Опричник в Париже

…Суть сна ускользала прочь, словно легкий шелковый платок, уносимый игривыми порывами ветра, и Федор, еще не до конца проснувшись, на грани сна и яви, все пытался поймать сон за хвост и рассмотреть поближе, как какую-то заморскую диковинку. И ведь точно помнил, что что-то хорошее ему снилось, светлое такое, а что именно — вспомнить никак не мог. В любом случае, пора было вставать, подыматься с мягкой перины… Погодите. Какой еще мягкой перины? В бок неудобно врезалось что-то твердое, подозрительно похожее на каменную кладку, и от этого чего-то очень неприятно сквозило холодом даже сквозь богатую одежду. Федька в недоумении приоткрыл глаза. Вокруг точно не было ничего, что должно было быть. Ни яркой ткани походного шатра, ни знакомого замысловатого убранства его опочивальни, ни чего-либо хоть немного похожего на терема Александровской слободы или московские избы, или где он вообще вчера заснул… В заспанном Федькином сознании сверкнула молнией тревожная мысль об опале и кровавых подземельях тюрьмы Малюты Скуратова и тут же пропала. Где бы он не оказался, дышалось хорошо и спокойно, свежий ветерок слегка холодил кожу, и ничто не напоминало о затхлом смраде жутких подвалов и сковывающем движения железе. Федька потянулся, сел и наконец-то внимательно стал оглядывать то место, куда волею судьбы оказался закинут. Кстати говоря, о вчерашнем дне у него почему-то совершенно не имелось воспоминаний, что было подозрительно, но Федор списал это на особенно крепкое вино в особенно большом количестве. А вокруг был узкий кривоватенький переулок. Странного вида маленькие домишки так тесно лепились и жались друг к другу, что могло показаться, что они страшно мерзнут, хотя на дворе было жаркое лето, и, несмотря на ранний час, солнце уже начинало достаточно ощутимо припекать. За спиной Басманова оказалась старая, вся оплетенная плющом стена, а рядом нервно топтался любимый конь. Обрадованный встречей, он фыркнул и ткнулся теплым носом в плечо хозяина. Федор рассеянно погладил животное по морде и с трудом поднялся, придерживаясь за богато украшенную лошадиную сбрую. Да уж, что бы не произошло вчера, голова у него кружилась и болела знатно. Вообще присутствие любимца значительно улучшило Федино скверное настроение и прибавило какой-то уверенности во всей неопределенности обстоятельств. Впереди виднелся выход из переулка, судя по всему, на более крупную и оживленную улицу города. Отчаянно пытаясь восстановить в памяти события вчерашнего вечера или хотя бы определить свое примерное местоположение, Федор дотянулся до седельной сумки, вынул оттуда флягу с водой и жадно отпил, роняя капли на дорогой кафтан. Хуже всего в сложившейся ситуации было то, что кравчий совершенно не имел представления о том, в каком городе он оказался. Все, начиная странным внешним видом домов, и заканчивая этим буйнорастущим плющом на полуразрушенной потемневшей от времени стене, казалось незнакомым, и тем более ничем не напоминало города на пути из Москвы в Александровскую слободу, ведь Федька точно помнил, что должен был ехать с несколькими опричниками и слугами именно по этому маршруту. Странностей прибавляло еще и то, что ни этих опричников, обыкновенно круживших вокруг него, как стервятники над падалью, ни слуг, обыкновенно (и по его собственной прихоти) носившихся с ним как с писаной торбой, поблизости не наблюдалось. Федор проверил сначала карманы, затем седельную сумку. Оружие, кошель с золотом, небольшое количество еды и воды и всякая прочая мелочь — все было на месте. Нет, правда, какого черта вообще происходило?! Надо было хотя бы выбраться из этого закоулка на нормальную улицу, к людям. Где бы он не находился, они не посмеют отказать ему, богатому царскому опричнику, в помощи, просто не должны! Слегка придерживаясь за коня и все равно несколько пошатываясь, Басманов двинулся к выходу из переулка. Вообще чувствовал он себя почти так же, как после того, как впервые побывал на царском пиру