Китобой

В последнее время Одиннадцатый говорит: в его снах море и небо состоят из скверны, а от болотистой земли несет солью. Я бы сказал «жалуется». Но Одиннадцатый, Аякс, никогда не жалуется. Это усиливается, если накануне я рассказываю ему о Каэнри’ах. Иногда удается подумать о Бездне. Иной раз кажется, об этом… пространстве он знает куда больше. Я называю это «пространством» — воспоминания о Бездне обрывочные и неполные, как расколовшийся сине-алый витраж в любимой церкви Ирмина; он шумно лопался и хрустел под сапогами гвардии. Я увел, кого мог, но вой-хруст все еще стоит у меня в ушах. В тех костистых хрящиках, что от них остались. Хотя Чайлд говорит, что считает это красивым. Меня красивым. Не знаю, врет ли он. Во снах Чайлда темно. Гнилая кровь пахнет горькой солью, изъеденным ржавчиной металлом, но почему-то после них он жмется ко мне еще сильнее, сродни избитому мальчишками коту. У Чайлда мокрый и холодный нос. Я ненавижу, когда он тычется им в остатки кожи. Мне щекотно и отчасти больно, хотя я уже практически не помню, что такое боль. Солдатам в любимой церкви Ирмина, должно быть, было больно, когда огонь палил их культи ног ниже колена, запекал кровь и мясо с торчащим кусочком кости, как утку к празднику Черного Солнца. Не знаю. — Что на этот раз? — спрашиваю я всегда, когда Одиннадцатый, «Чайлд» Тарталья, Аякс, забирается на меня, похожий на безумное дитя. У него крепкие бедра юноши. Выдержат неплохой удар: гардой или кулаком. И он очень хорош в конной выездке — я знаю это, глазами и… Чайлд отворачивает голову и щекочет дыханием мне треснутую плоть; ему снилась Бездна, опять. Глупый вопрос, хмыкаю я себе. Нравится гладить его ноги с тощими коленками и лодыжками, но мне почему-то стыдно признаваться в этом. Чайлд открывает рот — лучше бы не открывал. В рыжих волосах путается молочная луна. Все еще не удается к ней привыкнуть, ее свет кусачий. Луна огромная, что дыра в теле, уже покрывшаяся белесой пленочкой органной жидкости. Луна странно истекает слюдянистым цветом. Луна кажется красивой на укрытых веснушками плечах. Он говорит о рыхлой вязкой почве, затканной ало-бурым болотом тел; небо и вода поменялись местами, теперь море везде. Луна парит в море, но это не ее отражение в толще. На него кто-то смотрит. Кто-то… большой. Его наставница говорит о Сурталоги, старом друге, больном скверной, словно старик — дряхлыми суставами. Мне хочется заткнуть Чайлда: поцелуем или чем-то еще. Я не видел Сурталоги очень, очень давно. В итоге я затыкаю его — «кошмары часто снятся воинам». Это нормально. «Это нормально, Аякс». Мне стыдно врать; поэтому я продолжаю гладить его, и как смирившийся грешник не противлюсь, если мальчик целует меня первым в обезображенные черные губы — или схватывает член, или вбирает в рот, или что-то еще. В былые годы, еще под землей, я занимался сексом, но «на поверхности» другая даже луна. Что там, какой-то секс. Я никому не могу рассказать, как красив Чайлд, когда двигается на мне: его бедра, сухой живот и грудь с твердыми розовыми сосками, похожими на жемчуг речных гадов, водившихся лишь в меловых водах моей родины. Льдистые глаза вспыхивают сизо-синим огнем изнутри. Он напоминает мне снежных кошек, гибких и белых, выламывающих кости людям одними лишь челюстями. Мне стыдно, если в этот момент я думаю об огне. Я помню Натлан. Я не могу забыть Каэнри’ах и Натлан, даже если сильно хочу. Мне стыдно, когда я изливаюсь так глубоко в Чайлда, что тот принимается краснеть, точно в первую ночь молодоженов; и когда он трогает языком серую кость челюсти, выглядывающую из кожи, мне — стыдно. Одиннадцатый теплый, объездив