Опричник в Париже

      На дворе стоял жаркий июльский день, и солнце пекло так, что даже своенравный и буйный Федькин конь, чистопородный аргамак, между прочим, то и дело останавливался и понуро опускал голову к земле. Удары шпорами в бока, тоже не особо энергичные, конечно, заставляли его некоторое время неохотно плестись вперед, но вскоре он опять останавливался и недовольно фыркал, размахивая хвостом. Сам Федор тоже плохо переносил жару и попросту бы лёг на коня, если бы не его сопровождающие, перед которыми Федьке не хотелось проявлять признаков утомления, хотя те и сами были похожи на вяленых рыбех. Да и надо было побыстрее добраться до Александровской Слободы, пока царь не осерчал на него за долгое отсутствие, но и кони, и люди по такому пеклу в принципе передвигаться не могли, да и не хотели, так что Федор вздохнул и объявил привал. По процессии прокатился вздох облегчения, и все ринулись в небольшой тенистый лесок в стороне от дороги. Там и вправду было славно. Солнечные лучи кое-где проходили сквозь ветви деревьев, ложась неровными светлыми полосами на землю. Где-то неподалеку журчал прохладной чистой водой ручеек. В воздухе носились пузатые жужжащие шмели и бесшумные блестящие стрекозы. Растущие местами цветы, нагретые жарким солнцем, дурманили теплым медовым запахом. В вышине голубело небо и слышались редкие трели лесных птиц. Федька вдруг поймал себя на мысли, что не хочет уходить из этого лесочка по крайней мере до вечера, пока хоть немного не станет полегче, и солнце не перестанет жечь все вокруг. Холопы устанавливали походный шатер для отдыха, другие разжигали костер и готовили еду, несколько других, более низких по иерархии, опричников, в том числе и стремянных, сопровождавших Федора в поездке, расселись на поваленном дереве в тени и весело болтали о чем-то, но самого Басманова почему-то жутко клонило в сон. Были ли тому виной жгучие лучи солнца, от которых Федька всегда старался оберегать бледную фарфоровую кожу, или тяжелая духота, жарким маревом повисшая над землей, никто знать точно не мог. Но Федор стойко выдержал ожидание еды и импровизированное застолье с другими опричниками, старательно удерживаясь от того, чтобы не прилечь ни на ближайшее удобно расположенное чужое плечо, ни на мягкую землю, ни лицом в тарелку. После обеда куда-то ехать показалось положительно невозможным, и, все еще несколько тревожась, кравчий под неопределенным предлогом отправился отдыхать в шатер и тут же уснул, стоило его голове коснуться мягких шелковых подушек. И никто не заметил одну сгорбленную низенькую тень, следовавшую за процессией во время всего пути. Впрочем, заметить было бы сложно. Неизвестный человек по жизни был незаметным и каким-то серым, а, тщательно прячась за деревьями, и вовсе более напоминал колышущийся на ветру куст. Это был мельник-колдун, услугами которого так любили пользоваться некоторые приближенные Иоанна. В колдовских способностях мельника они были совершенно уверены, в отличие от самого мельника, который предпочитал в большинстве случаев опираться на хитрость и наблюдательность, а не на собственные магические силы, в коих он не сомневался, пожалуй, только выпив несколько кружек крепкого вина. Но сегодня мельник, хоть и не был пьян, собирался вершить настоящее волшебство. После внезапного наезда на мельницу еще и младшего Басманова, колдун запаниковал. Ему хватало и одного требовавшего от него беспременно работающей волшбы опричника, второй же, тем более, враждовавший с первым, мельнику был ни к чему. Более того, одним тягучим летним вечером к нему в голову пришла пренеприятная мысль о том, что чем больше людей знает о его предполагаемом таланте, тем больше вероятность того, что об этом прознает царь, и тогда ему, мельнику, точно несдобровать. Вяземский не так волновал горе-волшебника. Тот казался ему понятным, да и платил всегда изрядно. А вот Федор… «Федор сам не то бес не то колдун, черт его поймёшь, гада эдакого», — думал мельник, тихо ступая и прячась за деревьями. До этого дня колдун всю ночь просидел на поляне перед мельницей, пил вино, глядел в бегущую из-под колеса воду и рылся в корявых, пожелтевших от времени записях. План его был прост и, как могло бы показаться, довольно глуп. Но о колдовстве судить сложно, тем более в историях, подобных этой. Итак, немного ранее мельник разными путями следовал за процессией опричников и, когда те остановились в трактире, пробрался