и сдуру выпил тогда на спор сначала пару стаканов меду, а потом кувшин доброго вина. Как и тогда, голова у него жутко кружилась и при каждом неосторожном движении к горлу удушливой волной подкатывала мерзкая тошнота. За пределами переулка обнаружилась достаточно опрятная улочка с все теми же странными домишками, и близко не напоминавшими преимущественно деревянные кряжистые избы и резные терема, составлявшие архитектуру известных Федору городов. Робкое рассветное солнце окрашивало полупустынный в этот ранний час город бледным золотом и ярко блеснуло на драгоценной вышивке дорогого, хоть и порядком запачканного после лежания на пыльной мостовой кафтана. Людей поблизости особо не наблюдалось, только кое-где можно было заметить редкого нищего, да неподалеку какой-то, судя по всему, особенно трудолюбивый лавочник бережно раскладывал товар на прилавке. К нему кравчий и направился уверенной, пусть и немного шаткой поступью и, напустив в голос металла и стараясь совладать с отчаянно заплетающимся языком, вопросил: — А ну скажи мне, песья душа, что это за странный город такой, и где пролегает дорога на Москву златоглавую? Лавочник побледнел, вытаращившись на пришельца, разодетого как незнамо кто, открыл рот и вдруг залопотал чего-то на тарабарщине похуже татарской: — Je ne comprends pas ce que vous voulez de moi? Федька недовольно нахмурился — еще кто-то дурить его тут с похмелья додумался? Ну что ж, попрощается наглец с головою, как Иоанн обо все этом узнает. И тут же опричника пробил холодный пот — а он сам-то с головой не попрощается после эдаких злоключений?! Государь ждёт его не позднее сегодняшнего вечера, а он мало того, что находится черт пойми где, так еще и всех сопроводителей где-то растерял (или те сами сбежали?). Страх всегда вызывал в Басманове пущую злобу, которую тот срывал на первом, кто попадался под руку. Исключая всех, кто по-настоящему оказывал влияние или с большой вероятностью мог пожаловаться царю, конечно. — Что ты несешь, смерд окаянный?! Как смеешь глумиться над царским опричником?! — Федор навис над съежившимся от ужаса лавочником, вполне готовый прямо сейчас достать верную саблю и порубить насмешника. Несчастный лавочник тоненько пискнул, вдруг извернулся, как змея, и со всех ног побежал прочь от страшного незнакомца, не в силах вымолвить и слово от ужаса. Федька на мгновение задохнулся от возмущения — какого дьявола происходит? Сначала этот наглый недокупец позволяет себе шутить над ним со своей тарабарщиной, а теперь еще и убегает?! А никак это и вовсе один из тех, кто царскую волю попирать пытается, воюя с опричниной? И Федор, резким рывком вскочив на коня (голову прострелило острой болью, но он не обратил на это внимания), помчался следом за дурным купчишкой.

***

      Стояло славное раннее утро, в которое хорошо нежиться в уютной постели, а вовсе не стоять на посту, лениво облокотившись на стену и изредка перебрасываясь несколькими фразами с товарищами по несчастью. Но де Жюссак себя считал гвардейцем приличным и образцовым, и оттого почти никогда утренних дежурств не пропускал и даже пытался изобразить какую-то деятельность, впрочем, с трудом скрывая зевоту и мысленно все же мечтая о том, чтобы вернуться домой и поспать еще совсем немного, буквально минут десять… ну ладно, часов пять. Вот и сейчас, де Жюссак и два других гвардейца кардинала стояли в тени старой яблони и делали вид, что внимательно следят за происходящим вокруг, правда, один из них про эту важную миссию все время забывал и заваливался де Жюссаку на плечо, вполне явственно похрапывая. На улице не происходило ровным счетом ничего. Сонный, разморенный жарой солнечного лета Париж, обычно кипевший жизнью, в этот тихий рассветный час замирал и казалось, что все на этот краткий промежуток времени приостанавливается и дремлет. На улицах можно было увидеть разве что нищих, особенно ярых богослужителей и, за редким исключением, не то очень старательных, не то очень жадных галантерейщиков