Petunia and the Little Monster

Ноябрь, 1975

      Зима подобно тихому шёпоту прокралась к Хогвартсу и прилегающим к нему территориям. Ветви обнажились там, где раньше они были одеты в самые яркие оттенки оранжевого, золотого и красного, едва заметные снежинки кружась падали вниз и таяли, не успевая коснуться земли, свистел резкий ветер, и холодный воздух с каждым вдохом отдавался лёгкой болью, оставляя вкус мороза у всех на устах.       Петунья накинула ещё одно одеяло на гладкую высокую спину фестрала, табурет под её ногами опасно покачивался, а Сепулькрия обшарила карманы в надежде получить угощение. Хагриду же не приходилось поднимать руки выше середины талии, чтобы укрыть гигантских лошадей-скелетов в зимнее снаряжение, держа одеяла так, будто они весили не больше куска простой ткани.       Спокойная мелодия скрежета копыт по застывшей от мороза грязи, хриплого дыхания, вырывающегося из разрезанной ноздри, и шороха ветвей друг о друга была прервана непрекращающимся пронзительным лаем Пушка, все три головы которого были сосредоточены на темноте между густыми деревьями с приподнятыми волосами. Клык, щенок борзой Хагрида, спрятался за стволом дерева, к которому были привязаны обе собаки, тихий и маленький, что резко контрастировало с суетливым Пушком.       – Должно быть, унюхал оборотней. – Хагрид задумался, глядя на Пушка. – Энергичный, да?       Петунья кивнула, её мысли вернулись к странному ощущению зуда в затылке. Она чувствовала, что за ней наблюдают.       – Чой-то беспокоит?       Петунья в третий раз подняла голову от разглаживания одеяла, чувствуя себя пойманной.       – Ничего важного.       – А-а, эт не "ничего важного". Что случилось-то? Пушок проблемный? Если беспокоит-то, то я его это – в лес отведу, чтоб поучился шёлковым быть.       – Нет, с Пушком всё в порядке, – Петунья провела зубами по губе, зацепившись за кусочек сухой кожицы. Небольшое жжение и привкус меди, оставшийся на языке, когда она приложила его к этому месту, – это всё, что осталось секунду спустя. – Я просто... Студенты здесь. Я не такая, как они.       Хагрид пожал плечами, поднимая новое одеяло.       – Ах, не волнуйся об этом, девчушка. «Никогда не стыдись, – как говорил мой старый папаня, – есть некоторые, кто будет держать на тебя обиду, но с ними не стоит связываться».       Петунья моргнула, когда Хагрид вытащил фляжку из одного из своих многочисленных карманов, затянулся и выдохнул шлейф, пахнущий дымом и ромом.       – Маленький человек, мой папаня, я мог поднять его, когда мне было шесть лет, и положить куда угодно. Но великого ума.       Петунья не знала, что сказать. Это был первый раз, когда Хагрид говорил о своей семье, и что-то мешало ей хранить молчание.       Здоровяк похлопал фестралов по плечу, его осторожное прикосновение противоречило его размеру и силе.       – Из-за него-то я и стал их видеть. Помер, когда я ещё учеником был. Ну, хотя б не застал моего отчисления.       – Отчисления?       – Ну, то было недоразумение – вот и всё. Хотя мне переломали палочку. Дамблдор сделал всё, что мог, позволил мне остаться лесничим. Великий человек, Дамблдор. Он ведь и тебя спас, не так ли?       – Что значит недоразумение? Вас всё равно исключили?       – Ах, это уже было чудом, что я смог поступить в Хогвартс. Видала бы ты лицо моего папани, когда письмецо пришло, никогда не видел его таким счастливым.       Петунья нахмурилась.       – Почему?       Хагрид отразил её замешательство, густые брови сошлись вместе, слившись в одну чёрную мохнатую гусеницу.       – Как знаю, я один полувеликан, которого приняли школу. Спорить готов, что он висел на волоске.       Всё остановилось. фестралы, царапающие листья на земле, энергичный лай Пушистика, аромат снега и сосен, доносящийся из воздуха, скрип дерева и грубые ветки. Всего на секунду всё казалось неподвижным и тихим.       А потом пришли воспоминания. Крики. Широко раскрытые глаза, бледные и заплаканные щёки.       Земля вибрировала под её ногами.       Хагрид всё ещё говорил. Петунья слышала его слабо, как будто её голову погрузили под воду, фильтруя его глубокий голос в грохот.       Вокруг неё был туман, искривлённые силуэты бегали и спотыкались. Ей не следовало оглядываться назад. Палец на ноге пронзило фантомной болью.       Но она посмотрела. И она увидела монстра.       Великан.       А теперь здесь был... полувеликан. Достаточно близко, чтобы прикоснуться к ней, схватить её голову одной гигантской рукой и раздавить её.       – Мамка моя... для ней я был мелковат. Оставила, когда мне три было, плохо её помню. Думаю, вернулась обратно к себе в общину.       Дрожащее дыхание достигло её лёгких, пронзительное по своей интенсивности. Рядом с ней был полувеликан... но это был Хагрид.       Хагрид, который поделился с ней своим завтраком. Хагрид, который подарил ей трёхголового пса-монстра и решил назвать того Пушком. Хагрид, который сделал ей уродливую шляпу из фетра недавно, когда месяцы стали холоднее. Хагрид, который никогда ничего не говорил о том, что Петунья не махает палочкой, как все остальные.       