Petunia and the Little Monster

Январь, 1976

      В первый раз, когда Северус использовал по-настоящему тёмное заклинание, он ожидал, что его кровь закипит как после электрического стула, сожжёт его кожу вместе с внутренней частью черепа и оставит после себя шрамы, уродливые следы, от которых он никогда не избавится.       Но ему было так легко, так легко в первую секунду – в голову закралась мысль: не сработало, он сделал что-то не так, и магия, вытекшая из его палочки, не подчинилась его намерениям.       Но тут крыса начала визжать. Извиваться и пищать, его маленькие лапки не могли за что-нибудь ухватиться, а хвост беспомощно бился. А парни – стервятники, змеи, ледяные глаза в темноте, смеющиеся рты скалящие острые клыки – приветствовали его, хлопали по плечу или спине, может быть, слишком грубо, но, тем не менее, это было тепло человеческого приятия.       И Блэк был среди них, его глаза были такими же ясными и нечитаемыми, как и всегда, и Северус ненавидел его, и ненавидел себя, и ненавидел гарпию и Дамблдора, из-за которых он оказался в этом положении.       Почему всё оказалось таким лёгким? Северус думал, что ему будет трудно подняться по иерархии, заслужить хоть каплю уважения, тогда как раньше всё, с чем ему приходилось бороться: засады и издёвки, мор голодом и душ посреди ночи, чтобы не пришлось поворачиваться незащищённой спиной к кому-либо, лишь бы не оказаться слишком далеко от защиты своей палочки, засунутой под подушкой, пока он каждую ночь спал чутко, вздрагивая от малейшего звука.       Но это оказалось легко. Как и непростительные заклятия; почему не было большего сопротивления, когда он это делал, почему что-то в его разуме, его магии или его теле не протестовало, прежде чем заклинание сошло с его губ? Если он был рождён для этого, как и предполагала та дурацкая шляпа много лет назад, значит вот это его предназначение?       Или же всё было так просто потому, что волшебникам должна помешать не сама магия, а их собственное сердце и решимость?       Если так, то Северус уже проиграл.       Он проиграл с того момента, как впервые сблизился с Мальсибером и Эйвери, слизеринцам, в самом низу иерархии, которые были там не из-за своего рождения, а из-за своей некомпетентности, лучшей крови, но низкого интеллекта, навсегда изгнанных на окраины своего элитного круга, падальщики, которые были полезны для бессмысленной жестокости и насмешек, но не более того.       Северус пробыл с ними недолго. Несмотря на его запутанное наследие, он был слишком ценен: один из самых любимых учеников Слизнорта, способен варить зелья, намного превышающие их учебную программу, не говоря уже о его экспериментах с заклятиями. Поэтому он поднялся выше прочих, внезапно встав наряду с Розье и Кэрроу – и наконец-то с Блэком.       Но требования, предъявляемые к нему, росли вместе с его статусом. Вместо того, чтобы изливать лесть и заверения, его брали с собой на тайные полуночные встречи, вместо того, чтобы просто слушать, как они хвастаются всеми тёмными заклинаниями, которыми они овладели, он был вынужден опробовать их сам.       И тогда пути назад уже не было. Северус был одним из них. Вместо того, чтобы звать его полукровкой, ублюдком или другими оскорблениями, к нему внезапно обратились как к Снейпу. А когда они узнали, что Снейп – это имя его отвратительного маггловского родителя, некоторые из них перешли на Принц – на девичью фамилию его матери, на хорошее, чистое волшебное наследие, которое он должен называть своим собственным, теперь, когда он представлял определённую ценность.       От полукровки до Принца. Как ничтожно, как легко, и как смешно, что некое подобие восторга охватывало его всякий раз, когда кто-то вслед звал его «Принцем». Когда вместо того, чтобы оставить его умирать с голоду, они подталкивали к нему жаркое с картофельным пюре, без обещаний снова забить объедками глотку, если его грязные руки коснутся их.       