джейми Спенсера соотносится с их интересами (о роли Санчеса во всём этом Джон пообещал себе подумать позже). У Спенса было много такого, чем он не спешил делиться с кем бы то ни было. Его будут искать. А когда не найдут — возьмутся за Шепарда. Значит, он должен исчезнуть. Не просто затеряться среди толпы — спрятаться так, что даже пытаться достать его будет себе дороже.       Шепард почти не раздумывал. Собрав самое ценное — всё, что мог унести в рюкзаке, — он отправился в «Асьенду», к «Красным».       Санчес принял его в своём «кабинете», отделённом матерчатой занавеской от его же «приёмной». Кажется, он нисколько не удивился; молча кивнул на узкую койку напротив погребённого под грудой какого-то хлама стола, которая, судя по виду, служила также и местом для посетителей.       Проигнорировав приглашение, не имея никакого желания ходить вокруг да около, Шепард сказал:       — Тебе нужен специалист. Я не Спенсер, но он ввёл меня в курс. Как насчёт того, чтобы я работал только на тебя? Можешь платить мне фиксу, а не за каждую операцию, как Спенсу.       Санчес, в свою очередь, тоже не стал разыгрывать непонимание:       — Я надеялся, ты явился кое за чем другим. Жаль, но что поделаешь, — он встал из-за стола и прошёлся по «кабинету», как будто задумчиво. — То есть суть твоего предложения в том, что я буду платить тебе за работу и защищать от всякого, у кого имеется зуб на твоего… кем он тебе приходился?.. Выходит, ты был ему не очень-то нужен, раз он не взял тебя с собой?.. Взамен ты берёшься обеспечивать безопасность моих данных и не будешь пытаться меня сдать? Поправь, если я ошибаюсь, мне не почудилась угроза? Где моя выгода, красивый мальчик? Уверен, что ты того стоишь? Даже если ты поклянёшься на библии отсасывать мне по первому требованию, боюсь, этого недостаточно.       Стиснув зубы до скрипа, Шепард развернулся и двинулся прочь, провожаемый насмешливым взглядом, в каждый миг ожидая… чего угодно. Но никто его не останавливал. «Асьенда», как и ближайшие улицы, казалась вымершей.       Ноги сами принесли его к берлоге. Он лишь хотел убраться подальше от доков, но, заслышав протяжные вопли пожарных сирен, почуял неладное. Забившись в какую-то щель, он смотрел, как огонь пожирает жилище Спенса — вместе с его иллюзиями…       Прежде Джон не думал о том, кем он и Спенсер были друг для друга. Но слова Санчеса заронили в мысли о Спенсе не столько сомнения — боль, как могло быть, потеряй он кого-то важного. Близкого. Рядом с кем он утратил то, что привык считать своей независимостью и что на деле являлось лишь одиночеством.       Незаметно для себя Шепард прикипел к нему, кутаясь в ощущение безопасности, что давал ему Спенс — взрослый человек, который мог о себе позаботиться, который учил его заботиться о себе, и которому он… доверял? Как ещё объяснить то, что он чувствовал себя так, будто его предали? Вышибли чёртову табуретку у него из-под ног и оставили болтаться в петле — цепляться за верёвку, ломая пальцы, лишь бы не дать себя придушить?..       …Он не помнил, сколько просидел на холодных булыжниках мостовой. Было погано — внутри и вокруг. Паршивее некуда. Пусто. Даже страх за собственную жизнь куда-то делся. Шепард не пошевелился, когда Санчес — чёрная тень — отделился от чёрной стены и сел рядом.       Шепарду было бы всё равно, приставь он пистолет к его виску; он не смог бы сдвинуться с места, у него просто не было сил. Но Санчес не сделал этого — вообще ничего, — и Джон разглядел в сгущающейся темноте, что тот даже не улыбался — скалился беззвучно и зло, глядя прямо перед собой.       — Ты ушёл слишком быстро, — сказал он долгое время спустя. От огня не осталось и следа, но Шепард заметил в его глазах что-то, похожее на языки пламени. — Я посовещался с парнями. Мы принимаем твоё предложение. Пойдём. Ты выбрал не лучшее место, чтобы скорбеть.       Было ли дело в самом присутствии Санчеса или в его словах… Пусть даже в них не было искренности. Пусть даже он просто знал, что сказать, чтобы Шепард смог услышать… Может быть. Похуй. Джон поплёлся за ним, с трудом переставляя ноги. В «Асьенде», походя заглянув в отведённый ему угол, пустой и тёмный, как его мысли, Шепард последовал за Санчесом в уже знакомый ему «кабинет». Санчес приподнял бровь, но тщательно задёрнул свою занавеску и вновь указал на кровать. В этом не было прежней издёвки, лишь ожидание.       