Петунье пришлось сглотнуть, несмотря на подступавшую к горлу желчь и на страх, забивший горло.       С ней всё в порядке. Она в безопасности.       – Другие студенты чутка побаивались меня. Но я справлялся довольно хорошо, освоил чуток заклинаний и подружился с местными существами. Радостно, что Дамблдор разрешил мне остаться в Хогвартсе. И теперь у меня есть свой собственный студент! Никогда бы не подумал.       А затем он улыбнулся Петунье своими ямочками-яблочками, прищурив глаза. Внезапно дышать стало легче. Внезапно ей не пришлось изо всех сил пытаться увидеть в Хагриде своего наставника, а не полувеликана.       Они были одинаковыми. И он не хотел ей зла.       – Ты хороший учитель, Хагрид.       – Ты смущаешь меня, девчушка. Не дай тем детишкам себя ранить – я никогда им не нравился, так как был другим, но зато я нашёл себе друзей в лесу. Всегда будет тот, кто встанет за тебя горой, надобно только суметь рассмотреть их и найти, даже в самых неожиданных местах.       Петунья оглядела окружающий их лес: грубую кору деревьев, перемежающуюся зелёными прожилками вьющегося плюща и тёмными, шуршащими тенями. Всего на секунду ей показалось, что она увидела бледную вспышку чего-то, движущегося в чаще, но оно исчезло прежде, чем она успела убедиться.       Её взгляд вновь сосредоточился на Хагриде, пока он экипировал следующего фестрала, туго затягивая ремни, чтобы одеяла не соскользнули, если табун решит отправиться в полёт. Пушок с яростью натягивал поводок, маленькое, покрытое шерстью тело напрягалось в стремлении вырваться и преследовать любых призраков, которые он видел между деревьями.       Лёгкая улыбка тронула губы Петуньи, почти скрытые шарфом.       Действительно, в самых неожиданных местах.

❀

      Волшебница, убирающая комнату Петуньи, видимо, была поклонницей «Придиры».       По крайней мере, это было единственное объяснение, которое Петунья могла придумать тому факту, что её новое издание всегда исчезало на несколько часов после доставки. А потом она повернулась, и он лежал на её прикроватной тумбочке, каждый угол был аккуратно выровнен, как будто его никогда больше нигде не было.       – Может ли магия читать?       У Пушка не было ответа: одна из его голов была занята гонкой за хвостом, а две другие пытались укусить непокорную голову за уши и остановить её.       – Я не думала, что это возможно, но какая ещё у неё может быть причина красть мой журнал? Не то чтобы его нужно было тщательно очистить, прежде чем вернуть в мою комнату или что-то в этом роде.       Размышляя о журнале, Петунья задумалась, не стоит ли ей одолжить его Хагриду теперь, когда она знает о его происхождении. Ксенофилиус много писал о великанах, и, возможно, Хагриду это показалось бы интересным.       Её мысли сменили русло, когда она заметила вдалеке странное дерево, чётко вырисовывавшаяся на фоне хмурого утреннего неба: тонкие, скелетоподобные ветви, прорастающие из толстых сучков, похожих на деревянные язвы. Петунья сразу узнала его и решила изменить свой маршрут. Предупреждение Хагрида держаться подальше от этого конкретного дерева всё ещё отзывалось эхом в глубине её сознания всякий раз, когда она замечала его, укоренившись в памяти, ведь в то время она находила это одинаково смешным и пугающим.       Дерево, способное убить её. Возможно, ей уже пора было привыкнуть к этой мысли, когда она была окружена движущимися лестницами и парящими призраками, с трёхголовой собакой, дремлющей под её кроватью, и аккуратной магией, разжигающей огонь в её комнате и теперь одалживающей её журналы.       Но это смертоносное дерево было чем-то совершенно противоречащим принципам её детства. Деревья были непоколебимы – памятники природы, меняющиеся в зависимости от времени года, иногда украшенные пышной зеленью, иногда – сухим золотом, а затем обнажённые и покрытые блестящими сосульками и снежным покровам. Они были грубыми, но надёжными, когда Петунья в детстве обхватывала их своими тонкими конечностями, напрягая слабые мышцы в попытке взобраться, прежде чем сдаться, и твёрдо стоять на земле, пытаясь спустить Лили вниз, которая только смеялась, как лесной дух, а ветки образовывали корону на её пылающих волосах.       Её воспоминания рассеялись, когда что-то двинулось на фоне силуэта дерева, отслаиваясь, как чернильная капля, отделяющаяся от пера, и капая на всё ещё серый пейзаж.       Человек. Кто-то спрятался у ствола дерева и теперь шёл от него – к ней. Длинные руки и слегка сгорбленные плечи, пряди волос, в которых первые следы утреннего света отражали смесь коричневых и бронзовых оттенков, опущенные глаза, скрытые в тенях его лица.       