А потом у него пропал аппетит. Раньше, когда он сидел в Большом зале, слюна собиралась во рту и ему так хотелось хотя бы кусочек. Теперь же, глядя на всю эту еду и на их ухмыляющиеся лица, он едва сдерживал тошноту.       Хотя бы Блэк не облегчил ему задачу. Хотя бы он не заставлял Северуса что-то сделать для него, хотя бы он всё ещё так же смеялся над ним и держался на расстоянии. И пусть именно он был причиной, по которой Северус вообще оказался здесь, и пусть он был единственным, с кем Северус должен сблизиться, это его отношение было бальзамом на душу. Жгучим, крапивным бальзамом, который зудел, но помогал каким-то странным, необъяснимым образом.       А Северус никогда не пытался стать другом Блэка. Ярлык «друг» в сознании Северуса всегда принадлежал только одному человеку, поскольку она была единственной, кто этого заслуживал.       Ему просто нужно было подобраться к Блэку достаточно близко, чтобы он мог «присматривать за ним», достаточно близко, чтобы никто не задавался вопросом, почему он слоняется вокруг него. И поэтому он отыгрывал Принца-полукровку, не придавая этой роли больше значения, чем маске, которая иногда слишком хорошо ему подходила, ведь его ехидные замечания и насмешки внезапно были приняты и оценены...       Он позволил маске растянуться по его коже, глазам и рту, и Блэк не купился, но и не заподозрил его, а остался в стороне, в своём маленьком пузыре, окружённый подхалимами, но не сближаясь с теми.       И тогда Северус начал преследовать его. Это было несложно: он давно научился передвигаться в этом замке незаметно, избегая встреч с кем-либо, когда он того не хотел или когда ему нужно было немного тишины и укрытия, дабы зализать свои раны наедине. Но у Блэка не было подобного опыта, который вбили в Северуса, не было тех уроков, которые начались задолго до Хогвартса, и поэтому он никогда не замечал своей длинной тени, молчаливой и неизбежной.       У Блэка было несколько странных хобби. Иногда он поднимался на Астрономическую башню и смотрел на поле для квиддича, и вскоре Северус заметил, что он делал это только во время тренировок гриффиндора. Но он ни разу не подходил близко к их столу в Большом зале и даже не ступал на лестницу, ведущую в их гостиную. Он любил читать, но, очевидно, хотел, чтобы это осталось в секрете, поэтому Северус не раз заставал его прокрадывающимся в библиотеку после комендантского часа. Насколько Северус знал, книги он выбирал случайным образом. Некоторые были посвящены истории, некоторые – магии, более серьёзные тома были под замком в Запретной секции. Блэк без труда проникал туда и обезвреживал проклятия книг, перед тем, как открыть, а иногда он выбирал сборники рассказов или сказок – то, что волшебники читали своим детям.       А затем он посещал кухню – о том, что это всё-таки кухня, Северус узнал чуть позже, когда сам пощекотал грушу на портрете и прокрался в помещение, после того как Блэк вернулся в постель. И всё это для того, чтобы столкнуться с морем больших часто моргающих глаз.       Конечно, Северус знал о домашних эльфах. Он знал, кто они и зачем они здесь, но никогда раньше не видел их в таком количестве. И они здорово его напугали в первую секунду.       Он просто не ожидал встретить что-нибудь живое в одном из мест, где часто бывал Блэк. Северус всегда считал, что мальчик ценит своё одиночество. Но, как оказалось, домашние эльфы не были включены в список существ, которых следует избегать.       А потом он каким-то образом уже стоял с чашкой горячего чая, зажатой в его онемевших руках, его длинные пальцы сжимали тёплый фарфор, а усталые глаза наблюдали за комками мёда, блестящими под дымящейся поверхностью. И весь аппетит, которого ему не хватало, вернулся, когда один из домашних эльфов – Блим, он представился как Блим – похлопал по маленькому табурету в углу комнаты и сказал Северусу, что «Мастер выглядит так, будто ему нужен отдых».       