Китобой

— Царицы ради, что это за халупа?! Из-под ржавого остова койки-кровати выкатилась пустая бутылка. Виски или ром, понял Аякс. Выцветшая этикетка изображала снежнийского пирата. Белого, как снег. Он отпихнул бутылку подбитым армейским сапогом с беспечностью дворового мальчишки. Удушливо пахло пылью и чем-то сухим. Еще несколько бутылок грядами блестели на столике, кривом подоконнике, у чугунного масляного радиатора, шкафа и двери в туалет. Не все они были выпивкой. В парочке угадывалась фонтейнская «Фонта», еще в некоторых — газировка из закатников. Толя впустил брата внутрь: ничуть не смущенный, обернулся на Аякса. — Я здесь живу, — ответил он, вздернув бровь со шрамом. Проход в гостиную оказался завален газетами, — Это моя халупа. «Сплетни Ее Величества». Чтиво средней паршивости. — Знаешь, что бы сказал отец? — Знаю. Но ты здесь не за этим, господин Предвестник? — криво усмехнулся Толя. — Не за семейными воспоминаниями. Улыбка брата напомнила Аяксу о проделанной в теле ране. Несколько зубов отсутствовали, остальные же были на удивление белыми: как снег, как… кость. Поразительная чистоплотность для того, кто спал на пружинах в полуразрушенной квартире — и почти оборвал связи с семьей уже как несколько лет. Отец бы и впрямь сказал многое. Отец был матерым путешественником, но заставлял их убираться чаще матери; в странствиях лагерь становился юдолью и памятью о доме, напоминал он. Зажигал спичку и смотрел, как они заправляют постели. Ботинки оставляли пустые следы в пыли досок. Те прохудились, из щелей торчала пустота. Действительно халупа, подумал Аякс. Он нахмурился, задержавшись в первой комнате. Она заменяла брату кухню, спальню, прихожую и казалась самой обжитой. У свистящего окна даже нашелся горшок — правда, цветок в нем давно завял и теперь напоминал высушенный черенок от яблока. Штукатурка отслаивалась от стен пластами, будто сырая кожа. Зимой здесь, должно быть, было холодно. В радиаторе застыло масло, недавно подняли цены. В Снежной всегда зима. — Пока еще не Предвестник, — он потупил глаза в пол, рассматривая темноту сухих досок-щепок. В памяти всплыл образ Капитано: черный и сильный. Образ его шлема, крепкой фигуры, члена и всего остального. Месяц, помнил Аякс; Пятый Предвестник стал поручать ему что-то важнее, чем принести кофе или бумаги. Так уж вышло, что среди всех его подопечных у Аякса были самые крепкие связи с бандой Герстле. Улицы столицы говорили, он метил в мэрию. Дразнить старика Пульчинеллу за усы — заведомо гиблое дело, но сейчас, в важные дни перед назначением нового Предвестника, их странные акции, похожие на шалости детей-психопатов, усилились, как никогда. Тем более, Пульчинелла не слыл терпением. До этого они сорвали мэру парочку встреч. Что хуже — испортили несколько балов и ужинов. Иметь брата-бандита Предвестнику не пристало, но предприимчивый старик умел обратить даже самую постыдную тайну преимуществом: и ныне Аякс стоял, прибившийся к уставшему мужику блудный младший брат, надеясь, что тот вспомнит, как катал Аякса на санках в Морепеске — и поможет выйти на нору Юргена Герстле, снежнийского воротилу родом из Мондштадта по прозвищу «Придурок». Аякса тянуло расхохотаться, но он лишь сглотнул тугую слюну. Во рту горчило, будто виски или ром. «Придурок». Смешного было мало; он глазел и не верил, что вместо теплой избы Анатолий выбрал столичную гадкую плесень, незаконные бои, алкоголь и случайных женщин. Или не женщин. Кто бы его знал? Голос брата донесся из гостиной, словно их разделяли километры: — Так и будешь там топтаться? — что-то скрипнуло под его весом, кажется, диван. Толя сел, расставив ноги. На его душе тоже было паршиво — или зря смешал вчера огненной воды с вином. Голова трещала, точно череп разбивали ударом молота. Губы сухие, обкусанные; они дрожали у него, закостенелого мужчины, приближающегося к тридцати, не уроненными словами: почему ты не нашел меня раньше? Толя не знал, что Аякса отослали в