Петунья замерла только по причине своего удивления. Обычно на этих утренних прогулках она была одна, на территории было тихо, как в могиле, замёрзшая трава хрустела под её ногами, а её дыхание клубилось белыми полосами перед её лицом. Больше она никогда никого не замечала – ученикам было ещё слишком рано вставать, учителя готовились к урокам, а в пустых коридорах не чувствовалось даже первых намёков на завтрак.       Но теперь из дерева, рядом с которым она никого и никогда не видела, появился силуэт, такой же тихий, как и она сама.       Может быть, они бы и прошли друг мимо друга, тихо и незаметно, как два корабля в ночи, если бы Пушок не напрягся от головы до хвоста, вибрируя от едва сдерживаемого рвения. А потом он начал лаять, как обычно лаял только в лесу, без сдерживания и смысла, щёлкая зубами, разбрызгивая слюну и зарываясь лапами в землю, пытаясь вырваться на свободу.       Мальчик вздрогнул и так быстро поднял глаза, что Петунья сама почувствовала эту боль в шее. Поражённые карие глаза встретились с ней, и она моргнула, когда её охватило узнавание.       Она знала его. Это был мальчик из поезда, с парочкой шрамов и загадочными замечаниями.       Поводок Пушистика ужалил в её ладонь, из-за чего Петунья пошатнулась от удивления, и, прежде чем она успела обдумать свои действия, быстро опустилась и начала напевать. Мелодия возникла из глубин её сознания, возможно, её раскопали детские воспоминания о руках, липких от изюма, и коленях, поцарапанных от коры, но она не могла вспомнить слов.       Пушок успокаивался с каждым низким жужжанием, его напряжённая спина расслаблялась, его уши хлопали, а не прижимались, а его лай переходил в рычание и, наконец, в недовольное ворчание.       Мальчик – Римус, его звали Римус, как она помнила – откашлялся.       – Это поразительно.       Петунья говорила сквозь мягкие вибрации, исходящие из её собственной груди, её глаза настороженно следили за языком тела Пушка.       – Любая музыка его успокаивает.       – Это... конечно интересно. Как ты узнала об этом?       – Он перестал рвать мои подушки, когда один из портретов запел.       Он моргнул, явно не зная, что на это сказать. Тишина затянулась, прежде чем он прочистил горло.       – Ну, приятной прогулки...       – Как ты выжил у того дерева?       Петунья видела, как он напрягся, словно её слова были ударом, к которому он не готовился.       – Что?       – Я знаю, что это опасно. Никто никогда даже не приближался к нему, но я видела тебя.       – Ой, – он напряжённо рассмеялся, нервы были разбросаны повсюду, как гарнир на торте. – Ты, должно быть, ошиблась.       Петунья просто посмотрела на него. Теперь, когда стало светлеть, она заметила в нём ещё несколько странных вещей. Он был бледен, но не той бледностью, от которой страдали многие студенты здесь сейчас, когда солнце скрылось за вечными облаками и туманом, а той бледностью, которая сопровождалась тенями под глазами, бескровными губами и зеленоватым оттенком вокруг носа. Его волосы были взлохмачены, как будто он давно их не мыл, и Петунья видела корочки пота на его воротнике, мятом, как и остальная его одежда.       Он выглядел больным.       – С тобой всё в порядке?       – Ах да, просто бессонная ночь, погулял, чтобы прочистить голову. Я ходил вокруг и около ивы, возможно, подошёл слишком близко, но мне повезло.       Он лгал. Даже если бы Петунья своими глазами не видела, как он отошёл от дерева, то, как он ёрзал, потирая ладони о бёдра, то, как его голос звучал натянуто и весело, что так контрастировало с его внешностью, предупредили бы её.       – Лучше вернуться в постель, может, ещё удастся успеть вздремнуть парочку часов, если я пропущу завтрак, – бормотал он. – Свежий воздух действительно помог мне почувствовать себя намного лучше – ну, во всяком случае.       Он сделал шаг ближе, намереваясь пройти мимо неё, и Пушок вырвался из оцепенения лишь на время, достаточное для того, чтобы зарычать на него. Он ещё раз вымученно рассмеялся.       – Кажется, я ему не очень нравлюсь.       – Пушку никто на самом деле не нравится, – пробормотала она, хотя Петунья была удивлена той горячностью, которую он проявил именно к этому мальчику. Что-то было не так.       Она наблюдала, как он шёл по полю, его поспешные шаги и его выдохи оставляли в прохладном воздухе пар, словно тропа, ведущая к ответу, прежде чем они тоже рассеялись в ничто.       На самом деле она не особо задумывалась о своей короткой встрече с Римусом после того, как вышла из поезда – слишком много вещей требовали её внимания: её знакомство с Хагридом, её воссоединение с Аспеном и, главным образом, поиск ритма в суетливой энергии Хогвартса. Теперь она сожалела, что не могла вспомнить ничего конкретного о том, что они говорили.       Его фигура исчезла в одной из больших арок, ограничивающих внутренний двор Хогвартса, и Петунья уже собиралась отвернуться, когда из тьмы камней и кирпичей выделилась другая фигура, с прямой спиной, и пальто, развевающимся за быстрыми шагами, как крылья птица-падальщика.       И Петунья была уверена, что никогда не перепутает эту фигуру ни с кем – надоедливый мальчик.

