Китобой

Ему все еще четырнадцать. Слепые бельма направленных на него ламп мучили и жгли кожу, воспаленные глаза, добирались до жил с костями, подобно целой своре голодных собак. У Аякса все еще вшита та игла. Голос Пульчинеллы хрипел от длительного курения, но в подсознании казался высоким, похожим на писк козы: решайся, мальчик. Фатуи нужна преданность. Нужны жертвы — чтобы жить. Не мог о ней забыть, особенно когда мужской ботинок наступил на лодыжку и вдавил ту аж до хруста. Никто тогда так и не понял, хрустнул сустав голеностопа или кость. По большому счету, какая разница? Он мог все оборвать, ввести в запястную вену яд, и этого от него требовал кодекс. Слепые бельма. Лица. Лампы. Одну из них поднесли настолько близко, что, думая о своей, согласно мнению Предвестницы Синьоры, «симпатичной мордашке» с разбитым носом, Аякс представлял подтаявшее мороженое, лоскутки кожи и тогда еще — детский жирок щек. Откуда-то сбоку кисло тянуло мочой и выпивкой. Оставалось надеяться, что не от него. Накануне не пил; ему все казалось смешным, когда старшие парни в отряде давали ему нож для убийств, но для огненной воды он, мол, был еще мелюзгой. Обижаться? Глупо. В конце концов, это они научили его парочке приемов — например, на вопрос одного из Них о местоположении лагеря Фатуи выплюнуть, как выплевывал бы обглоданный хрящик: в старом доме твоей мамаши. Тот, кто смердел «Белой Снежнийской», сотня моры за бутылку, потом вырвал ему сразу два ногтя. Наверное, у него были проблемы с матерью. И у нее впрямь имелся старый дом. Аякс ему даже сочувствовал. Годы спустя, на рынке в Ли Юэ Тарталья впервые в жизни увидел засахаренный миндаль: узковатый и слегка розовый, острый к концу. Тогда ему показалось — это же он! Лепесток ногтя в обрамлении красноватой лужицы. Они сказали, отрастит обратно, как ящерица — отслоившийся хвост. Освежеванные лунки среднего и безымянного чернели свежим мясом. Сукровица и липкая кровь сворачивалось на фалангах. Не падай он в Бездну, решил бы, что джем. Скорее всего, даже слизал бы. С зубами обошлись легче: начали с заднего верхнего ряда, прихватив там ледяными щипцами. Эмаль слезала с ужасным скрипом ногтя по доске. Выдираемые нервы горели, во рту пульсировало еще неделю. Кажется, его стошнило от боли. Или нет? Кровь и желчь, полупереваренная похлебка товарки Насти тоже горели и просились наружу спазмами, если глотать их двадцать минут кряду. Пока плохой дантист работал щипцами промеж губ, еще парочку вновь вывернули под жуткими углами суставы: запястья, один локоть, таз, попытались колени — но с привязанной жертвой пошло туго, выругались и бросили. Да, к тому моменту они вернули его в кресло. Это ободранное и залитое чем-то бурым подобие идиотски-красных сидушек в театрах. В веревках, сквозь боль и белые пятна, Аякс признал джут Ли Юэ. Тот кусался и натирал, заставляя думать о зубьях капкана. Особенно — когда они вывернули мальчишку из одежд. Выставили сырому воздуху живот, ребра и грудь с твердыми сосками. Самым логичным вариантом казалось изнасилование. Интересно, этого тоже требовали Фатуи? Они не остановились на сломанных костях, суставах, зубе: мелкий и ярко-красный, его куда-то унесли, чтобы сохранить, как трофей. В горле и даже в носу стоял соленый вкус металла, будто сунули под язык ложку. Да, ложка, решил для себя Аякс. К концу он уже едва мог соображать, что происходит вокруг — зато лучше всего ощущал ядовитую иглу в своей перчатке. Ему их оставили: что удивительно. Здесь даже не стянули, а Фатуи зачастую пальцы отсекали прежде, чем успевали задать первый вопрос. Они задавали ему их, и Аякс думал о Пульчинелле, об игле. О холодном молоке и теплом хлебе. Немного — о Тевкре, Антоне и сестре. Умирать с их именами чудилось куда проще, чем умирать бессмысленно: в дерьме, крови и горькой рвоте. И Аякс решил, что умрет. Совершенно просто, точно открыть одним утром глаза — и придти на крышу, на берег Холодного моря, мост или куда-нибудь еще, где лишат жизни быстро и без вопросов. Иногда — сам себя. Иногда… кто-то помогал. Нужно было просто согнуть запястье под правильным углом. Крючок, сложный спусковой механизм, сам впрыскивал отраву в тело. Они все ходили вокруг него, сучие вороны-падальщики; нескольких разглядел, как лысых, потому что их гладкий, белый скальп бликовал от ламп и раздражал. Все снежнийцы. Немного досадно — да и пусть: главное, что все кончено. В мире, полном Семи Королевств и самых ужасных тварей, его убили сородичи — люди и выходцы Снежной. Напоследок Аякс вскинул голову, оскалил кровоточащие зубы и рассмеялся. Яд начал действовать. У него отняло ноги ниже бедра. Даже