и прочих торговцев. Ну и, конечно же, на улицах Парижа то тут, то там встречались маленькие заспанные группки гвардейцев кардинала и мушкетеров короля на посту. В остальном, как правило, царила тишь и благодать, и даже самые заядлые пьяницы и буяны преспокойненько спали и видели десятый сон. Вообще, от утреннего дежурства глаза слипались еще и потому, что эдакая пастораль сама по себе навевает сон в любое время суток. Дежурство тянулось так муторно и медленно, что де Жюссак уже начал думать, что у него попросту сломались часы. И вдруг дальше по улице, за поворотом, послышалась сначала приглушенная брань, а затем стук подков по мостовой и чьи-то невнятные, но очень недовольные крики. Гвардейцы, не привыкшие к таким утренним сюрпризам, резко насторожились, и даже тот падающий любитель поспать окончательно проснулся. Спустя несколько мгновений из-за угла в гробовом молчании выскочил бледный как смерть человек, судя по всему, тот самый лавочник-жаворонок с невнятными целями. А следом… на улицу, верхом на породистом вороном коне, вылетел некто, чей облик настолько не вязался со всем, окружавшим его, что все происходящее начало напоминать де Жюссаку пьяный сон после хорошей пирушки в кабаке. Незнакомец был высок и строен, красив и изящен лицом, длинные темно-русые волосы его, по какой-то причине торчавшие во все стороны, как если бы он спал на сеновале, диким беспорядком спадали на плечи, а одет он был так, что более всего напоминал шута, разве что очень богатого. На нем были яркие сафьянные сапоги с узором, шелковые порты, а далее шло нечто странное — длинная, должно быть, расшитая золотой и серебряной нитью одежка, застегнутая вверху на несколько сверкающих и, судя по всему, тоже золотых пуговиц и подвязанная богато украшенным поясом дорогого шелка. А еще странный человек вполне недвусмысленно грозил несчастному торговцу саблей. В целом, несмотря на то, что выглядел он каким-то пыльным и всклокоченным, неизвестный производил впечатление устрашающее и вводящее в ступор. Пока гвардейцы кардинала разинув рты смотрели на это чудо в перьях, лавочник шустро юркнул за их спины и притаился в надежде на защиту. Тут-то у него и прорезался голос. — Благородные господа, прошу, защитите бедного торговца! Я честный человек и верный слуга кардинала, только, пожалуйста, утихомирьте этого сумасшедшего! — с плаксиво-жалобной интонацией заголосил уже сто раз пожалевший о своем раннем выходе на улицу горожанин. Незнакомец на коне, в свою очередь, выдал какую-то злобную тираду на неизвестном де Жюссаку лающем языке и ринулся вперед. Стражи порядка в лице трех гвардейцев его совершенно не смущали. Оторопевшие от такого сюрприза с утра пораньше верные воины кардинала едва успели отскочить с пути безумца, попутно доставая шпаги из ножен. — Именем кардинала, немедленно прекратите! Бросьте оружие и слезайте с коня! Вы арестованы! — кричал растерянный де Жюссак, пытаясь восстановить контроль над ситуацией. Торговец откровенно визжал и перебегал от гвардейца к гвардейцу, пытаясь спрятаться от жуткого человека. С другой стороны улицы спешили еще несколько военных кардинала, услышавших крики, в то время как незнакомец попросту пытался затоптать и торговца, и гвардейцев, изредка нанося скользящие удары саблей куда попало, причем эта суматошная и хаотичная тактика боя была удивительно выигрышной — никто из гвардейцев совершенно не мог этому ничего противопоставить, ведь будь ты хоть главным мастером клинка во всей Франции, успешно драться на шпагах со всадником, когда ты пеший, не представляется возможным. Особенно если приходится еще и все время уворачиваться от будто бы взбесившегося скакуна, который на полном ходу несется в твою сторону, направляемый озлобленным хозяином, никак не реагирующим на любые приказы и угрозы, а также упоминания кардинала, короля, королевы и Бога. Кажется, он вообще не понимал ни слова по-французски. А еще был ужасно зол и, должно быть, ругался последними словами на