И оказалось, что Северусу как раз это и было нужно. Он не разговаривал с домашними эльфами, и они не беспокоили его – просто принесли тарелку печенья и ещё одну горячую чашку, когда его первая почти опустела. И он разрешил себе просто сесть и снять маску с лица, он попробовал предложенную смесь, слишком сладкую, от которой у него заболели зубы, но даже так его желудок чуть ли не светился от тепла, распространявшегося по нему. Впервые за несколько месяцев Северус снова почувствовал себя самим собой, он на самом деле жил и дышал собственным телом, а не какой-то карикатурой на самого себя. В тот момент он был не Принцем-полукровкой – он просто Северус, худой, измученный мальчиком, который был умнее большинства, рождённый от ведьмы и маггла, ненавидящих друг друга.       И, конечно же, именно в этот момент Блэк влетел обратно в кухню, слова на мгновенье застыли на его губах, как только он заметил Северуса.       – Принц? Что, во имя Мерлина, ты здесь делаешь?       И Северус собирался сказать «Не твоё дело» или «Я мог бы спросить тебя о том же», но вместо этого с его губ слетело:       – Кончай доёбывать меня этим именем.       Он ожидал, что Блэк нахмурится, или бросит на него заклятие, или проигнорирует его. Вместо этого тот ухмыльнулся.       – «Кончай доёбывать»? Я помню твой грязный язык и низкие оскорбления. Никогда не видел, чтобы Люциус выглядел настолько злым.       Северус только нахмурился.       Блэк цокнул.       – Не помнишь? Ещё на первом курсе ты предложил ему крайне оригинально направиться к детородному органу. На станции.       Всё, что помнил Северус, это то, как он проснулся дезориентированным и замёрзшим в одном из коридоров, его одежда прилипла к спине от пота и крови, а её медный привкус обжигал горло.       – Ну, это лучше, чем постоянно говорить «Мерлин это», «Морганна то». Неужели никто никогда не учил тебя ругаться?       Если бы кто-нибудь спросил его на следующий вечер, почему он сидит на кухне, ест приготовленные специально для него закуски и учит Регулуса Блэка – toujours pure – потомка магической аристократии, заносчивого придурка, разнице между «отъебись» и «проебался», он бы не смог ничего объяснить.       Но тем не менее это произошло. Они нашли какой-то странный ритм, как если бы кухня была нейтральной зоной на поле битвы, где Северусу было позволено быть кем-то иным, чем идеальным слизеринским полукровкой, а Регулусу Блэку было позволено ругаться и быть низкосортным говнюком. И это сработало.       Конечно, тогда она и появилась. Гарпия, заноза в заднице, причина, по которой он вообще со всем этим заморачивается.       Петунья Эванс. В подземельях, его подземельях, подземельях Слизерина – в последнем месте, где ей следует находиться.       Она бродила по тёмным коридорам, как аист, со своей дурацкой длинной шеей и тонкими ногами, и Северус уже мог видеть, как у неё отрывают крылья, видел, как она визжит и дёргается в спазмах на холодном полу, её бурные глаза вылезли из орбит, и налились кровью, а затем остекленели, опустев...       Ему нужно было вытащить её оттуда, и его особо не волновало, почему она вдруг спрашивает о кухне, и он не думал о том, почему согласился ей показать – пока она не перешагнула через портрет позади него.       А потом ему захотелось вернуть всё назад, перемотать время и заставить исчезнуть последние полчаса. Ему следовало просто оставить её в покое, позволить ей справиться с последствиями её собственной глупости и невежества.       А что если бы она встретила некоторых из его новых «друзей»? А что если бы он знал, что они хотят потренироваться на чём-то большем, чем крыса? И что если бы она – маггловская до мозга костей – просто идеальная цель – очень красиво кричала для них?       Ну и что?       Это всё равно было лучше, чем её присутствие здесь. И он знал, что лишь оттянул неизбежное.       На кухне она не была в безопасности. Это был лишь вопрос времени.