Шепард не знал, откуда в нём взялась решимость сделать ещё шаг. Он давно растерял наивность на грязных и тёмных улицах — как и давнишнюю неискушённость — и образа мыслей, и физической оболочки. Ему случалось заниматься сексом с женщинами, и то, что может происходить между мужчинами, не было для него секретом. Но мысль о том, чтобы использовать тело в качестве средства платежа, никогда не приходила ему в голову. Хоть Санчес и не сказал этого прямо, у него не было иллюзий насчёт того, на каких условиях ему предложено стать одним из «Красных».       И всё же эта причина была не единственная. В тот момент он готов был на многое, лишь бы не оставаться в одиночестве. Санчес же, не обычный Санчес, каким он являлся при свете дня, — тот Санчес, из переулка, молчаливый и как будто бы понимающий, с белозубым оскалом на фоне тьмы, блеском яростных глаз в свете тусклого фонаря, походил на пирата из детских книг. Шепарду было шестнадцать, он не считал себя ребёнком, но хотел обмануться — в последний раз. Ни черта не осталось. Ни детства, ни родителей, ни Спенса, ни места, которое он мог бы считать своим. Ни книг про пиратов — всё сгорело где-то внутри. Остался лишь страх одиночества. И Санчес за своей грёбаной занавеской, горячий и жёсткий. Отталкивающий и притягательный.       Живой.       Позже, думая о том, что произошло между ними, Шепард испытывал странную смесь ощущений — от нестерпимо-острого удовлетворения до какой-то едва ли не суеверной гадливости, не столько к Санчесу, сколько к себе самому. Но на излёте той ночи не было ничего, кроме опустошения. Лёжа на влажных несвежих простынях, чувствуя боль в своём теле, чувствуя, как высыхают на коже следы пота, он думал о себе как о чём-то неодушевлённом. И, неожиданно, — о женщинах, с которыми ему случалось бывать. Хотели ли они его? Или это была лишь видимость? Необходимость, прикрытая тщательно нанесённой или небрежно намалёванной улыбкой, маскирующей дыры в душе? Корысть? Отчаяние?..       Его пробрало настолько, что он был рад темноте — и тому, что Санчес не стремился прикасаться к нему сверх необходимого. Всё случившееся было только средством. Тем более странным казалось ему испытанное им удовольствие. Санчес оказался не только хладнокровным, но и искушённым любовником. Это, вкупе с эмоциями, противоречивыми, но яркими, и не дало ему рухнуть в бездну отчаянья.       Рохо — так прозвал его Санчес. Санчесу нравилось перебирать его волосы. Он говорил, что в свете живого огня возле берлоги Спенса они походили на красный песок. Эта ласка была единственной, какую Санчес себе позволял.       Своё прозвище, как и взгляды сподвижников Санчеса, колючие, оценивающие, Джон принял со стоическим безразличием. Он быстро доказал свою полезность — не только тем, что яростные вспышки главаря «Красных» теперь в основном доставались ему. Помимо шифрования, он разбирался в микросхемах и без лингвотранслятора говорил на нескольких языках. Его не посылали барыжить, не брали на сходки, где могло запахнуть жареным. Было ли дело в признании его навыков или в статусе постельной игрушки Санчеса, Шепарду было плевать. Он делал свою работу, принадлежал исключительно «Красным» и не трепал языком.       Их с Санчесом связь, странная, болезненная, мало походила на отношения для удовольствия. Зависимость — вот чем она являлась для Шепарда. Извращённое наслаждение от подчинения Санчесу и ломка в его отсутствие. Санчес оказался почище красного песка. Патологически мнительный, злонравный и вспыльчивый, временами — расчётливый и равнодушный. Шепард мог бы сказать, что ненавидит его. Некоторых людей интересней ненавидеть, чем любить. Это привлекало даже больше, чем отталкивало. Наверное, ему нравились мудаки.       