Духи из падисары

«Я не чувствую вины за то, что я неразговорчив, хотя иногда могу сожалеть об этом, потому что мое одиночество причиняет мне боль. Но когда я выхожу в свет, это ощущается как моральное падение — как поиск любви в публичном доме»

— Susan Sontag, from As Consciousness is Harnessed to Flesh

☾

Глава 12. Что будет острее: перо или язык? — Почему это неправильный текст? — недоуменно спросила Паймон. — Он выглядит, как и все те старые свитки, что мы видели во всяких развалинах. — Он современный, вероятнее всего, ему не наберется и тысячи лет. Но почти уверен, что и того окажется меньше, — Хайтам забирает бумагу из маленьких рук феи, снова пряча ее за поясом в небольшом тубусе. Благодаря Кавеху, их в доме было достаточно. Паймон же порхает в воздухе, напряженно раздумывая над словами аль-Хайтама. Этим утром они встретились в таверне на завтраке, и все, кроме него, выглядели полными сил и азарта, даже Люмин с привычной лукавостью поблескивала глазами, предоставляя весь разговор вести Паймон. Та болтала без умолку, вытряхивая из мужчины побольше разнообразной информации под удовлетворенную этим улыбку Дэхьи. Наемница с блаженством наблюдала за его заторможенностью, напополам с аккуратностью, с которой он пытался говорить с настойчивой феей. После ночи и странного глубокого сна, после которого вся свежесть отдыха слетела быстрее, чем он успел сделать себе первую чашку кофе, Хайтам чувствовал себя отвратительно. Только усилием воли и остатками здравого смысла мужчина удерживал себя на месте и в рабочем русле. Больше всего ему хотелось оказаться рядом с Кавехом и метнуть в него любую остро заточенную фразу. Настолько острую, чтобы пошла кровь. Чтобы архитектор зарычал со всем норовом, на который был способен, переведя все его бурлящие эмоции и беспокойство на сердце в обыкновенный язвительный конфликт. Кавех не смог бы никогда насыпать соль на рану — а что же он? Хайтам слепо смотрит на то, как Ламбад ставит тарелку с ароматной едой перед ним, сжимая челюсти так сильно на мгновение, что приходится прикрыть глаза и перевести дух. В ушах будто перекатывается колючий раскаленный песок, где голосом Кавеха что-то надсадно причитает. Причиняет дискомфорт — эта память о нем, как и собственная неуместная несдержанность. Аль-Хайтам с усилием признавал, что вся его невозмутимость и холодная голова начинали гореть синим пламенем в определенные моменты лишь в присутствии Кавеха. Но все же: неужели архитектору стоило устраивать подобную истерику из-за очередного проявления жесткого характера Хайтама? От уместного вопроса на миг стало легче дышать, как если бы наконец вынули застрявшую в горле кость. Он был невежлив и готов принести извинения. Но Кавех полагал, как и обычно, что Хайтам наносит ему непомерное оскорбление, и начинал в такие моменты сыпать упреками, чтобы перевести вину и ответственность, как шахматы на другую сторону поля, вынуждая делать шаг вместо себя. Аль-Хайтам помнил практически дословно их ссору во время совместного проекта, которая началась с очевидной правды. Правды, которая категорически была противопоказана Кавеху, который и без того грыз себя с усердием больной арахноэнтомозом кошки. Тогда он сказал ему:       «Тебе удобно обвинить во всех своих бедах меня и мой характер, ведь иначе пришлось бы признать, что их причина — ты сам».              Помнил и лицо Кавеха в тот момент. Тот смотрел так, словно не верил в то, что услышал, но доведенный до определенной кондиции Хайтам уже не мог смолчать. Тогда это казалось ему разумным — навести свет на больное место, но так могло работать только у них с Шакти, что проводили операции собственноручно на своем мозгу и сердце. Но обнаженный в своем доверии и чувствах Кавех попросту сломался. Или сломалось что-то в нем. Больше не было и момента, чтобы архитектор взглянул на него с той же теплотой, что была когда-то. Его улыбка Хайтаму никогда не затрагивала глаза. С тех пор и сам Хайтам зарекся выставлять свое истинное мнение напоказ, хоть и не считал это правильным в дружбе. — Как ты это понял? Смог что-то расшифровать? — он только вздохнул, отвлекаясь от своих переживаний и постепенно привыкая заново к бездне ее любопытства. Фонтанируя вопросами, Паймон стремилась понять все до конца. Неплохое качество для студента Академии, но очень утомительное для его спутника. — При жизни Дешрета никто не называл аль-Ахмаром. Какое-то время эта традиция сохранялась, пока были не переписаны многие легенды и не стали утрачены остальные, включая реальные исторические факты. На основе этого и отсутствия знания иероглифов, дилетанты принялись плодить огромное количество кабинетной мифологии. — Знать бы какие, — задумчиво протянула Дэхья, до этого лениво прислушивающаяся к разговору, — например, говорят, что прислужникам Царя закрывали повязкой глаза, чтобы они не потеряли зрение от его солцеподобного лика. — Как повязки у Пустынников? — прошелестела Люмин, ее голос всегда мягкой ветвью цветущего дерева касался ушей. — Именно