❀

      Делай то, что считаешь правильным.       Петунья не знала, следует ли считать то, что она сейчас чувствовала, «правильным». Сомнительным – да. Излишним – наверное. Неудобным – однозначно.       – Получается, ты носишь эти тряпки, так как что-то... что-то другое дарует тебе свободу?       – Одежда в дар – высшая похвала.       – Значит, похвала – это то, чего ты хочешь, да? Тогда ты хочешь одежду?       – Только если наш хозяин посчитает нужным её даровать.       – Но не хочешь ли ты освободиться?       – Только если наш хозяин тоже этого хочет.       Петунья сглотнула, сильнее взбивая масло, радуясь, что у неё появился повод отвести взгляд от слишком больших глаз и босых ног на холодном каменном полу. Ритмичный скрежет её венчика, царапавшего по миске, наполнил воздух, убаюкивая короткую паузу в разговоре, пока Петунья пыталась собраться с мыслями.       – Так получается, что ты не получаешь ни денег, ни одежды за работу здесь. Какой тебе толк с этого?       – Это то, для чего мы рождены, – ответил Блим. Худой эльф был тем, кого Петунья в своей голове назначила для себя лидером эльфов: обычно он первым приветствовал её и также делегировал поручения другим.       Её взгляд блуждал по Питтсу, который, как всегда, наполовину прятался за одной из полок, всё ещё нервничая в её присутствии. Ей не нужно было задаваться вопросом почему, когда она замечала шрамы, пересекающие его руки, или то, что у него осталось всего три пальца, чтобы хвататься за банки.       К этому времени Петунья уже была знакома с большинством обычных домашних эльфов, населяющих кухни, – или, по крайней мере, с теми, кто показывался ей. Была Филк, любопытная и смелая, и хотя её лицо было таким же морщинистым, как у других, Петунья подозревала, что она довольно молода. Глимки обычно крутился вокруг неё, тихий и с самыми большими, самыми грустными глазами, которые Петунья когда-либо видела. Был Ретч – громкий и сварливый, к тому же безнадёжно влюблённый в Вейки, ничего не смыслящей, но вежливой.       Все они были одеты в эти картофельные мешки, эмблема Хогвартса была аккуратно пришита на груди, как будто потёртая серая ткань на самом деле была какой-то респектабельной униформой. Это только заставило их выглядеть ещё более жалкими.       – Вы уверены, что Вам не нужна помощь? – спросил Блим. – Я могу испечь для Вас торт – это займёт всего минуту.       Он поднял свои тонкие пальцы – Петунья уже видела подобный жест достаточно раз, чтобы знать: он действительно может сделать всё, что захочет, без волшебной палочки или замысловатых заклинаний, просто щёлкнув пальцами или взмахнув запястьем.       Что напрашивалось на вопрос, почему эти могущественные существа – Петунья могла бы поспорить, что они куда могущественнее, чем тщеславные волшебники, которые упиваются своим «волшебством» и швыряют своё грязное бельё, – были заперты здесь, в этих маленьких скрытых помещениях? Они должны были сами жить в этом волшебном замке, размахивая руками, чтобы удовлетворить свои собственные потребности и желания, а не подвергаться уничижению, как паразиты, крайне полезные, но паразиты.       – Спасибо, Блим, но я сделаю это сама.       Петунья взбивала сахар в масле, следя за тем, чтобы они хорошо смешались, пока её плечо не заныло. Аромат масла и сладости дразнил её нос, напряжённые мышцы шеи медленно расслаблялись.       Она никогда раньше не пекла торт для Лили. Даже сейчас она не была уверена, что она чувствует по этому поводу, были ли нервы, закручивающиеся в её животе, вызваны дилеммой домашнего эльфа, о которой она не могла перестать думать, или тем фактом, что она пекла дурацкий праздничный торт для своей младшей сестры.       