на кухню и приплатил хозяину трактира за то, чтобы подсыпать очередное подозрительно выглядящее снадобье в одну из кружек с вином, и за то, чтобы кружка эта оказалась у одного конкретного человека. Впрочем, хозяин не был особенно против — опричников он явно недолюбливал, хотя прием им из страха оказывал с удвоенным почтением. Этот пункт плана был успешно выполнен, и можно было продолжить дело. Через неопределенное количество громких криков, выпитых кружек вина и меда и съеденной снеди опричники двинулись дальше. Двинулся и мельник. За пределами своей мельницы был он до того зауряден и сер, что даже умевшие находить абсолютно во всем повод к разбою и драке опричные люди не нашли в нем ничего подозрительного. Постепенно перешедший в лес мельник с удовольствием следил как Федор во главе процессии отчаянно клевал носом, стараясь при этом выглядеть столько бодрым, сколько это было возможно. Конечно, привал был только делом времени. Как и то, что Федька не выдержит и отправится вздремнуть. Правда, вздремнул он так, что уже стало смеркаться, запели сверчки, небо застлали серые сумерки, а на усталую, обожженную солнцем землю лег полупрозрачный тюлевый туман, и жаркое марево стало сменяться прохладой. Сопровождающие решили царского кравчего не будить, да и сами разлеглись где попало и либо лениво болтали, либо, последовав примеру Федора, вовсю храпели и видели десятый сон. Мельнику только того и надо было. Тихо-тихо, стараясь ни единым шорохом или лишним движением не потревожить сонный лагерь, колдун заполз за Федькин шатер и принялся доставать из своего мешка магические приспособления. Выглядели они, конечно, весьма своеобразно: вычищенные кроличьи кости с выцарапанными на них знаками, набор самых разных трав, засушенные части тела разных животных и какая-то вовсе непонятная дрянь, которая и составляла большую часть этого набора юного волшебника. Что со всем этим делал мельник и в чем заключался его ритуал, наверное, одному Богу известно, но выглядело это жутко. В основном, за счет того, что мельник в этот момент сильно напоминал сумасшедшего. Никто не помешал ему — ночь накрыла небо темным бархатом и рассыпала щедрую горсть звезд-бриллиантов, и в лагере почти все давно спали. Лесные звери же не решались подходить к такому скоплению людей, и колдун спокойно завершил свое черное дело. Утром Федор проснулся в отвратительном настроении и был зол как тысяча чертей, каналья! Слуги, приметив это, тяжело вздыхали — характер у их барина и так был непростым, а в такие дни Федька и вовсе превращался в какое-то невиданное чудище, творил бесчинства, то требовал вина и плясок, то пытался нырнуть в близлежащую речку, желательно прыгнув со скалы, или хотя бы заехать кому-нибудь кулаком в лицо. В общем, всячески выказывал свое недовольство ситуацией. Вот и теперь ничего его не радовало, а все вокруг злили неимоверно. А еще его злило какое-то подозрительное копошение в густых кустах неподалеку. Приказ достать раздражающий объект кем бы он ни был поступил немедленно, и уже через несколько минут перед озлобленным Федькой предстал не успевший удрать мельник, схваченный с поличным, — сидящим на земле перед целым мешком со всяческой колдовской дребеденью и шепчущим загадочные заклинания на неизвестном языке. Федор взъерепенился еще больше и чуть ли не завопил на мельника: — Кто тебя подослал?! Ты что за дело злое надо мной вершишь, гад ползучий, я тебе чистым золотом платил, пес, а ты мне что?! А?! Злобесовское отродье, собака окаянная, смерд прокаженный!!! Тьфу на тебя! Мельник спокойно, но как-то нагло и самоуверенно молчал во время всей этой тирады, а потом вдруг зашептал с полубезумной какой-то улыбкой и косясь на Басманова исподлобья дурным глазом: — А вот оно как, Федор Ляксеич, вот оно как выходит… Мне вода нашептала, нажурчала, что не то ты, не то Вяземский, наклевещете на меня царю-батюшке, и сожгут честнóго мельника на костре, как ересь какую-то, а я всех знаю, всех, и кикимору, и лешего, царя леса, и лихо одноглазое, и всех знаю! Как мне ветер донесет и трава нашелестит, я так и сделаю… — он мерзко захихикал, и глаз его заблестел пуще прежнего озорным бесовским огнём, — я тебе, Федор Ляксеич, порчи-то не навел, не навел, я, поди-тко, доброе дело тебе сделал, я ведь под колесом видел, как и тебя на той площади казнили, да голова твоя под ноги царскому коню упала, да теперь все в твоих руках, думай да гадай, а на