они. Представляете: быть настолько прекрасным, но не иметь возможности никому показать это. В чем тогда смысл красоты? — В обожествлении ее? — предположила Паймон, нетерпеливо поглядывая в сторону трактирщика. — Но будь Паймон божеством, не хотела бы скрываться и портить людям зрение. Пусть видят ее могущество и великолепные черты! — Должно быть поэтому у Дешрета столько статуй и фресок. Хоть так показаться людям, — Люмин упирает подбородок о ладони, смешливо поднимая взгляд к резному потолку таверны. Яркий солнечный свет из окна за ее головой озаряет волосы золотым свечением, и пара белых перышек в них перламутрово сверкают. Мужчина, глухой и слепой к подобной красоте, неторопливо разрезает рыбу в сливочном соусе под жадным взором Паймон. — Или это блестящий повод скрываться в тишине и уединении от толп подданных и страждущих, — иронично хмыкает он, и даже у Дэхьи губы подрагивают в этот момент в улыбке. — Кого-то это мне напоминает, — хихикает девушка, весело стуча коготками по столу в ожидании своего блюда. Звук дробью выстрелил в висок. — Неужели? — вздергивая иронично бровь, он относит этот жест скорее к странном лицу наемницы, чем к ее шутливому замечанию. Дэхья внимательно смотрит на его руку, которой он сжимает нож возможно чересчур крепко, и невинно улыбается. — Просто ты с таким остервенением потрошишь несчастную рыбку, что я точно поняла одно за сегодня: нашей компании тебе явно хватило. — Не терпится скрыться, как пустынному червю, в своей библиотеке, — обратила внимание на их разговор Паймон, которая уже начала печально придерживать свой живот руками, то ли сдерживая свой голод, то ли тщательно приковывая к нему взгляд. — «Уползти в спасительную тишь» — так выражаются в твоих книжках? — Такая литературная подкованность меня восхищает, Паймон. Неужели ты читала мои жуткие книжки? — на его подкол фея нудно стенает в тон своему желудку, давая понять, что Хайтам не стоит ее внимания больше запеченного рулета из мяса, который вот-вот должны были принести. — Подсмотрела, пока ты читал одну. Паймон тогда подумала: а что тебя может заставить твое лицо выглядеть по-человечески — неужели читаешь что-то настолько приятное? А оказалось — о древних пытках эпохи Дешрета. Человеку там засыпали песок через специальную трубку в рот, а ты улыбался! Жу-уть! — Осуждаешь, Паймон? — Не уверена. Паймон бы сейчас и песок съела, — простонала фея, не обращая внимания на смешки девушек. Только недовольно погрозила им кулачком и снова прижала его к животу. — Слышала, что особенно были популярны удары по босым ногам, — внезапно увлеклась темой Люмин, — их подвешивали к шесту, который удерживало двое, оставляя человека в лежачем положении. В библиотеке, пока мы искали словари, попалась такая книга. — При этом в зависимости от региона, били палкой, розгами или ремнём из кабаньей кожи, — дополнил Хайтам. Разговор как нельзя кстати отвечал его настроению. — Я даже присутствовала на таком, — похвасталась Дэхья, многозначительно кивая. — Как хорошо, что Паймон голодная. Ее бы стошнило от вас! — Только в сторону от меня, — великодушно разрешил Хайтам. — Ах, ну какой же!.. Паймон не переваривает его юмор! — Неужели есть то, что ты не перевариваешь? — Люмин, и ты туда же?! Бедная, несчастная голодная Паймон! Аль-Хайтам едва заметно приподнял уголок губ, пока девушки заливисто смеялись. — Вот видишь, Паймон, — насмешливо подметил он, не отрывая взгляда от своей тарелки. — Даже твоя драма умудряется быть одновременно трагичной и комичной. Это талант, которым стоит гордиться. — Талант? — Паймон возмущённо упёрла руки в бока, полностью забыв о своих страданиях. — Тебе легко говорить, когда ты сыт. И холоден, как ледышка с Драконьего Хребта! — А ты горячая, как песок в пустыне, — усмехнулся он. — Баланс или несостыковка? Дэхья засмеялась, вновь отбивая ритм когтями по столу. — Вот что я скажу, Паймон: не трать силы. Аль-Хайтама невозможно уколоть. У него броня лучше, чем у любого наёмника. — Это не броня, — сухо поправил её Хайтам, опуская нож и аккуратно перекладывая остатки рыбы на край тарелки. — Это просто рациональность. — Рациональность? — Паймон недовольно прищурилась. — Тогда почему тебе не хватило её, чтобы заказать еды, если ты пришел первым из нас? — Потому что я не голоден, в отличие от некоторых, — парировал он. Паймон возмущённо замахала руками. — Паймон была права! Ты вообще не человек! — заключила фея, демонстративно отвернувшись. — А если и не человек, то явно не пустынный червь, — добавила Дэхья с насмешливым блеском в глазах. — Хотя тебе бы понравилось — никаких разговоров, только песок и тишина. — И это было бы прекрасно, — заметил он с легким вздохом. Люмин захихикала, а Паймон только громко фыркнула. — Тебе повезло, что Паймон слишком голодная, чтобы с тобой спорить! — заявила она, обиженно поворачиваясь к Люмин — Но однажды докажет, что может победить тебя в любом споре! — Возможно, — философски протянул Хайтам, откинувшись на стуле. — Но только если спор будет не о логике.