Через несколько месяцев Санчес погиб, угодив в засаду, устроенную конкурентами из Ретиро, и Шепард перебрался в контейнер — подальше от центра событий. Из комнаты за занавеской он забрал лишь пистолет. То, что он ощутил, определённо было облегчением, таким же токсичным и острым, как его пристрастие. Однако собственное положение в банде в тот момент занимало его сильнее. Он старался не попадаться никому на глаза и был готов сделать ноги при первых признаках опасности, но переход власти прошёл для него без эксцессов.       Место el jefe занял Курт Вейсман, один из «офицеров» Санчеса. Там, где Санчес брал напором и грубой силой, Вейсман обходился хитростью. Он не любил насильственных методов, что, впрочем, не означало того, что он не умел ими пользоваться. Совсем скоро у «Красных» не осталось соперников к северу от Десятой улицы. Банда росла, в ней сложилась своя иерархия и какой-то порядок. Именно тогда за Шепардом и закрепился статус «наёмного специалиста узкого профиля», дававший ему как гарантии защиты, так и обрисовывавший круг его обязанностей.       Он обеспечивал конфиденциальность всех электронных данных, имеющих отношение к «Красным». Осведомлённость о финансовых потоках, людях, распоряжениях делала его заметной фигурой в организации, пусть он так и не стал своим до конца. Он не водил близкого знакомства ни с кем из «Красных», за исключением Бек; не увлекался красным песком и не находил ничего, кроме легкого омерзения, в необходимости иметь с ним дело.       Брал он за свои услуги не то чтобы много, пользовался правом жить в уютном контейнере на границе промзоны, мыться в душе и есть сколько влезет с общего стола. Привилегии, что дал ему Вейсман, принадлежали Джону далеко не всегда. И ему нравилось думать, что он умеет быть благодарным.       Некоторое время после смерти Санчеса он потратил на то, чтобы как-то упорядочить всё, что осталось от его мыслей — и от него самого. Выходило не слишком чётко, но важен был итог. Хоть Шепард и относил его к промежуточным (или компромиссным — в тот момент он не чувствовал в себе сил, чтобы разложить себя по полочкам более тщательно, чему ему уже удалось сделать). Он сумел отстоять свою независимость и мог сам распоряжаться собой, своим временем и своими деньгами. Если тратить деньги ему было особенно не на что, то время он предпочитал употреблять на собственное развитие. Потом он сошёлся с Бек, обретавшейся с «Красными» едва ли не с самого их основания, но скоро понял, что дружба — именно дружба — с ней в большей степени отвечала его действительным желаниям.       Не потому, что мужчины привлекали его больше. И даже не потому, что в Бек было слишком много такого, чего в Санчесе отродясь не водилось: нежности и доброты. Его пугало, насколько уязвимым он оказался перед прежним боссом «Красных», он не хотел повторения. Даже умерев, Санчес остался Санчесом, заняв в душе Шепарда отдельную, ни на что не похожую нишу.       Но время и молодость брали своё. Санчес как будто выцвел на солнце, хоть и не до конца. Шепард получал удовольствие от ни к чему не обязывающих связей, избегал зависимостей, хотя предпочитал не иметь дела с «профессионалами». У него не было особенных предпочтений, важны были только две вещи: будоражащий кровь азарт — и то, что любовников он выбирал сам.

***

Удаляясь от центра, мужик с часами и винными сумками как нарочно выбирал самые тёмные переулки. Шепард шёл за ним, будто приклеенный. Он уже не мог сблизиться с ним, не вызывая тревоги, момент был упущен. Он пытался уверить себя, что раздосадован, но какая-то его часть ликовала: расписание гражданских судов в Ретиро знал каждый мальчишка, радужные шлейфы атмосферных движков были самыми яркими воспоминаниями юности Шепарда тоже. До утра рейсов не будет; если только этот тип не какой-нибудь адмирал, отдельный челнок за ним не пришлют. Можно проследить его до гостиницы, взломать систему вентиляции, дождаться, пока он откроет окно и залезть к нему в номер. Найти часы, или, если вдруг спалится… Шепард верил в свою звезду и в собственную неотразимость.       Должно быть, офицерские общежития в Альянсе — не то чтобы сахар, иначе какой из офицеров в здравом уме променял бы безопасность космопорта на перспективу быть зарезанным за углом из-за каких-то, будь они даже из нулевого элемента, часов?..       Это Шепард работал чисто, но такими были не все. В Ретиро — особенно.