своем странном, грубо и непривычно звучащем языке. Несмотря на то, что подоспела подмога с ближайшего поста, и с разных улиц к месту происшествия спешили прочие солдаты гвардии, безумный иностранец все не унимался, и, что самое ужасное, его никак не получалось унять. Казалось, чем больше прибывало пытающихся его поймать гвардейцев, тем сильнее распалялась его злость, и тем ожесточеннее он дрался. Люди во всем квартале уже вынуждены были проснуться от дикого шума, который издавало все это, на самом деле, выглядевшее достаточно комично действо. Толпа гвардейцев кардинала отчаянно пыталась арестовать одетого как на карнавал смутьяна, не в силах даже подобраться к нему, и оттого, как могло показаться, совершенно бестолково бегавшая вокруг него. Кстати, тот самый торговец, наверняка зарекшийся с тех пор вылезать из кровати раньше полудня, уже давно улизнул под шумок, но увлеченный дракой незнакомец попросту про него позабыл. Вокруг небольшой улочки на безопасном расстоянии начала собираться толпа зевак. Люди выглядывали из окон, недоумевая, кто мог так шуметь рано утром. Бессмысленный бой затягивался. Человек на коне, кажется, уже просто веселился, продолжая свою веселую игру «Дави гвардейца». По толпе прокатился смешок. Да уж, эта история точно выставляла гвардейцев кардинала в не самом лучшем свете. Так, наверное, могло бы продолжаться еще достаточно долго, если бы не открылось одно из окон верхнего этажа, и оттуда не высунулась бы ужасно злая старуха, ругавшая всех вокруг такими словами, что даже наслушавшиеся за время службы всякого военные бы смутились. Старушенция, кроме всего прочего обладавшая чрезвычайно громким и визгливым голосом, посреди страшных ругательств вдруг схватила цветочный горшок и со всей силы и удивительно метко швырнула его в голову виновнику всего торжества. Неизвестный молча, как тряпичная кукла, свалился с коня на мостовую, и взмыленные и ужасно сконфуженные от этой ситуации гвардейцы наконец-то смогли и скрутить безумца, и взять под уздцы его не менее безумного коня.

***

«Да что ж такое, второй раз просыпаюсь за сегодня, и всё башка трещит так, словно вся опричнина на ней хороводы водила!» — подумал Федор, с трудом открывая глаза. Нахмурившись, он оглядывал место, в котором очутился, а в голове у него проносились обрывки воспоминаний, все никак не желая складываться в единую картину. Кстати, очутился он в крайне неприятном помещении — сыром каменном подвале с низким потолком. Лежал он на куче соломы, впереди была тяжелая железная дверь, и совсем не вязался со всем этим радостный солнечный свет, проникавший в комнатку через небольшое зарешеченное окошко под потолком. Паника вдруг сдавила горло, снова забилась в судороге мысль о государевой немилости, но хотя комната определенно была тюремной камерой, она не имела особого сходства с теми, что были последним пристанищем почти для любого, кто вызывал на себя царский гнев. Федор выдохнул и резко сел на гниловатой соломе. Виски прострелило жгучей болью, и схватившийся за гудевшую, как церковный колокол, голову Федька вдруг почувствовал что-то вязкое и липкое в спутанных кудрях. На пальцах остался темно-красный след — кровь, и только тут Басманов начал потихоньку вспоминать, что же такого случилось вчера и сегодня, что привело его сюда таким, с разбитой черепушкой и в измятой запачканной одежде. Вспомнил всё: и жуткую жару, так измотавшую его по дороге в Слободу, и проклятого мельника, который, должно быть, совсем с глузду съехал, и грозу… и молнию, которая, вообще-то, ударила в дерево, под которым он сидел. «Это что же получается? Сон это все что ли, а я сейчас у лекаря где-нибудь валяюсь? Али и вовсе помер, да не похоже что-то ни на рай, ни на ад…», — получалась какая-то путаница. А потом Федор вспомнил еще и утреннее приключение. Как сначала посмеялся над ним какой-то торговец-прощелыга, говоря на басурманском языке, и как потом пришлось драться с совершенно странными людьми, мало того что одетыми