Но всякий раз, когда она почти убеждала себя, что то, что она делает, было ненужным и сентиментальным и что она просто открывает себя для новой порции боли, она вспоминала Рождество. Она вспоминала, как сидела на кухне с матерью, как её обида смешивалась с жалостью и заставляла её почти агонизировать. Что бы ни случилось, Лили всегда будет её сестрой. Что такое один торт по сравнению с этим?       И маленькая, горькая часть её почти жаждала, чтобы Лили отвергла её, после чего у Петуньи больше не будет причин заботиться о ней. Потому что как бы часто она ни пыталась убедить себя в обратном, она заботилась и беспокоилась. Вся эта катастрофа с Орденом Феникса только убедила её в этом.       И разве Лили не пыталась помочь ей с Аспеном? Разве она не сидела с Петуньей и не спрашивала у своих друзей, что делать, и слушала её историю?       Что такое один торт...       – Яйца, мисс Петунья.       – Спасибо, – Петунья заметила, как слегка дрогнули уши Блима, когда он добавлял уже треснувшие яйца в её смесь. Глядя на его лицо, она предположила, что это, должно быть, признак счастья или смущения.       Вероятно его не так уж часто благодарили в жизни.       – С превеликим удовольствием.       Только когда она перелила готовое тесто для торта в форму и поставила её в духовку, она позволила своим мыслям вернуться к насущному вопросу.       – Тебе понравилась «Придира», которую я тебе принесла?       – О да, он мне очень понравился. Спасибо, что одолжили его нам.       Петунья кивнула, чувствуя себя слоном в посудной лавке. Всё в этой ситуации казалось таким деликатным, и она не знала, как поступить, куда ступить, чтобы не разбить всё вдребезги.       – Так... Я уверена, что есть и другие вещи, которые тебе нравятся. Почему бы не попросить денег за свою работу? Тогда ты сможешь купить всё, что захочешь. И ты всё ещё будешь помогать волшебникам.       Блим снова покачал головой. По крайней мере, он не выглядел оскорблённым.       – Быть ​​домашним эльфом означает посвятить свою жизнь служению. Нет необходимости в компенсации.       – А что, если они предложат это? Потому что они ценят твою службу.       Блим на мгновение смутился.       – Но в этом нет необходимости.       – Может быть, некоторые из них хотят.       Это, казалось, поставило его в тупик, и Петунья дала Блиму столько времени, сколько ему было нужно, сосредоточившись на тесте, медленно поднимающемся в форме для выпечки. Это был простой масляный пирог, а не один из тех викторианских бисквитов, которые, как знала Петунья, предпочитала Лили.       – Если это угодно хозяевам... тогда это было бы хорошо.       Петунья моргнула.       – Если хозяева захотят вознаградить нас и будут рады это сделать, то это сделает нас счастливыми. Мы не будем пренебрегать своими обязанностями.       Петунья промычала что-то в знак согласия, заставив себя не отрывать взгляд от недоделанного пирога, не желая давить на Блима. Его голос звучал менее уверенно, чем обычно.       – Ну, я вернусь к посуде, – сказал Блим, отряхивая руки. – Хватит тянуть время на догадки и чушь – нужно готовить пир. Если я Вам понадоблюсь, просто позовите. Эта духовка может быть капризной.       Петунья сидела на кухне, позволяя шуму суеты вокруг неё убаюкивать собственные мысли, пока они не стали менее безумными. Сладкий, тёплый аромат выпечки окутал её, и она почувствовала себя необычайно спокойной.       Она всё ещё не была уверена, правильно ли это. Чувство, которое сейчас распространялось в ней, как краска, пропитывающая чистый лист, можно описать как некую неуловимую концепцию, которую она не могла до конца осознать.       Но она знала, что чувствует себя лучше. И это всё, о чём она могла просить.