Декабрь, 1975

      Пар, выходящий из поезда, клубился по изогнутому потолку станции, как дым от внутренней части брюха дракона, раздутый и размытый красным. Подоспел и шум: тихий грохот и шипение колес по стали, перемежающиеся ропотом множества голосов, впадающих в ритм, похожий на поток крови, когда поезд с визгом остановился.       Петунья нашла их мать раньше Лили, так как ей не пришлось ни с кем прощаться или получать обещания о переписке на каникулах. Перед отъездом из Хогвартса она обменялась рождественскими подарками: вязаную прихватку для чайника дала Хагриду и несколько каменных пирогов, которые она испекла с ним, оставила невидимой магии в её комнате вместе с небольшой открыткой с благодарностью. Ей было немного смешно, когда она положила подарок на стол, но она полагала, что в худшем случае она найдёт его именно таким, каким оставила его, а в лучшем случае магия узнает, что она ценит его усилия.       – Петунья! Ты хорошо выглядишь, как дела?       Петунья почувствовала, как мимолётная сардоническая улыбка появилась на её губах при приветствии матери.       – Я в порядке, мама. Красивое пальто.       – О, спасибо. Ранний подарок от твоего отца, ты же знаешь, какой он: сказал, что нет смысла ждать до конца декабря, чтобы подарить мне то, что мне пригодилось бы гораздо раньше.       Петунья кивнула в знак согласия, чувствуя себя странно скованной и неуверенной, как будто кто-то наложил гипс на её конечности, твердеющий с каждой секундой.       – Ну и как прошла школа магии? У тебя появились друзья?       – Я не очень близка ни с одним из студентов, но есть полувеликан и невидимая служба уборки, за которую я очень благодарна.       – Как... странно. Очень приятно слышать, как ты говоришь о таких вещах, – её мать рассмеялась, и это звучало почти нервно. – Обычно твоя сестра рассказывает фантастические истории. Где она, кстати? Вы сидели вместе в поезде?       – Лили скоро будет, она прощается со своими друзьями.       – Хорошо, это хорошо. Что ж, я рада, что вы обе будете дома на Рождество: всё будет как раньше, мы все вместе. И, может быть, ты воспользуешься шансом поговорить со своей учительницей. На днях я встретила её на рынке, и она рассказывала мне о твоём потенциале. Я знаю, чем ты сейчас занимаешься, но важно быть реалисткой...       – Мама!       Лили вышла из толпы с яркой улыбкой и руками, нагруженными пакетами, а её багаж волочился за ней, как потерявшийся щенок.       – О, Лили, – ахнула их мама и протянула руки. – Что это всё такое? Ты набита как мул!       – Просто кое-что от моих друзей. Не могу дождаться Рождества!       На этот раз смех её матери был лёгким и непринуждённым.       – Ты всё ещё как ребенок, никто не поверит, что тебе скоро исполнится шестнадцать!       – Я знаю, – сияла Лили. – Не могу дождаться. Позволь мне просто уменьшить это, чтобы я могла упаковать это.       – Я думала, что магия запрещена вне школы?       Лили пренебрежительно пожала плечами в ответ на заявление Петуньи, сформулированное как вопрос.       – Вокруг так много взрослых волшебников, что след не уловят. Мне нужно быть осторожной в Коукворте, потому что там в основном магглы, но здесь всё должно быть в порядке.       Магглы.       Что-то холодное пробежало по шее Петуньи. Лили, вероятно, уже использовала это слово раньше, но просто не могла вспомнить. Возможно, она была слишком чувствительна, потому что ей неоднократно сообщали о её статусе немагического человека, пока она была в Хогвартсе.       У неё не было причин для шока. Для Лили это было просто ещё одно слово, такое как «хлеб» или «дом», что-то короткое, простое и точное для описания определённых вещей. Человека без магии.       Остальных членов её семьи.       – Как практично! Честно говоря, очень жаль, что вам не разрешено использовать это дома – это определённо бы облегчило задачу.       Лили уменьшила свои пакеты и захлопнула сундук, отряхивая колени, когда снова встала.       – Я точно знаю? К счастью, его снимут, когда мне исполнится семнадцать. Тогда я заколдую весь дом, чтобы все домашние дела делались сами, мама.       – Это звучит чудесно. Ладно, нам пора идти, где Северус?       Лёгкое веселье Лили сменилось чем-то более холодным.       – Он не придёт. Он хочет провести каникулы со своими новыми друзьями.       – Но это Рождество! Наверняка его семья...       Лили начала идти.       – Я не знаю, мама! Спроси его сама.       Её мама моргнула, глядя на спину Лили, а затем перевела вопросительный взгляд на Петунью.       – Что происходит? Они поссорились?       – Я не уверена, мама, я давно с ним не разговаривала.       – Похоже, это щекотливая тема. Я очень надеюсь, что Эйлин известно, что Северус не приедет... не хотелось бы, чтобы она подумала, что я оставила его здесь, на станции, потому что дети сейчас не ладят.       – Она наверняка в курсе.       – Да, должно быть, – пробормотала она, поправляя рукава своего нового пальто. – Он не отказался бы вернуться домой на Рождество без предупреждения. Ну что, давай догоним твою сестру, ладно?       – Да, мама.       Петунья старалась оставить чувство обиды позади, пар клубился над потолком, и каждый шаг оставлял его след на полу. А что если бы мама ни разу не спросила её о полувеликане? И что если она была единственной, кто вздрогнул, когда слово «маггл» сошло с губ её сестры?       И что если она снова будет плестись позади – мелькнула мысль – несмотря на все новые вещи, которые она узнала, все новые возможности, которыми, как она думала, она обладает?       Она должна была найти себе место здесь, как и в Хогвартсе. Роль послушной старшей дочери ей не подходила, как будто она скользила в старую кожу, которая туго натягивала её лицо, заставляя её веки опускаться, угол зрения сужаться, а рот искажаться вокруг слов, которые она должна была сказать.       Она почувствовала себя изменившейся. Её короткие ногти, её небрежно зачёсанные назад волосы и грубая куртка, которую она носила вместо прекрасного пиджака, и что сказала её мать, когда она впервые увидела её?       «Ты хорошо выглядишь».       Петунье следует воспринимать это как комплимент, а не как пустую банальность, которую она испытала; приветствие, которое можно предложить знакомому, а не семье. Что-то внутри её груди расслабилось, ноги больше не тянули и вниз.       Она изменилась и выглядела хорошо. Она не была дочерью, вернувшейся в свой дом, она была гостьей, гостьей, которая была здесь на каникулах и снова уходила, чтобы строить свою жизнь, выбирать новый дом, может быть, новую семью.       Петунья была на пути к тому, чтобы стать взрослой, и она примет трудности, сопровождаемые свободой.

❀

      Было очень мало случаев, когда Петунья могла вспомнить свою маму пьяной.       У её отца было оправдание. Иногда он чувствовал себя грустным, объясняла её мать, когда Петунья была маленькой, а потом он сидел в гостиной с бутылкой, зажатой в руках, как будто это было единственное, что привязывало его к продавленному дивану, на котором он сидел, единственное, что удерживало его от погружения в неё, погружения всё глубже и глубже, пока он не оказался во тьме. Её мать намекнула о войне, о его шрамах, и Петунья научилась ассоциировать две вещи: алкоголь и травму, а не алкоголь и веселье.       С другой стороны, у её матери не было такого оправдания. Чем на самом деле были горести домохозяйки по сравнению с бедами измученного в боях мужчины? По вечерам она позволяла себе небольшой глоток бренди, когда Петунья уже ложилась спать, или в таких случаях у нее было удобное оправдание – например, гоголь-моголь на Рождество. Неужели никто не мог бы упрекнуть её мать в драматизме или пренебрежении своими обязанностями, если она просто предавалась праздничным гуляньям и выпивала на одну рюмку лишнего в хорошем расположении духа?       И вот Петунья каким-то образом обнаружила, что сидит на кухонном острове и наблюдает, как её мать переходит от бессмысленного бормотания к глубокому и задумчивому взгляду вдаль. Лили читала одну из книг, подаренных ей друзьями, ту, чью обложку она быстро спрятала на груди в счастливых объятиях и убежала в свою комнату, чтобы посмотреть на неё, прежде чем Петунья успела её увидеть.       Её отец ворчал, когда увидел, что Кэрол Эванс, шатаясь, убрала со стола рождественский пир, и удалился в спальню, оставив Петунью помогать с уборкой.       Бормотание её матери снова прекратилось, её рассеянный взгляд сосредоточился где-то на раковине, полной грязной посуды. Следующие её слова были на удивление ясными.       – Петунья... ты так выросла.       Петунья моргнула, оторвавшись от своих молчаливых размышлений. Это был первый раз, когда мать обратилась к ней с тех пор, как они вернулись на кухню.       – Иногда кажется, что время ускользает. Я до сих пор помню, как лежала с тобой на больничной койке... я когда-нибудь рассказывала тебе, как я придумала тебе имя? За окном... вся комната была грязной и мрачной и пахла теми острыми настойками, которыми мазали раны, не помню, как она называется, но она так жжёт нос. Я чувствовала себя несчастной, разорванной и слабой, а ты была такой маленькой и красной, но во всей этой проклятой комнате было одно цветное пятно, и это был горшок с петуниями на подоконнике. Они приятно пахли, и ты приятно пахла, и ты была цветом моей жизни, поэтому я и назвала тебя Петуньей.       