☾

Привычный легкий гул Академии коснулся закрытых ушей, и, потакая многолетней привычке, Хайтам сразу же свернул в самые нелюдимые коридоры. Венец архитектурного творения Сумеру изобиловал множеством скрытых переходов, тайных дверей и обманных предметов, которые могли как заблокировать тебя в помещении, так и открыть новый путь. Студенты Кшахревара считали делом принципа соревноваться в поиске всех этих ключей Альма-матер, и к концу обучения обычно знали о большинстве из них. Но мало кто имел Глаза Бога, а тем временем именно элементальная сила открывала значительную часть таких секретов. В зависимости от стихии, некоторые витражи и гобелены могли реагировать определенным образом. Даже особо любопытные первокурсники знали, что тканное полотно с травяным сюжетом от мастерицы, как-то закончившей Амурта, на носителей пиро элемента любило выпускать ядовитую пыльцу из растений, что изображалось на нем. По домыслам, причиной была печальная история любви, отчего бывшая студентка и преподаватель экологического права в полной мере выразила свое неодобрение пиромантам. Но аль-Хайтама просвятил как-то Тигнари, с усмешкой рассказавший, что всему виной оказались постоянные покушения студентов на личную теплицу профессора. Точкой кипения стал варварский грабеж ценного ползучего растения, который, если поджечь, выпускал наркотические пары. Бестолковые студенты мало того, что обокрали, так еще и положили растение в кадильницу, которая неизменно стояла на ее главном столе во время экзаменов. Когда ползучая дрянь начала тлеть на раскаленных углях, пространство заволокло синим ядовитым дымом, по действию схожему с афродизиаком. Несчастные думали, что это заставит помутнеть разум и повысить добродушие преподавателя, но та отыгрывалась на них месяц, прежде чем допустить к пересдаче. «Вот что бывает, когда не умеешь рассчитывать время и дозировку», — хмыкнул тогда Хайтам. — «Хотя, если подумать, возможно это первый случай, когда кто-то решил сдать экзамен, буквально полыхая от желания». Прежде чем направиться в архив, он решил зайти к Мастеру Даяраму. Некогда почтенный старец преподавал множество дисциплин на его даршане, но после решил уделять время лишь каллиграфии и черчению, обучая всех студентов на начальных курсах. Добродушный и разговорчивый нрав не уживался с чопорным и малочисленным составом Хараватата, поэтому Мастер решил разбавить его коллегами и студентами с других направлений. Мужчина считал преподавателя слишком мягким, на свой взгляд, не умеющим ни поддерживать дисциплину, ни с расстановкой подходить к обучению. На его занятиях стоял гул и хаотично витали перья и бумага в воздухе. Разрешалось практически все — лишь бы твое умение повторить особо витиеватый вензель удовлетворило Даярама. Тем не менее, он был профессионалом своего дела, с библиографичной или даже геометрической точностью воспроизводя любую визуальную информацию из своей головы. История, символизм, лингвистика — все по отдельности и вместе делало его замечательным специалистом, зарывшим себя в одном излишне художественном и узком направлении. Это мнение, не скрывая, юный и полный напыщенной наглости аль-Хайтам выдал практически в лицо мастеру на личном уроке. Тот только рассмеялся, сказав, что посмотрел бы не только на твердость убеждений и фактов своего ученика, но и его руки. Светлый, добрый и сочувствующий — с перебором — мастер Даярам терпеливо давал необходимые для сдачи экзаменов уроки Хайтаму, жертвуя своим личным временем. Он знал, что в юношестве тому было сложно находиться среди громкой толпы, а остаться под прицелом насмешек и ехидных взглядов — гениальному гордецу и вовсе было бы невыносимо. А дело было в том, что каллиграфия решительно не удавалась аль-Хайтаму, не умевшему когда-то провести ни одной прямой линии ни пером, ни карандашом, ни мелом на доске. Само по себе не являющееся чем-то особенным, но становившееся камнем преткновения на занятиях, где внезапный промах становился лучшим десертом для язвительно настроенных студентов, как падаль для шакалов. В то время за свои собственные насмешки над преподавателем Хайтаму стало стыдно в момент, когда он узнал, что именно мастер Даярам скрыл от его деда, что внук не успевает по данной дисциплине и не посещает общие занятия вовсе не оттого, что справляется с нею, как и со всеми другими. Скрыл и тайно давал возможность наверстать курс. Они провели немало времени за работой и разговорами. Кабинет за основным учебным залом в темное время суток всегда был открыт для него, и порой Хайтам там не раз скрывался по собственному желанию и по любому из подходящих поводов, даже когда его рука стала твердо выводить нужные линии. Там его часто находил Кавех, у которого, само собой, не было никаких проблем ни с каллиграфией, ни черчением. Стоило ли говорить, что и он, и мастер Даярам светились в присутствии друг друга, как солнце в ясный день. Абсолютно одинаковые — фыркал на это мужчина из-за очередного талмуда, наблюдая за этими вечерами чуть в стороне.       