❀

      Торт представлял собой чудовищное сооружение, состоящее из кучи сверкающего крема, розовой помадки, сахарных сердечек и мерцающих свечей.       Петунья почти ожидала, что он взорвётся разноцветными искрами, как часть какого-то миража, фокуса волшебника, но он остался стоять прямо и гордо, бросая вызов всем законам гравитации и приличия. У неё просто от одного взгляда на него образовывался кариес.       Но всё, что она смогла придумать, было:       – Я думала, тебе не нравится розовый.       Лили фыркнула, игриво расстроившись.       – Я не люблю, поэтому Доркас его и заказала. И розовый цвет является специальностью мадам Паддифут.       – Ах, – Петунья внезапно пожалела, что не догадалась спрятать свой собственный маленький тортик, пока не убедится, что он действительно нужен. Теперь он стоял рядом с многоэтажным сахарным чудовищем, усыпанным сердечками, неприметный и выглядящий ещё меньше, более неприглядно и скучно, чем когда-либо прежде.       – Не волнуйся, это съедобно, – Лили замолчала. – Ну, я на это надеюсь.       – Лили! Иди задуй свои свечи, – позвала девушка с толстой подводкой для глаз, и Лили ухмыльнулась и подняла брови. Она выглядела беззаботной, счастливой и такой по-настоящему красивой, глаза блестели, а на щеках то и дело появлялись ямочки, из-за чего Петунье пришлось отвести взгляд. Её глаза скользнули по гобелену, скрывающему стену, крупному и преимущественно алому с единорогами и львами, вышитыми среди средневековых изображений растений и птиц. Его запах пропитал воздух чем-то затхлым и успокаивающим, как пыль, прогретая солнцем в течение нескольких часов.       Это был первый раз, когда Петунья была в крыле Гриффиндора. В те несколько вечеров, когда они виделись, Лили ходила навестить Петунью в её комнате, посмеиваясь над Пушком и заводя пустую болтовню, пока её не заставлял уйти комендантский час. Теперь Петунья вторглась в её пространство, и она не сомневалась в том, что это пространство принадлежало Лили, больше подходящее для её младшей сестры, чем комната, которую они делили в Коукворте, судя по тому, как она двигалась сквозь толпу доброжелателей, её ноги ни разу не споткнулись о край ковра, а плечи были повёрнуты так, чтобы она не ударилась об одну из кроватей с балдахином.       Лили устроила целое представление, силясь задуть свечи, набирая полную грудь воздуха, пока щёки не стали яблочно-красными, но как бы она ни старалась, свечи вновь загорались через несколько секунд. В конце концов, среди хора смеха она взмахнула палочкой и пробормотала какое-то заклинание, и затем свечи все погасли, дым, вьющийся к потолку, пах розами и выглядел так же розово, как глазурь. Раздались аплодисменты и поддразнивания, и Петунья быстро хлопнула в ладоши несколько раз, не желая выделяться больше, чем она уже выделялась.       Она была определённо чужой среди друзей Лили, и не только магия разделяла их. Они все выглядели такими молодыми, несмотря на то, что Петунья была всего на год или два старше, и в то же время такими самоуверенными, как будто знали что-то, чего не знала она. Они носили мантии или красивую одежду, развевавшуюся на невидимом ветру, их лица были свежими, все прыщи и мелкие недостатки были удалены, и они были громкими, но не шумными, весёлыми, но непринуждёнными, уверенными в себе, но не тщеславными.       Они видели Петунью. Разумеется, они её видели, хоть иногда и не желали этого. Она знала, что они замечают её, чудаковатую, ту, с которой никто толком не общался, и никто не знал, что с ней делать, но в основном они оставляли её в покое. Несколько человек подошли к ней, девушка с дикими, необузданными кудрями, которые она носила с гордостью, и другая с ярко-красной помадой – Петунья посчитала это неприличным, – но эти встречи быстро сошли на нет после нескольких восклицаний «А! Ты сестра, да?» и «Лили много говорит о тебе», во что было немного трудно поверить.       