Петунья ничего не могла сделать, кроме как смотреть.       – Ты была такой маленькой... Я держала тебя на руках в те первые недели, всегда боялась, что ты исчезнешь, ведь ты была тихим ребёнком, который никогда не суетился... ты была тихой малышкой, а потом появилась Лили... и вдруг ты стала не только тихой, но и воспитанной, и такой строгой к себе, и ты уже выросла, а я отвела взгляд, и я потеряла тебя, ты исчезла, потому что я отпустила...       – Мама...       – Быть родителем тяжело. Никогда не чувствуешь, что делаешь достаточно. И тогда ты понимаешь, что есть предел тому, что ты можешь сделать.       Петунья дышала, преодолевая напряжение, сжимая рот, наполняя его слюной, как будто она откусила лимон.       – Твоя сестра... Я потеряла и её. Я потеряла её в тот момент, когда сюда пришло письмо, в котором говорилось о палочках и котлах, как будто эти вещи каким-то образом реальны. Как я могу сравниться с её волшебным замком? Я не могу научить её варить эти смеси, не могу научить её летать. И зачем ей учиться кататься на велосипеде, если у неё есть метла? Зачем ей учиться готовить, если она может просто по волшебству приготовить себе еду?       – Ты научила меня, мама.       Горький смех.       – Правда? Я, конечно, никогда не делала достаточно для этого. Я всегда полагалась на твоё благоразумие, когда ты сама была ребёнком. Я заставила тебя повзрослеть слишком рано. И теперь я тебе уже не нужна, я тебе давно не нужна. Когда вы в последний раз говорили со мной, когда боялись или хотели совета? Единственное, о чём я могу думать, это та богом забытая война... и что я сделала? Я беспокоилась за твою сестру. Почему вы должны были участвовать? Лили – та самая… Я потеряла тебя. Я потеряла вас обеих. И это моя вина.       – Ты не потеряла нас, мама. Мы обе всё ещё здесь, не так ли? Лили просто очарована всеми этими вещами, потому что она молода, но от этого она не любит тебя меньше. И я...       Её слова иссякли. Она что? Петунья вспомнила своё убеждение на станции, что она ослабит верёвки, которые удерживали её здесь, с этой семьёй и этим домом, что она сбросит с себя мантию старшей сестры, как гусеница, оставляющая куколку, и появится заново.       Вокруг них воцарилась тишина. Она не была напряжённой, но и не мирной, странный момент между ними, когда казалось, что весь мир состоит из этого маленького кухонного островка, который они обе сжимали.       – Я всегда совершаю ошибки, когда дело касается вас обеих. Я хочу, чтобы Лили была в безопасности, но чувствую, что ещё больше приблизила её к опасности, запретив ей участвовать в этой войне. Я хочу заботиться о тебе, но каждый раз, когда я пытаюсь, я отталкиваю тебя ещё дальше. Я разговаривала с твоей учительницей – я уже говорила тебе, и хочу видеть тебя счастливой, я хочу видеть, что тебе комфортно в месте, которому ты принадлежишь. Мы не такие, как они, Петунья, мы не такие, как Лили. Она это видит, и я тоже это вижу, и ты всегда была умной девочкой, всегда знала больше, чем следует, я не сомневаюсь, что ты видишь это яснее всех нас. Зачем усложнять себе жизнь? Почему бы не создать себе хороший дом: найти хорошего мужчину и завести семью, устроиться на работу, не имеющую ничего общего с монстрами, великанами и невидимыми людьми? Я тебе говорила, говорила ещё на вокзале, хотела тебе сказать, но ты посмотрела на меня так, будто я... как будто я тебе противна...       Петунья несколько раз сглотнула.       – Ты не вызываешь у меня отвращения, мама. Я просто... у меня хорошо получается справляться со всеми монстрами, великанами и невидимыми людьми. Я забочусь о них, а они, в свою очередь, заботятся обо мне. Я занимаюсь этим с двенадцати лет.       – С двенадцати лет, – пробормотала мама. – С тех пор, как тебе исполнилось двенадцать... и ты так и не сказала мне об этом. Никогда не говорила нам. Ты чувствовала, что должна хранить это в секрете от меня, твоей собственной матери, потому что ты не доверяла мне, ты не полагалась на меня... никогда не доверяла, с тех пор, как ты была ребёнком. С тех пор, как родилась Лили.       Петунья хотела сказать, что к Лили это не имеет никакого отношения, но это было бы ложью.       – Знаешь, твоя бабушка меня предупреждала. Ты всё ещё помнишь её? Моя мама. Строгая и закалённая после смерти отца, но она была проницательна, всегда знала то, что ей знать не положено. Это был ад, когда я была подростком и пыталась хранить секреты... она просто смотрела на меня, а потом хмурилась – такой же взгляд, которую ты унаследовала, такой же, которая всегда говорила мне, что знает. И она знала, и она была права, она сказала мне: «Кэрри, ты не можешь любить детей по-разному, если не хочешь, чтобы они думали, что ты не любишь их одинаково». Но я это сделала, потому что вы так отличались друг от друга, и я не знала, как любить вас по-другому, но я всё испортила, как она знала, что я это сделаю. Я никогда не должна была отпускать, как в те первые недели, я должна была прислушаться к своей интуиции и помнить это чувство, всегда держать тебя рядом...       – Мама, – Петунья боролась со своей желчью. – Мама, выпей чаю. Всё в порядке. Я здесь, Лили в безопасности. Мы просто взрослеем. Ты нас не потеряла.       Плечи её матери опустились, как будто слова Петуньи были скорее бременем, чем утешением.       – Тебе не нужно меня успокаивать, Петунья. Это не та роль, которую ты должна была играть, это тебя нужно было утешать, а не заставлять утешать меня, не заставлять утешать и проглатывать правду, чтобы мне стало легче. Я всё испортила. Иногда мне кажется, что ты взрослее меня, и как ужасно это чувство, что моя дочь более взрослая, чем её собственная мать...       – Ты сама сказала, мама, мы всегда были разными. Возможно, я всегда бы вырастала такой, что бы ты ни делала.       – Нет. Нет, посмотри на Лили, она не младше даже на два года, но я её избаловала, я избаловала её так, как должна была баловать тебя.       – Лили всегда была более энергичной...       – Я подвела вас. Не надо врать, потому что я сама это понимаю, Петунья.       Петунья задалась вопросом, когда в последний раз мать называла её «Тьюни».       Мама вытерла глаза быстрым движением, будто бы украдкой.       – Мне пора идти спать, я не очень хорошо себя чувствую. Оставь кухню, я позабочусь о ней завтра утром.       Петунья просто сидела, оцепенев.       – Ты можешь забыть всё, что я тебе сказала, Петунья. Не позволяй моему бремени стать твоим. Просто знай, что я хочу для тебя самого лучшего, хотя я не всегда показывала это тебе. Но я также знаю, что я лишилась всякого права вмешиваться в твою жизнь, что я потеряла его уже давно. Я не ожидаю... мне пора идти. Мне кажется, я уже достаточно наговорила, не так ли?       Она глухо рассмеялась, выходя из комнаты, лестница скрипела под ступеньками, которые казались слишком тяжёлыми для её стройного роста. Петунья продолжала смотреть на стул, где сидела её мать, её разум был блаженно пуст. Не было ни прилива гнева, ни острой боли, ни кипящей тревоги и неуверенности. Просто ничего.       И каким-то образом она обнаружила, что стоит у раковины, моет посуду повторяющимися движениями, оставляя свои мысли пустыми, пока делать нечего, и она ушла в спальню своего детства, гоняясь за сном без сновидений.       

❀

      Следующее утро было на удивление безмятежным. Её мать появилась позже обычного, бледная, с желтоватым лицом и выглядевшая на несколько лет старше, чем Петунья когда-либо думала о ней. Увидев, что посуда уже вымыта, она тихо поблагодарила её и вернулась в свою комнату.       То же самое было и на следующий день: мрачная атмосфера окружала её маму всякий раз, когда она смотрела на Петунью с улыбкой на лице, но с грустью в глазах. Но ни разу она не пришла к ней поговорить о том вечере на кухне, ни разу не намекнула, что хочет раскрыть все темы, о которых говорила.       Но были и мелочи. Петунья заметила, что её мать сидела чуть ближе к ней за столом для завтрака, чем раньше, когда же Петунья приготовила обед, она отметила, насколько он получился вкусным и что Петунья превзошла её собственные навыки, а когда Петунья надела один из своих любимых кардиганов, её мать сказала ей, как хорошо фасон ей подходит, и предложила поездку в Лондон за покупками только вдвоём.       Это отличалось от катарсиса, вызванного гоголь-моголем и поздним вечером, но это было что-то, что Петунья могла принять и оценить, каким бы незначительным ни был этот жест.       И она попыталась ответить взаимностью. Она рассказала маме больше о Хагриде, о Пушке, но не могла заставить себя упомянуть о тех вещах, с которыми она действительно боролась: о своём страхе, что она может подвергнуться остракизму или того хуже из-за своего статуса. Всякий раз, когда она думала об этом, облизывала губы и разжимала зубы, чтобы выплюнуть слова, она вспоминала испуганный взгляд в глазах матери, её голос, полный разбитого непонимания и беспомощности.       «Мы не такие, как они, Петунья, мы не такие, как Лили», – говорила она в её воспоминаниях, и Петунья глубоко вздыхала и говорила о чём-то другом.       