меня гордым заводчиком, устраивается сверху, и от его тела тянет потом, Бездной-океаном. Внутри него липко, а я не вынимаю члена, покуда могу. Я до противного обнажен. Не только одеждами, они скрывают некрозное тело, хотя будто бы налипшие к плоти запахи железа, масла и пороха не могут спрятать сладковатой нотки разложения, от коей пищевод сбивается комком тошноты. Я гол до желтоватых ниток жил. Влажно-багровое мясо проступает на бедрах, плечах и вдоль обозначившегося под тлелой кожей крупного позвоночника. Тело рассыпается по частям, будто песочный замок. Стоит ли мне верить Аяксу, его улыбчивому рту и глазам, если он смотрит на меня, не отворачиваясь? Глаза вновь горят: обычно по-рыбьи мутные, как две лужицы воды после дождя. Было бы проще, если бы он боялся гнили и уводил их. — Расскажи мне что-нибудь. Это говорит он. Слова застревают в трубке трахеи птичьими косточками, раздражают. Я спрашиваю его — «о чем?» А сам, уставший после одного раунда секса, но едва ли чувствующий тяготы боев, уже думаю о Бездне, вобравшей в себя Каэнри’ах; густое синее варево из звезд глотало лачуги бедняков, сады, переулки, дворец и особняки аристократов. Теперь мое королевство где-то там. В черной сердцевине Тейвата. Ты видел мой дом, хочется мне у него спросить. Чайлд лениво-плавно стекает к своей стороне кровати, перекатываются крупные мускулы под кожей цвета сливок. Чайлд не обнимается. Почти не обнимается — если не сграбастать его первым. Я смотрю в потолок своих покоев или темную тканную высоту военной палатки. Шныряет ветер, пахнет солью. — О Каэнри’ах, — ответ одинаков. Мальчишке очень нравится мучить нас обоих. Рыжие волосы слипаются в целые водопады огня, он лежит на подушке рядом. Водопад горит. Мне так кажется. Открывать пересохший до горькой корки рот больно, и приходится успокаивать себя — это из-за того, что я гнию заживо, точно забытый на постели парализованный. Иль Капитано, самый сильный воин в Тейвате. Конечно, я не парализован. Гниение почти не затрагивает мышцы и жилы, рука еще помнит, как держать меч и щит, защищаясь от магического огня, от кислоты вражеских алхимиков. От кого нас готовили обороняться? Под землей врагов нет. Мы одни, хозяева каменных почв и нижних водопадов, как пирующие червями кроты. Никогда не знаю, с чего начать. Поэтому: начинаю с приюта Черного Солнца. Даже так потом ему снятся гниль и война, длиннопалые ладони дергаются, и Чайлд становится похож на забавного зверька. Уголки губ дрожат нервами. Во сне он чаще дышит. Я слежу. Пахнет Бездной-океаном. Чтобы, когда он проснется, вновь рассказать о Каэнри’ах. Кто я такой, чтобы ослушаться его просьб-приказов? Я помню первую букву своего имени, «Т», но теперь люди, кто знал меня «Т», мертвы или прокляты, вынуждены слоняться живыми мертвецами. Все зовут меня — Иль Капитано. Господин Предвестник, сильнейший в Тейвате, благородный рыцарь. Кто я такой? Я заталкиваю эти мысли поглубже в себя, словно еще в юности — плохую армейскую похлебку, тошнит от них все равно примерно так же. Мне стыдно признавать, но в постели с Одиннадцатым, Аяксом, мне… спокойнее. «Т» занимался сексом и раньше, да. Просто он видит кошмары о Каэнри’ах за нас двоих, мне же снится гулкая пустота-прилив, черная и вакуумная, словно дно моря или Бездна. Хочется забрать часть его сновидений, клок боли. В приюте рассказывали сказочку о воришке снов, память выплюнула его имя. Иль Капитано засыпает, думая о детской сказочке из недр земли. Я засыпаю. И в последнее время мне снится: как дрожат мальчишеские ладони, губы и лицо, когда ему снится небо-скверна и соль болота, что доверху заполнено телами.