как незнамо кто, так еще и болтающими на той же басурманщине. Совершенно точно творилась какая-то чертовщина, но сдаваться и плыть по течению Федька точно не планировал, поэтому, конечно, не вскочил, но все же встал на ноги и принялся барабанить в дверь и кричать, что было духу. — Эй! Выпустите, ироды! Вы как смели царева опричника под стражу брать?! — орал он, пока наконец заслонка на маленьком окошке в двери не отодвинулась, и кто-то не заглянул внутрь, но едва увидев, что невольник свеж и бодр и стоит посреди камеры, уперев руки в бока, с крайне недовольной миной, немедленно удалился прочь, причем, судя по звукам, бегом. Федор застыл в недоумении — ну и что это значит? Не испугался же он его в конце концов? Но все ж таки стучать в дверь прекратил. Может, стражник пошел за главным в этом сумасшедшем месте? Эта мысль показалась достаточно логичной. Басманов прислонился к стене и принялся ждать. Ждать, впрочем, пришлось недолго. Спустя несколько минут в замке провернутая ключ, громко щелкнув, и дверь отворилась. На пороге камеры в сопровождении нескольких стражников стоял высокий худой человек в странном одеянии наподобие красной рясы. Длинное лицо его имело определенный оттенок надменности, тщательно скрываемой показным добродушием, на голове была красная же шапочка. У него на груди висел богато украшенный, хоть и не похожий на виденные Федором до этого кресты, из чего опричник сделал вывод, что это, верно, человек церковный. Незнакомец смерил Федьку оценивающим взглядом, а затем что-то спросил, но… на той же тарабарщине. — Да не понимаю я! По-русски! Русский я, по-русски скажите! — Федор потихоньку начинал впадать в отчаяние — да сколько можно, что ж они все тут что-то курлыкают да мурлыкают, непонятно ведь ни черта! Человек в красном нахмурился и спросил, судя по всему, тоже самое, но на другом языке. Этот уже был на что-то похож. Басманов смутно припоминал, что государь даже пытался его чему-то такому обучить… аглицкому, во! Только вот Федор оказался сомнительным учеником и ничего особо из царевых речей не помнил, не знал ведь, что пригодиться может, разве что… — Ай фром Раша, Московия, Москва! Май нэйм Федор, ай опричник оф царь, — активно жестикулируя и всеми силами пытаясь хоть что-то донести до собеседника, высказался Федька. Незнакомец нахмурился, потер виски и что-то сказал одному из стражников. Тот тут же куда-то отправился, а некто в рясе жестом позвал опричника за собой и двинулся по длинному коридору. Правда, на пересечении двух коридоров в этом подземелье, похожем на лабиринт, к ним вдруг подбежал еще один странный человек, теперь уже в фиолетовом костюме и со шрамом на лице. Он быстро что-то пролопотал тому церковнику, и оба принялись что-то яро обсуждать. «Что ж они все тут так любят в один цвет какой-то рядиться?» — размышлял в этот момент Федор, всем своим видом изображая еще один участок каменной кладки, вдруг решивший появиться посреди коридора. Все равно он не понимал ни слова в разговоре этих чудаковатых незнакомцев. Но к какому-либо решению они в своем споре в любом случае прийти не успели — из-за поворота вырулил низкий человечек, с подвижным лицом и совершенно по-дурацки одетый, должно быть, слуга, и с подобострастием что-то сказал спорщикам. Те сразу же переполошились, отослали слугу обратно, Шрам-в-фиолетовом тоже куда-то ушел, а Церковник-в-красном снова жестом позвал Федьку за собой. Теперь уже без препятствий они наконец выбрались из подземелья во двор какого-то ужасно вычурного, но все же красивого здания, по виду напоминавшего чей-то дворец. Затем долго плутали по богато украшенным хитросплетениям комнат, коридоров и коридорчиков, от пестроты убранства которых у кравчего зарябило в глазах, и в конце концов попали в большой зал, в середине которого стоял сверкающий трон (Федору костяной трон Иоанна нравился куда больше), на котором сидел, судя по всему, правитель этого проклятого места. Федьку вывели на самый центр зала двое стражников, а