Такой же светлый кабинет мастера Даярама находился на самом верхнем этаже одной из башен Академии. Дверь, вырезанная из старого кедра и украшенная тонкими узорами, напоминала о времени, когда знания считались сокровищем, которое запирали на замки. У нее не было скважины для ключа — нужно было знать на какой из узоров и в какой последовательности нажимать. Но стоило Аль-Хайтаму тихо постучать, как из-за двери раздался характерный, чуть хрипловатый голос:              — Входите, юноша, входите!              Кабинет встретил его запахом старых чернил, пыли, и легким древесным ароматом благовоний. Большая часть помещения была занята множеством стеллажей, уставленных книгами, папирусами и свитками. Некоторые из них, были с потрепанными краями и тусклым желтоватым цветом страниц. На стенах висели небольшие картины — эскизы и архитектурные чертежи, каллиграфические росписи. В углу стоял массивный стол с изогнутыми ножками, на котором в беспорядке лежали листы, чернильницы и кисти. У окна, украшенного разноцветным витражом, висели легкие шелковые занавески, через которые солнечный свет пробивался мягкими полосами, заливая кабинет причудливыми бликами. Куполообразный потолок уходил ввысь, где из центра вниз, неспешно и не останавливаясь никогда, опускались и поднимались вновь светящиеся сферы.              Мастер Даярам поднялся из-за стола, заметив гостя. Он был полным пожилым мужчиной с круглым лицом, которое всегда казалось слегка удивленным из-за больших желтых глаз. Кустистые брови нахмурены, а растрепанные волосы у висков торчали в стороны, напоминая перья филина.              — Ах, Аль-Хайтам! — радостно воскликнул он, раскинув руки, будто собираясь обнять, но вовремя передумал, смешливо махая рукой на себя же за такую вольностью и ухающе посмеиваясь. — Какая редкость видеть вас вне нашей священной библиотеки.              — Мастер Даярам, — кивнул Хайтам, аккуратно положив на стол свиток. — Я ценю ваше время, поэтому постараюсь не отвлекать вас дольше необходимого.              — Глупости! — отмахнулся старик, не торопясь усаживаться обратно в свое массивное кресло. — Для меня большая радость помогать тем, кто действительно ценит науку. Итак, что вы принесли мне?              Хайтам выдержал короткую паузу, наблюдая, как мастер оживленно потирает руки в предвкушении. Его уважение к старику было сдержанным, но искренним. Он не умел это показывать так, как хотелось бы подобным восторженным людям, и все же старался не забывать о чужой доброте.              — Это текст, найденный в частной коллекции. Легенда о Богине Цветов и Алом Короле, — начал он. — Меня интересует ваше мнение о манере письма и художественных элементах.              Даярам сразу же подался вперед, похожий на сову, заметивший мышь. Его большие глаза засверкали довольством.              — О, прекрасно, прекрасно! Давайте взглянем.              Старик осторожно развернул свиток, его узловатые пальцы, покрытые чернильными пятнами, двигались с удивительной ловкостью. Он несколько секунд всматривался в вязь букв, как будто впитывал её глазами.              — Хм… Почерк — без сомнения, работа мастера Васанты. Заметьте, как буквы слегка наклонены вправо, словно танцуют в ритме строки. Этот стиль характерен только для нее. Да и оформление — иллюстрации, орнаменты на полях, — всё говорит о том, что она старалась подражать древним школам, хотя сама жила меньше столетия назад.              Хайтам чуть склонил голову, наблюдая за ним. Он слегка улыбнулся, мягко намекая.              — Иллюстрации?              Хищная заинтересованность мастера сменилась рассеянностью.              — О, что же это я. Старый дурак! Это, вероятно, черновик, возможно даже оригинал… о, Архонты, какая ценность! Но не сомневайтесь в моей памяти, юноша, я видел это издание вживую! Первая книга, которая была от руки, вероятно, находится в частном фонде, но копий множество. Где же…              Ругаясь сам на себя, старец шустро засеменил к бесчисленным полкам, выискивая книгу. Ею оказалась тонкая книжица, вся в ярких орнаментах и узорах, возложенная на стол Даярамом с великим трепетом. Было видно, что к автору он испытывал большое уважение. Шуршащий шелест страниц был самым любимым звуком для Хайтама, и он на миг потерялся в нем, пока преподаватель искал нужный разворот, а после предоставил его, пальцем обводя неожиданно яркие иллюстрации. Помимо нежной падисары в конце строк, была Царица и символика Дешрета. Богиня Цветов не занимала и половину листа, но была прорисована с любовной точностью к деталям. Позади неё росли фантазийные цветы: их лепестки сияли перламутром, а стебли извивались, вплетаясь в текст. Каждый цветок украшен мельчайшими позолоченными деталями, так тонко прорисованными, что казалось, их касались не кисти, а кончики игл. Основное пространство занимала изящная каллиграфия, сплетающаяся с орнаментами.              