не почувствовал, как заработал механизм, воистину, отравление — тишайшее убийство! Самого себя, так тем более. Заметили Они слишком поздно: когда правую половину лица с распухшей, как наливное яблоко, от ударов щекой у него парализовало, сделав тонкое мальчишеское лицо похожим на театральную маску. Мир поплыл, как размазанный акварельный рисунок. Лампы стали глазами. Отец, мать, братья и сестры; у всей его семьи радужки были светлыми и чистыми, будто утренний горизонт. Антон. Тевкр. Тоня. Что это за яд? В ушах звенело, а в груди стало легко: у него отняло и сердце? Нужна ли Царице его преданность? Ради кого он убивал себя? Горло стало мокрым и неприятным, хотелось выхаркать не то кровь, натекшую в желудок, не то остатки похлебки. Уже бессмысленно, теперь бессмысленно. Темнота сгущалась по краям закрывающихся глаз четырнадцатилетнего Аякса, и было что-то забавное в том, что именно в темноте он лучше всего разглядел, куда его притащили — какой-то… подвал. Вот замазанное окно: за ним белое, снег и небо родины. Из ржавых труб во весь рост подтекала такая же ржавая вода. Мужики вокруг носились или глазели, выпучив пьяные глаза, застыв, как были — с мушкетами, ножами, бутылками. Пять или семь. Кто-то рябил, будто на плохой камере, от этого не удавалось подсчитать. Умирать было не так уж страшно; по крайней мере, яд разбил его кокон из боли, тошноты, сырости и крови. Тот налипал к полуголому телу противной корочкой: болел, заставлял плакать и пытаться кусать губы. Не получалось. Рот парализовало тоже — если бы Аякс остался жив, спросил бы, что это. И почему оно парализовало его страх. Мгла накатила ничем, глухой и слегка вязкой пустотой. Спасением: точно морские воды, по-матерински принявшие утопленника. —— Экипаж трясся, шатался и стучал, пронзительно визжа по рельсам. А потом его выбросили. Саван обступал тело, словно паутина увязшую гусеничку. Долгое время Аякс не мог продрать глаза. Они чем-то слиплись. Контроль над руками вернулся даже прежде зрения, казалось, иссиня-черный бархат вложили аж под веки. Падал он недолго. Секунд… пять? Что-то мягкое, будто почвы южных болот, шевелилось под ним, раскисшее, едва-едва теплое. Конечности, головы и телеса. Очевидный плюс: они поверили ему, что он мертв, и не стали связывать ни лодыжек, ни запястий. Самым трудным оставалось веяние яда: он словно налил мышцы Аякса воском, и, чересчур податливые, те не приходили в норму. Аякс лежал и лежал — пока от запаха гнилой крови и мяса его вновь не затошнило. Глотка тоже не работала. Да и блевать, как оказалось, было уже нечем. Когда он, по-пластунски выползая из непонятной раскисшей грязи, таки сумел сорвать с головы мешок, Аякс закричал, сам для себя неожиданно всхлипнув. Во-первых, он был почти гол: как общипанный цыпленок, оставили разве что трусы. Он полз по людям. По мертвецам, точнее. Все такие же саваны — укутанные в простыни, одеяла и грубые холсты скорбные гусенички. У кого-то торчала ступня или кисть; голова непременно укрыта, как у традиционной невесты. Пищевод содрогнулся новым тошнотворным спазмом, но выплюнул Аякс лишь слюну и кровь. Прежде, чем он начал бы извиняться перед трупами — пополз дальше. Кто они были, где выросли и как их звали? Остались ли у саванов семьи? Лицо? Глаза? Стояла глухая ночь с тусклой серой луной, морозный воздух окраин столицы кусался, вылизывая ему кровоточащую содранную кожу. Протянуть руку, подтянуться — словно на учениях. Аякс взбирался по выступам чужих тел наверх и сглатывал рыдания. Они очень горчили. Даже хуже, чем желчь. От похлебки ничего не осталось, а к железистому вкусу крови даже как-то привык. Знала ли Царица, как предан он ей телом и душой? Верно, она никогда не переживала этого — искривленные суставы, выбитые фаланги пальцев, зубы, порезы, немеющая боль яда; так имела ли для нее значение преданность глупого мальчишки, уже на вершине трупной горы почти забывшего, как его зовут? А… якс? Он с трудом представлял себе мир, в каком богам нашлось бы дело до таких мелочей. Поэтому — вскарабкался сюда. До луны будто рукой подать: она похожа на лужицу белой воды. Пальцы завязали во впалом гниющем мясе, размягченных костях и крови. Аякс поднял к луне голову. Древняя богиня. И улыбнулся ей детской улыбкой без одного зуба, зато — с мокрыми алыми деснами. Он ввел лишь половину яда. Этого, однако, хватило, чтобы Они оставили в покое, бросив догнивать. Может, Царице и вправду не сдалась его преданность, но Аякс успокаивался мыслями, а потом вытащил себя из смердящей ямы, упал на холодный камень улицы и распластал руки. По крайней мере, его смерть Ей нужна точно не больше преданности.