человек в красном переместился за спину предполагаемого короля. Тот что-то спросил у опричника, с интересом рассматривая его. — Толмача позовите! Я не знаю ни по-аглицки, ни по-хранцузски, что вы там балаболите, господа хорошие! — отсутствие хоть одного понятного слова в речи окружающих начинало значительно надоедать. Король с церковником переглянулись, и монарх что-то приказал стражникам рядом. «Может, наконец-то за толмачом послали?» — с надеждой подумал Федор. Только толмача нормального не нашли, и в зал буквально втащили бледную от страха молодую девицу, судя по одежде, из слуг. Как оказалось, это была жена садовника родом из России, бог знает как оказавшаяся во Франции. Король что-то сказал ей своей тарабарщине, а та, заикаясь и мелко дрожа, перевела Федьке: — К-кто ты, откуда и зачем тут, во Франции? — Федор Басманов я, опричник видный, кравчий самого государя нашего Иоанна, аль не знаешь меня, баба окаянная? А с какого рожна я в этой самой Франции очутился, я не знаю, и знать не могу. Чертовщина какая-то, колдовство надо мной злое совершили, не иначе. Мне немедля обратно к царю воротиться надобно, так и передай этим вельможам-нерусям! Девушка побледнела еще больше и принялась быстро-быстро пересказывать всё услышанное правителю. Тот снова что-то спросил, но тут она просто сама принялась рассказывать, должно быть, про то, кто такой Иоанн-государь, и что такое опричнина, и кто таков есть Федор. А потом обернулась и вновь спросила: — Да как же ты, родимый, Феодором Басмановым быть можешь при Иоанне Грозном, когда государь твой еще в 1584… ну, 7092 году помер, а сам ты и того раньше? — Дура, чего околесицу несешь? На дворе 7074 год от сотворения мира, царь наш батюшка жив и здоров, да и я не шибко мертвец, или ты тут, коза эдакая, государя предать успела, слухи всякие непотребные распуская, а?! Девица часто заморгала и, едва сдерживая слезы, вновь принялась пересказывать ответ опричника монаршей особе. После её рассказа все в зале воззрились на Федьку так, будто у него вдруг выросла вторая голова. Король принялся опять что-то говорить девице, а та — переводить Басманову. — Его в-величество не знает, что там тебе в голову взбрело, и колдовство ли это, или хмель, но ты проявил себя сегодня как отличный воин, и король предлагает тебе службу в своем полку мушкетеров… — Да что за шутки! Не может такого быть, чтоб я из-за этого мельника еще и сквозь года переместился, это просто бред сивой кобылы, а вы врете тут все! Да и предан я одному только Иоанну, и как смеешь ты мне службу ему оставить, белены что ли объелась?! — Клянусь, клянусь правда, Федор Алексеевич! Мне матушка про вас сказывала, и про Ивана Грозного, и про Малюту-зверя, а при её матушке все это и было, а я тебе как есть говорю, все вы сгинули давно! На Руси сейчас черт знает что творится, после Иоанна и не было боле тех, кто мог бы наше бедное царство собрать и защитить, я оттого и бежала несколько лет тому назад! Словом Божьим клянусь! Девица не врала. И это было ужасно, Федору хотелось рвать и метать от того, до чего странной была вся эта злобесная ситуация, на его, Федьки, кудрявую голову обрушившаяся. Он вцепился руками в плечи и несколько минут просто смотрел в пол, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. А затем посмотрел девице прямо в глаза и выпалил: — Да пусть подавятся они все колдовством своим! Скажи своему государю, что я теперь ему служить буду, коли судьба у меня законное место мое отобрала. Король от услышанного от девушки весьма обрадовался и захлопал в ладоши, зато у церковника была настолько постная мина, что хоть детей ей пугай. Басманов же еле сдерживался, чтобы не завопить на весь зал, какой же это всё-таки бред. Но дело было сделано, Федор был зачислен в королевские мушкетеры и отправлен в академию при дворе, дабы научиться всяческим навыкам. Хотя сам он все еще отчаянно надеялся, что на следующее утро все это сгинет и развеется с лучами рассвета, как страшный сон.