Богиня же была одета в полупрозрачные ткани, которые казались сотканными из утреннего света и лепестков. Над её головой витала диадема из тончайших искрящихся нитей, от которых исходили лучи, касаясь волос нежного оттенка утренней золотой зари. Они струились каскадом, окутывая её фигуру, как шелковый покров. Хайтам пальцем проследил линии локонов, дойдя до острого лица. На нем застыло выражение смеси печали и покоя, казалось, она знала больше, чем хотела сказать. И это все было передано пусть и изящными, но схематичными линиями. Всего лишь сказочный сюжет, не имеющий возможности показать реалистичность. И все же он был прекрасен.              Отвлекшись на рисунки, он не сразу вернулся к тексту. Он полностью совпадал с тем, что на свитке. Рука небрежно пролистала остальные страницы. Это были пустынные сказки, вроде «тысяча и одной ночи», не имеющие ничего общего между собой помимо этого. В конце стоял оттиск издательства — царственный тигр с цветком в пасти. Так же обычное дело.              — Интересно. Но это лишь подтвердило подозрения, что текст не принадлежит эпохе, о которой он повествует. Я заметил, что в некоторых частях использованы слова, характерные для более поздних диалектов. Автор намеренно подражает архаичному языку.              — Ах, какой у вас глаз, — с одобрением пробормотал Даярам. — Вы правы, юноша. Это не подлинная древность, а её романтическая имитация. Автор хотел восхищать, а не информировать. Это стилизация, причём довольно добротная. Обратите внимание на ритм фраз. Он слишком ровный, слишком отточенный. В настоящих древних текстах подобного времени больше повторений и резких обрывов, обусловленных сменой мыслей или недостатком слов для их выражения.              — Похоже на современный пример орнаментальной стилистики, созданной для восхваления прошлого, — добавил Хайтам. — Но что вы скажете о художественной ценности?              Даярам поднял взгляд, и в его глазах появилось лукавое выражение.              — Как каллиграф скажу, что это произведение восхитительно. Но как историк — это всего лишь красивая сказка, покрытая пылью времени. Однако скажите мне, юноша, вас интересует истина или эстетика?              Хайтам вновь позволил себе легкую улыбку.              — Боюсь, истина всё же ближе к моему сердцу.              — Тогда поговорим более конкретно, — Даярам сравнил оба текста, придвинув их друг к другу.              — Но это не подделка? — уточнил Хайтам, кивая в сторону свитка, что принес сам.              — Нет, конечно, — усмехнулся старик. — Это произведение искусства само по себе, даже если оно не принадлежит эпохе, которую изображает. Видите эту особую манеру оформления? — Он указал на изящную вязь букв в заголовке. — Эти линии — характерный прием мастера. Движения кисти похожи на танец на пергаменте. Даже в имитации древних почерков он сохраняет свои отличительные черты. Смотрите как продавлена бумага и как сгустились в углублении чернила. Смею понадеяться, что это оригинал, черновик, который послужил началом книге. А что скажете вы, как лингвист?              Мужчина прокрутил в голове все то, к чему пришел за это время, и присоединил узнанное.              — Теперь, когда современность текста более-менее подтверждена, можно выражаться конкретнее. Стилистическая манера указывает на намерение автора не просто изобразить древнюю эпоху, но ещё и дать определённое моральное послание, при этом оставаясь внутри стилистических рамок традиции. Текст будто создан для диалога не с современниками, а с будущими читателями. Это типично для эпох, где мифы и легенды становились инструментом переосмысления прошлого. Посмотрите на эту фразу: «если я поднимаю меч, Луна моя, я делаю это во имя чего-то». Здесь видна попытка соединить возвышенный стиль с эмоциональной интонацией. Однако глагольная форма «поднимаю» несколько разрушает архаический эффект, будучи ближе к современному языку. А вот эта реплика Богини Цветов: «не найдешь ты меня там». В ней автор использует умышленное снижение стилистики: короткие, разговорные конструкции создают ощущение интимности, что нехарактерно для мифологических текстов. Это намёк на современные литературные тренды. Я бы сказал, что орнаментальность текста поддержана, прежде всего, за счёт ритмической структуры и метафорического ряда. Но, возможно, слишком высокая концентрация тропов делает текст скорее художественным, чем аутентичным.              Даярам задумчиво провел пальцем вдоль края свитка, едва касаясь древнего материала. Его глаза пробежали по изящным линиям текста, словно по тропе, ведущей к давно ушедшему времени. Мужчине иногда было интересно что видела в подобных предметах искусства люди, которым оно не чуждо. Сам он мог выражаться лишь конкретно и фактами, разбавляя личным восприятием, которого не хватало для того, чтобы наравне говорить о нем же с кем-то вроде Кавеха.              — Видите, как он изображает Царя Дешрета? — наконец заговорил он, слегка поднимая голову, чтобы посмотреть на Хайтама. — Жесткость и уверенность, подкреплённые словами: «когда останусь я прав, сделав немыслимое любому правителю ранее». Это образ завоевателя, но одновременно и человека, осознающего хрупкость своего положения.              — Примечательно, — согласился Хайтам, его взгляд был направлен на текст, но голос звучал отстранённо. — Особенно в сочетании с образом Богини Цветов. Она кажется более… человечной, если позволите так выразиться. Её слова — это не просто поэтический стиль, но глубокая эмоция.              Даярам усмехнулся, присаживаясь на край стола.              — Ещё одно подтверждение современности текста, — заметил он. — В старинных сказаниях боги редко позволяли себе такие проявления слабости. У них не было этой «человечности», только возвышенные идеалы.              — Значит, автор видел в них не просто символы, а личности, — задумчиво проговорил Хайтам, смахивая пальцем с пергамента несуществующую пыль. — В этом есть что-то почти… кощунственное для того времени, если бы оно было настоящим.              Даярам рассмеялся, но мягко, без осуждения.              — Такова сила литературы, юноша. Даже самые строгие рамки можно обойти, если замаскировать свои мысли под стиль прошлого. Обратите внимание на иллюстрации. Видите эту тонкую линию вдоль накидки Царицы? — Он указал на едва заметный штрих, обрамляющий фигуру Богини Цветов. — Это фирменный элемент мастера. Она использовала его для подчёркивания эфемерности или божественности персонажа.              Хайтам наклонился ближе, изучая рисунок.              — Эфемерности? — тихо повторил он. — А ведь это перекликается с её словами. «Не найдёшь ты меня там». Каллиграфу удалось соединить текст и изображение так, что они усиливают друг друга. Разве что значение падисары вместо однозначного слова сбивает.              Даярам кивнул, его лицо вновь осветилось одобрительной улыбкой.              — Именно так. Вы разбираетесь в этом лучше, чем говорите. А что до ваших слов, то в этом — великий дар мастера. Не просто переписать, но создать что-то новое, вдохновляющее.              — Это почти похоже на философский спор, — произнёс Хайтам, наконец распрямившись над столом. — Двое идеалистов, каждый из которых стремится к своему совершенству. Но ни один не способен принять путь другого.              — Как и часто бывает с идеалистами, — мягко добавил Даярам. — Вопрос только в том, оставили ли они что-то для потомков, кроме своих разногласий.              Хайтам долго молчал, разглядывая строки текста.              — Возможно, это и есть смысл. Не в том, что они понимали друг друга, а в том, что их конфликт вдохновил кого-то создать эту легенду.              Даярам позабавленно улыбнулся, как если бы услышал старую шутку, и поднялся с места.              — Легенды всегда об этом, юноша. О вдохновении. И любви. Пусть даже она рождается из боли или разногласий.              Он посмотрел на свиток в последний раз, потом перевёл взгляд на Хайтама, сворачивая и протягивая его ему.              — Это ценный подарок. То, что вы показали его мне, — тихо добавил он. — Вы порадовали меня даже чуть сильнее, чем когда впервые перестали ставить кляксы реже, чем пяти листах подряд.              Аль-Хайтам усмехнулся, убирая текст в тубус обратно. Книга пестрела своей красотой, но оставляла загадок больше, чем они разрешили сегодня.              — Каллиграф и автор текста — один и тот же человек?              — Сложно сказать о том, кто является автором народных сказаний и легенд. Кто первый записал? Тогда она — мастер Васанта, но мне кажется, что она, пусть и обладала литературным талантом, истории находила вовсе не самостоятельно. Ее работа всегда была связана с одним и тем же покровителем, который открыл для бедной художницы из дальнего уголка Сумеру возможность творить и зарабатывать. Она всю жизнь проработала в одном издательстве, — проговорил Даярам с мягкой улыбкой, слегка постукивая пальцами по столу, этим ритмично подчеркнув важность своих слов. — Но в этом тексте есть следы того, что он переписывался не для архива, а для души. Видите эти лёгкие отклонения в ровности строк? Перо иногда ускользает чуть дальше, чем нужно, но это не ошибка — это танец. Танец того, кто писал с любовью, а не из-за приказа.              — Звучит поэтично, — откликнулся Хайтам, поправляя тубус у пояса. — Но не кажется ли вам, что подобное «переписывание для души» противоречит самой функции текста? Его должны понимать, а не любоваться на завитки.              — Ах, вот тут вы и заблуждаетесь, — качнул головой мастер, в глазах которого загорелся живой огонёк интереса перед легким спором. — В подобных произведениях форма не менее важна, чем содержание. Согласитесь, текст о Богине Цветов, написанный прямыми, угловатыми линиями, выглядел бы… чуждым. Каллиграфия здесь отражает саму суть легенды: мягкость, грацию, изящество. Это, если хотите, часть повествования.              — Аргумент достойный, — признал Хайтам, и его уголок рта вновь чуть приподнялся. — Значит, в каком-то смысле этот текст — диалог прошлого и настоящего через эстетику. Письмо не просто носитель информации, но и её интерпретатор.              — Именно так, юноша, — Даярам удовлетворенно ухнул. — И, возможно, это ещё одна загадка для вас: что больше значило для создателя — слова или их воплощение?              — Вопрос риторический, — заметил Хайтам, скрещивая руки на груди. — Или всё же коварный способ заставить меня вернуться с ответом?              — А разве не вы так любите разгадки? — сова, однозначно укрывшаяся в облике человека, подмигнула ему. Мужчина почувствовал, что улыбается сильнее необходимого, поэтому легко выдал правду.              — Больше всего мне по нраву проводить домашние вечера за книгой, где в идеале меня ждут ужин и чистый пол без моего участия. — Если бы у меня был такой человек, как Кавех, дома, то я бы охотнее возвращался туда, — лукаво согласился старец, косолапо потоптавшись на месте, — удивительное дело: ему не противился даже ваш дед. Две личных темы подряд. И ни одна не является желанной для разговора хоть с кем-либо. Но грубить означало неблагодарно оттолкнуть ранее протянутую руку помощи, да и интерес Даярама возник очевидно неспроста. Но прямой вопрос Хайтам пока удержал, сдержанно откликаясь. — Самая настоящая загадка — отчего, — хмыкнул он, — его неудовольствие было знакомо всем. — Старая гремучая змеюка, — совершенно несолидно фыркнул мастер Даярам, но достаточно добродушно, чтобы не подразумевалось прямого оскорбления. Хотя если бы аль-Хайтаму было до этого дело. Мудрец выглядел же погруженным в своим воспоминания, но заговорил снова через мгновение. — Аль-Мурад умел быть справедливым, хоть и резким в своей жажде справедливости. И так же был способен на любовь, пусть иногда она выражалась неожиданным способом. — Мы говорим об одном и том же человеке? — что-то рассерженное и звенящее поднималось в груди мужчины, когда он думал о своем родственнике. Приятная эйфория от выполненного дела и новых шагов в расшифровке свитка, только зажегшаяся, швырнула свои истлевшие искры прямо в лицо. В кабинете стало темнее.       — О, конечно, мы говорим об одном и том же, — мастер Даярам осекся, как бы пробуя на языке еще пару слов, но решил обойтись без неуместных оценок. — Ваш дед, юноша, был человеком сложным. Но даже за самыми неприступными горными вершинами иногда скрываются тихие долины.              — Интересное сравнение, — отозвался аль-Хайтам, не скрывая сарказма. — Особенно если знать, что горы эти чаще обрушивались лавинами на так называемые долины.              — Лавины — это просто снег, который слишком долго сдерживали, — ответил мастер, мельком взглянув на бывшего студента. — Вы же не станете винить снег за то, что он поддался гравитации?              Хайтам на мгновение замолчал, раздумывая над словами старика.              — Возможно. Но последствия для тех, кто оказался внизу, все равно были разрушительными.              — Это так. Но позвольте задать вам вопрос, — мастер придвинулся ближе, увидев непреклонное выражение лица молодого человека. — Сколько вы знаете о том, что двигало вашим дедом?              — Достаточно, чтобы понимать: его методы редко приносили мир, — ответил аль-Хайтам незамедлительно, отрезав.              — А вы уверены? Или просто решили думать так, как было бы проще?              В груди у Хайтама снова зазвенело, но он удержал себя. Он взглянул на Даярама — чуть насмешливого, но не враждебного — и наконец произнес:              — Вы хотите сказать, что я ошибаюсь?              — Я хочу сказать, что судить вершину проще с земли. Но подняться и увидеть её собственными глазами — совсем другое дело. Может, вы узнаете там что-то, о чём и не подозревали.              Допускать, что Мурад умел любить кого-то еще и что-то помимо жены и науки, означало разрушить выстроенный за годы образ человека, в котором не оставалось места ни для слабостей, ни для тепла. Это означало признать, что за суровостью скрывалось нечто большее, чем просто холодный расчет и безупречное стремление к справедливости. Ничего подобного дед не показывал ни единого раза. Какая несусветная глупость.              Аль-Хайтам почувствовал, как эта мысль колеблет его внутренние убеждения, как ветер, трогающий давно застывшую поверхность воды. Любовь… Если такое чувство действительно существовало в сердце его деда, если он действительно понимал ее так, как всегда говорил, то оно открывало пугающую перспективу: детское желание докопаться до хотя бы каких-то чувств аль-Мурада по отношению к нему во взрослом возрасте стало бы неуместным, а Хайтам — настоящим посмешищем сам для себя. Ему это давно уже было не нужно.              — Вы задумались, — заметил мастер Даярам, наблюдая за его лицом. — Это уже хороший знак.              — Размышления ещё не означают перемен, — ответил Хайтам ровно. Но его зрачки дернулись в сторону, он внезапно не выдержал пристального внимания. Жалкое поведение. — А размышления об этом человеке давно не стоят моего времени.              — Возможно. Но перемены всегда начинаются с сомнений, — мягко добавил старик, двинувшись чуть вперёд своими короткими шагами, с видом, как будто у него было ещё достаточно времени, чтобы продолжать разговор бесконечно.              — Следовательно, Кавех был им любим? — насмешка в его голосе звучала гораздо грубее допустимого, но мастер не обиделся, лучисто улыбаясь. Ему нравилось то, о чем спрашивал его Хайтам по каким-то своим соображениям, или ему, как и практически всем причастным в этом мире нравилось упоминать архитектора.              — Вы так ничего и не поняли, юноша, — на своих занятиях Даярам говорил так же вкрадчиво и важно, как сейчас. Мужчина пристальнее взглянул на него: их разница кольнула его так же, как злость совсем недавно. В Альма-матер, под ее высокими арочными сводами, раскуренными благовониями и богатыми витражами, среди сотни пыльных книг и трактатов, перед суровыми взглядами и патронажем Мудрецов, он иногда чувствовал себя мельче и незначительней, как и сейчас, глядя в умные и добрые глаза старого мастера. Это не было уничижительное чувство, скорее оно давало ощущение обновления и устремленности — хотя бы к попытке сравняться с чем-то гораздо большим, чем он сам и его постоянно совершенствующийся ум. Хайтам стоял перед ним, как ягненок перед слоном, чувствуя благоговение перед непохожестью и ее непостижимостью.              — Вы оцениваете его с той же любовью к романтическому видению мира, что я замечал не раз минимум в двух людях, с которыми знаком. Иногда холодный и жестокий человек — всего лишь холодный и жестокий, даже несмотря на то, что он смог проникнуться к кому-то особенному чем-то человеческим.              — Ваша пылкая юность такое прощает, — заметил мастер Даярам, — прощает слепоту и категоричность. С возрастом и это, и романтичность заменяет мудрость — или должна заменять — и она учит корпеть над всем, что покажется интересным или же наоборот — вовсе незначительным.              — И что же мудро заметили вы? — аль-Хайтаму казалось, что он говорил тише полета пылинок в свете арочных окон.              — Что аль-Мурад любил вас. И что Кавеха любите вы. Поэтому он никогда бы не стал вас отделять: что нарочно, что бессознательно.              Слова мастера обрушились на Хайтама с неожиданной силой, будто холодный ливень, внезапно прервавший ясный день. Это уже было чересчур. Онемение, что пришло вслед за мерзкой дрожью, сковало руки и язык.              — Это абсурд, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, но едва оказавшись способен раскрыть рот для звука. — Любовь — это не то, что связывало нас.              — Вы сами это знаете? — мастер Даярам улыбнулся мягко, почти грустно. — Или вам проще так думать, потому что иначе пришлось бы признать слишком многое?              — Мурад был жесток, — отрезал Хайтам, напряжённо глядя куда-то мимо старика. — И равнодушен. А Кавех… Кавеха вообще не должно быть в этом разговоре.              — Вы правы. Он был жесток. И не слишком участлив. Но любить, аль-Хайтам, можно и так, — тихо ответил Даярам, не отводя взгляда. — Любовь редко бывает удобной или красивой. Иногда она рвёт нас на части, как ветви деревьев во время урагана. Но от этого она не перестаёт быть любовью.              Хайтам сделал шаг назад, будто отдаляясь от слов, которые ему совсем не хотелось слышать. В голове красными всполохами проносилось одно слово: абсурд. Все это оказалось всего лишь абсурдом.              — Вы говорите так, будто всё это что-то меняет, — прошептал он.              — Меняет, если вы позволите, — мастер Даярам говорил мягко, но непреклонно. — Вы ищете в людях только то, что подтверждает ваши выводы. Но что, если позволить себе увидеть больше?              Аль-Хайтам не ответил. Вместо этого он отвернулся, чтобы уйти, и сжал губы. Сердце стучало излишне нервно для того, кто давно решил все эти вопросы и сомнения для себя. Так давно, что смешно было говорить об этом сейчас, в том месте, где не раз гремел зычный голос деда, не сказавшего за всю свою жизнь ни одного одобрительного слова Хайтаму. А тот научился не напрашиваться на это раньше, чем писать твердой рукой.              Коротко и рвано попрощавшись, он широкими шагами направился к выходу из кабинета. Даярам не пошёл за ним. Вместо этого он остался стоять под сводами, провожая взглядом своего ученика.              — Вопрос не в том, был ли аль-Мурад прав, — проговорил он тихо, уже самому себе. — А в том, сможете ли вы принять то, что его любовь жила в тени его жестокости. И что ваша — тоже.