мельника не говори, будешь теперь думати больше, будешь теперь знать свой урок, да жить… жить… — колдун запнулся, засмеялся вдруг тяжело и страшно, выкатил совсем больные глаза и обмяк в руках опричников. На поляне воцарилась гробовая тишина. Федор сначала покраснел. Потом побелел. Потом пошел пятнами и вдруг заорал на весь лес: «Повесить мерзавца на первом же дереве!!! Угольями глаза выжечь, плетью выпороть, руки-ноги повыворачивать!!! Да чтоб он больше пасть свою смердящую ни разу не открыл со своей клеветой, немедленно, сию же секунду в ад его отправьте, а не то всех повешу! Всех саблей перерублю!» Все тут же пришло в движение. Опричники готовились к казни колдуна по-злобному весело: насмешливо разжигали большой костер, шутливо вешали петлю на сук крепкого на вид старого дуба, открыто смеялись над вновь очнувшимся и, кажется, совсем безумным стариком, который все шептал и шептал, да так быстро и неразборчиво, что никто бы не смог понять, о чем он говорит, даже если бы очень захотел. Федор наблюдал за всем этим со стороны. Он все еще был бел, как мел, а щеки его горели ярко-красным румянцем, и все лицо его выражало собой яркий искрящийся гнев, с которым кравчий никак не мог совладать. Конечно, ярость его и вполовину не была так страшна, как Иоаннова, черная и глубокая, словно проклятый колодец без дна, ведущий в самую преисподнюю, но жестокую расправу Федор тоже чинить умел, да и как не уметь-то было, когда в Александровской слободе, среди опричников и прочих слуг государевых, да под боком самого царя, поистине грозного, одна расправа вокруг, в воздухе витает и мысли отравляет. Откуда-то вдруг подул сильный ветер, закачались, зашелестели кусты и деревья, и колдун расхохотался мерзко, с переливами и захлебываясь воздухом, заорал что-то невнятное о том, что духи-де все еще его слышат, и всем поделом будет потом, причем не затыкался до тех пор, пока кто-то не сообразил заткнуть ему рот тряпкой. Небо незаметно заволокло серо-сизыми тучами. Расправа над мельником хоть и была жестокой, но не приносила Федору ровным счетом никакого удовлетворения, и красивое лицо его нервно дергалось в жутком бешенстве, раздиравшем его изнутри. Что-то чрезвычайно волнующее и тревожное было в этом сумасшедшем старике, что страшно задело Федькину, и так в последнее время раздраженную душу до того, что, казалось, кровь кипела в жилах от желания заткнуть колдуна, заставить его взять свои бредовые слова назад, но тот все смеялся и смеялся, хрипя и кашляя, шептал свои заклинания и вновь начинал дико, исступленно хохотать, пугая даже привыкших к кровавому буйству опричников, как-то резко помрачневших и замолчавших от абсурдности и нетипичности происходящего. Наконец, мельник прекратил дергаться и безвольной куклой повис в петле, и на поляне стало очень тихо, только слышались далекие раскаты грома. Тучи успели за это время налиться свинцом и вдруг всей своей лилово-синей тяжестью навалились на головы издерганных людей. — Батюшка Федор Алексеич, не вели ехать дальше, гроза надвигается, и лошадей загубим, и сами сгинем. — обратился к, казалось, вымотанному собственным гневом опричнику его стремянной. Федор лишь махнул рукой в ответ. На него волнами накатывало тошнотворное ощущение зыбкости, нереальности мира вокруг, но злости больше не было — он слишком устал для нее. Прислонившись к дереву спиной, Басманов прикрыл глаза. Слабость душила его. Раскаты грома были все ближе, все отчетливее. Неподалеку полыхнула, рассекая и освещая небо яркой иссиня-фиолетовой вспышкой, молния. Все люди на поляне попрятались в шатры, под деревья — кто куда, один Федор не сдвинулся с места. На разгоряченное лицо его упала холодная капля надвигающегося дождя, следом еще одна, и над поляной вначале заморосило, а вскоре легкий дождь превратился в настоящий ливень. Вода лилась с неба стеной. Громыхнуло вдруг совсем близко, кривой разрез молнии вспыхнул ярко и близко. Федор тяжело дышал. Жуткое предчувствие терзало его, но тело отказывалось слушаться, будто его приковали к этому дереву, будь оно неладно! Время будто замедлилось. Громко, ужасающе, неправильно громко загрохотал вновь гром, прежде чем новая небесная багряно-электрическая стрела озарила поляну и вонзилась прямо в проклятое дерево, от которого так безуспешно пытался отлепиться промокший насквозь Федька. «Поганый колдун!» — только и успел подумать Басманов, прежде чем погрузиться в беспамятство.