столицу — да еще кто! Их собственный отец! «Зачем ты нашел меня?» «Лучше бы не находил». Аякс закатил и без того ноющие глаза, пристав на цыпочки. На верхней полке темного растрескавшегося шкафа, лишенного стекол, как глазницы — мягкой орбиты яблока, мерцала золотом единственная приметная во всем этом безобразии вещь. Мозг признал в зелено-желтом мерцании шкатулку: настоящую, драгоценную, но едва ли бандит-наемник наскреб бы на кольцо или ожерелье. Хранить и помнить Толе было нечего. Последнее письмо от матери он сжег, а так и не написанный ответ залил огненной водой. Чернила расплылись, будто от слез. — Да иду я! Бездна бы побрала эти доски. Студенистый воздух, проникающий из щелей рамы и плохо замазанных дырок, высушил их, сделав хрусткими. Они мерзко скрежетнули. Одна поехала прямо под каблуком Аякса, а кончики пальцев мазнули по выпуклым граням шкатулки. Золото и камни тоже были холодными, потому что ветер Снежной не щадил никого. Тем более, бедняков и их халупы. Толя был заметно выше младшего брата. Конечно, он был выше. Бездна бы побрала этого Толю: вместе с досками. Аякс чудом выстоял, в последний момент ухватившись за шкаф, но в колене прострелила быстрая боль. Шкатулка упала на пол с грохотом и выплюнула что-то мелкое. Внутренности выстлали темно-зеленой бахромой, все еще источавшей тонкий шлейф парфюма. Верно, брат украл ее со своими прихвостнями из какого-то поместья. Аяксу подумалось — «вот блять», а сразу после — об осквернении святыни, к которой его не допускали. — Аякс! Архонты, это упал ты или мой шкаф?! Он закашлялся от взвившихся клубов. Сизая и плотная, пыль застревала в легких железистой крошкой. — Все… в порядке, — соврал Аякс, становясь на колени. — Сломал парочку костей. Шкаф целый. Кажется, брат в соседней комнате хохотнул — низко, как будто ему было тяжело дышать. Маленькая сережка, грязно-медная и с ромбовидным стеклышком под видом камня, блестела на полу. В окружении бутылок она казалась чужой: и к месту одновременно. Попытка не забывать. Попытка забыться — поэтому Толя запихнул ее в вещь, что стоила дороже всей его квартиры, и, вероятно, дороже даже жизни. За его голову на плакатах банд и Фатуи обещали, ни много ни мало, миллион моры. Аякс взял серьгу в ладони, и лицо его сделалось мертвенно-восковым: глаза словно покрылись слюдянистой коркой. Точно такая же болталась в ухе. Серьга быстро грелась, быстро остывала. Прохладная кроваво-красная стекляшка щекотала щеку, волосы и шею. Толя подарил ему ее в двенадцать, а сам забрал себе вторую. Застежка оказалась немного погнута. Не заложил и не продал на очередную бутылку, на симпатичную мордашку и сиськи уличной проститутки. Даже на передовое оружие Фатуи из контрабанды, чтобы выигрывать лучше — нет. Медь и стекло стоили, конечно, копейки, но шкатулки вполне хватило бы на лучший образец Пиро винтовки. Совать серьгу в карман казалось мелочным по отношению к брату. Почти жестоким. Может, позже Аякс предъявит ему ее — как доказательство: смотри, ты не тот, кем хочешь казаться. Оборвать связь с семьей, не приезжать в Морепесок, в аяксовы тринадцать, за год до Бездны, поцеловать на прощание в лоб, как покойника; брат солгал, что едет в столицу на заработки. Уже в шестнадцать Аякс, на самом деле, все еще понятия не имеет, что случилось в их доме. Брат открестился от них, как от прокаженных или грешник — от святых, но все еще хранил свою сережку. Так поступают братья? Дарят, чтобы исчезнуть. Шкатулку Аякс вернул на место. Правда, пришлось попрыгать, и колено снова заныло. Ничего не произошло. Бутылки, сухой цветок, поросль пыли на всех поверхностях и «Сплетни Ее Величества». Он развернулся на каблуках — и шагнул в гостиную, как в ледяную воду. Щетина у Толи порядочно отросла: медно-рыжая в отца, а материнские серые глаза вылиняли до белесых. Аякс не спросил его ни о серьге, ни о шкатулке; зато когда придет час, обнимет его, как брата — и сам вденет стекляшку в ухо, как Толя ему в двенадцать.