Но её одиночество не могло длиться вечно.       – Это ты сделала? – спросила девушка с такими большими глазами, что Петунья почти подумала, что она сейчас заплачет, её щёки были как у бурундука, а на лице цвела мягкая улыбка. Девушка держала кусок масляного торта и добавила: – Это вкусно.       – О, – Петунье потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что это был комплимент. – Спасибо.       Пронзительный смех снова привлёк их внимание к Лили и её кучке друзей. Они были заняты открытием подарков, и, судя по волнению, должно было произойти что-то особенно интересное. Петунья услышала, как кто-то сказал: «Это от Поттера, я ставлю все свои плюй-камни», – и она чуть не скривилась, услышав это имя.       Девушка рядом с ней не разделяла её чувств, вместо этого задумчиво вздохнув.       – Приятно иметь такие моменты. В последнее время всё кажется таким мрачным.       Мозгу Петуньи потребовалась секунда, чтобы переключиться с мстительных фантазий о том, как она сталкивает Поттера с его ехидной улыбкой вниз по лестнице, на гораздо более серьёзную тему, которую поднимала девочка.       Нескончаемая война. Прошло много времени с тех пор, как Петунья позволяла себе задерживаться на этой мысли, и её внезапно стиснуло нежелание продолжать разговор. Почему эта девочка просто не спросила, как Лили отпраздновала свой день рождения, когда она думала, что она «просто маггла», как другие девочки?       – Помогает то, что мы хоть что-то делаем, пусть даже и незначительное.       Петунья замерла.       – Хоть что-то делаем?       – Да, ты знаешь... – девочка махнула рукой, словно это было самокритикой, – для Дамблдора.       Петунья подумала о загадочных словах и подмигивающих небесно-голубых глазах.       – Директор?       – Учитель однажды, учитель навсегда, – девочка откусила ещё кусочек, жёлтые крошки прилипли к её губам. – Ему нравится помогать нам – не знаю, где бы мы были без него.       – Он преподаёт?       – Скорее внеклассные занятия, – и девочка посмотрела на Петунью, прежде чем улыбнуться, и что-то в этом её не устроило. Это выглядело слишком скрытно, слишком похоже было на то, что под этим спокойным выражением скрывалась тайна, готовая сбить её с ног.       Слова вылетали без сознательной мысли.       – Внеклассные занятия? Как клуб?       Улыбка стала шире, и Петунье стало дурно. Она знала, что будет дальше, ещё до того, как девочка заговорила.       – Больше похоже на Орден.       И вдруг вокруг стало так много красного, вся комната стала красной, от простыней и наволочек до занавесок, до настенных драпировок, до маленьких сердечек, прилипших к торту Лили. Так много красного, так много ярости, так много крови и огня, и Петунья стояла прямо посередине, и она чувствовала, что горит.       Она почти ожидала, что вокруг неё посыплются огненные перья.       Следующие мгновения прошли почти в трансе. Она услышала, как извиняется перед девочкой, утверждая, что ей нужно поговорить с Лили о чём-то важном, она увидела, как её рука сжала плечо Лили, её пальцы стали костлявыми и скрученными, как когти, она увидела испуганное и смущённое лицо Лили, пока Петунья тащила её наружу.       А потом она шла, шла и игнорировала все более раздражающие требования Лили узнать, что происходит, потому что как она могла, как Лили могла... Петунья думала, что этот вопрос исчерпан, она заплатила по счетам слезами и молчанием Лили и презрением, которое она вынесла, почему всё было напрасно, почему это снова...       – Орден Феникса?       Лили побледнела. Она остановилась, и Петунья последовала её примеру, отпустив сжатую руку Лили и проигнорировав красные (красные, красные, красные) следы, которые она оставила. Рядом с ними было окно, из которого открывался вид на раскинувшиеся холмы и сверкающее озеро, такое зелёное и синее, что Петунья снова смогла дышать.       – Лили, ты обещала.       И после этих нескольких слов глаза Лили затвердели, превратившись в осколки бутылочного стекла, ещё не отшлифованные морем, готовые порезать.       – Просто оставь это, Петунья.       – Ты обещала, – повторила Петунья, и она была странно отстранённой, её голос не был хриплым или ломким, не было слёз, трепещущих на её ресницах, или дрожи, бегущей по её подбородку. Она могла их чувствовать, но они были подавлены под одеялом снега, оставляя её выражение замороженным, а тон холодным.       – Ну, я обещала и им. Я обещала, что помогу, что сделаю всё возможное, чтобы спасти людей. Так что, полагаю, я нарушу своё слово в любом случае, и я предпочту то, что позволит мне спать по ночам.       – А как же мама?       – Ты снова собираешься наябедничать? – Лили рассмеялась, но это было странно, это звучало неправильно. Смех не был лёгким и наполненным весельем, как перезвон колокольчиков. – Почему ты всегда должна это делать, почему ты должна изображать из себя какую-то святую, а потом судить меня? И почему мы должны делать это сейчас, в мой день рождения, когда все мои друзья гадают, куда я пропала?       И что-то скрутило горло Петуньи, что-то горячее и колючее, и она не знала, хочет ли она смеяться или плакать.       «Ты же ребёнок», – хотела она сказать Лили. Вот её младшая сестра, которая заботится о своём дне рождения и старается не произвести плохого впечатления на своих школьных друзей, и в то же время она говорит о вступлении в организацию, чтобы пойти войной против людей, которые убивают, пытают и делают то, чего Петунья даже не могла себе представить.       – Не надо, Лили.       – Не надо что? Не надо помогать другим? Не пользоваться даром, который у меня есть, чтобы никто не страдал? Не отстаивать всё, что я представляю, всё, что значит моё рождение и моя кровь в этом обществе? – Лили отступила, как будто она физически не могла выносить близости с Петуньей. – Ты хочешь, чтобы я съёживалась и вздрагивала, пока другие сражаются за меня? Ты хочешь, чтобы я отвернулась? То, что это не про тебя, не значит, что это не про меня. То, что ты без труда игнорируешь всё, что происходит, то, что ты с радостью прячешься за своим невежеством, не значит, что я такая же!       Что-то в груди Петуньи глухо стукнуло. Это не было больно, оно не жгло и не жалило, просто было такое чувство, будто большая рука что-то вытащила из неё и оставила пустое место позади, и теперь внутри неё гуляло эхо, но не было крови.       Лили выдохнула. Она потянула за кончик одной из своих красивых косичек. Петунья задумалась, кто из её подруг сделал эту причёску.       – Только не пытайся принять моё решение за меня, Тьюни, – Лили посмотрела на неё, лицо её было слишком спокойным. Петунья инстинктом старшей сестры знала, что она всё ещё злится под этой маской. – Это всё, о чём я прошу. Я не жду, что ты будешь болеть за меня или понимать, почему я это делаю. Просто... не усложняй мне жизнь ещё больше, чем она есть.       Если бы она попыталась ответить, Лили была бы разочарована. Петунья думала, что все её слова уместились в той дыре, что образовалось внутри неё.       – Я возвращаюсь на вечеринку, – наконец сказала Лили, когда тишина превратилась из неловкой в ​​невыносимую. – Ты можешь пойти со мной.       Но Петунья знала, что никто из них не удивился, когда она осталась позади. Спина Лили стала меньше, а затем она скрылась за углом, и каким-то образом Петунье показалось, что она не сможет найти свою сестру, даже если побежит за ней прямо сейчас.

❀