Это было странное равновесие, не похожее на заботливые и любящие отношения её матери с Лили, но что-то подходящее Петунье, что-то осторожное, но искреннее. В её сердце всё ещё хранилось зерно горькой обиды, забытое при дневном свете, но подкрадывающееся в тишине ночи, когда Петунья лежала в своей постели и вспоминала, какой потерянной она чувствовала себя в детстве, как её мать успокаивала Лили словами, игрушками и сладостями, в то время как Петунья была достаточно «разумной», чтобы не плакать. Эта маленькая часть её вспоминала признания матери не с сочувствием, а с мстительным удовлетворением, поглощая боль взрослой женщины, как клещ высасывает кровь, становясь всё толще и толще, становясь отвратительнее и отвратительнее.       Но на следующее утро её мама подталкивала любимое варенье Петуньи поближе к тарелке дочери за столом для завтрака, и оно снова пряталось в темноте. А рядом с кровожадным зёрнышком росла маленькая веточка прощения, что-то хрупкое и только что раскрывшееся, но тем не менее растущее.       Зимние каникулы прошли в странном равновесии между ними, Петунья была конфликтной, но в то же время странно обнадёживающей и осторожной. Ночных признаний больше не было, но когда она уехала на поезд, мать упаковала ей небольшую коробку с обедом впервые за долгое время, и Петунья всё ещё помнила, как на мгновение ей не хотелось уходить.       Пока она была в поезде, её мысли снова отяжелели, следы её восторга по поводу возвращения в Хогвартс медленно стирались всякий раз, когда ухала сова или кто-то взмахивал палочкой.       «Я хочу видеть тебя счастливой, я хочу видеть, что тебе комфортно в месте, которому ты принадлежишь... Зачем усложнять себе жизнь?»       Взгляд Петуньи был сосредоточен за окном, за стеклом мелькали фигуры, словно призраки в сумерках, неразличимые и молчаливые. Не усложняла ли она себе жизнь? Был ли этот вопрос не чем иным, как извращённой формой самоистязания, чем-то, что она заставила себя сделать не потому, что она этого хотела или нуждалась в этом, а потому, что она хотела доказать миру, что она так же хороша, как Лили, и находится здесь настолько же оправданно, как её сестра, рождённая для этого мира?       Разве всё это не началось с Аспена, к которому Петунья обратилась не из сострадания и любви, а из соперничества со своей младшей сестрой, из желания превзойти её и сделать то, чего Лили не смогла? И отклонялся ли когда-нибудь её путь от этого первоначального желания, удалось ли ей когда-нибудь найти ту точку, где Лили не учитывалась бы в её решениях?       «Почему бы не создать себе хороший дом: найти хорошего мужчину и завести семью, устроиться на работу, не имеющую ничего общего с монстрами, великанами и невидимыми людьми?»       Была бы Петунья так счастлива? Чувствовала бы себя более желанной и более уместной в маленькой квартирке в Лондоне, укладывая волосы в соответствии с последними тенденциями, покупая дорогие сумки, будучи замужем за того, кто будет зарабатывать достаточно, чтобы позволить ей воспитывать семью, который оставит её одну на весь день, чтобы Петунья могла готовить, воспитывать и убирать? Это ли было её предназначением в жизни, её ролью как женщины, вдали от магии и волшебных существ?       Петунью напугали не монстры или магия, а люди, которые её использовали. Студенты, те, кто говорил о крови и чистоте, учителя, пристававшие к ней, заставляя говорить о её воспитании и самой её природе так, как будто это было что-то настолько далёкое от них, совершенно иное.       Заблуждалась ли она в мысли, что идёт туда, где ей и суждено быть, пока поезд грохотал по рельсам, неся её всё дальше вперёд, вибрации пробегали по ней, пока она не почувствовала, что грохот пронзил её до костей? И сколько бы она ни вглядывалась в запотевшее стекло, она так и не смогла найти своего ответа.       Хогвартс встретил её зимним пейзажем, который выглядел как со страниц сказки: каждое дерево было покрыто белоснежной оболочкой, нетронутые снежные покровы блестели подобно алмазной пыли в тусклом свете. Само небо лишилось всех цветов, снежинки были такими маленькими, что были похожи на порошок, и плыли по воздуху в таком количестве, что невозможно было сказать, где кончается земля и начинается небо.       Хижина Хагрида аккуратно вписалась в картину – сплошной оазис тепла и камня среди нежной, кристальной красоты зимы. Струя пушистого дыма поднималась в воздух из трубы, а оранжевый свет лился из окон на дорожку, освещая комки льда, прилипшие к ботинкам Петуньи и краям её пальто, когда она постучала в его дверь.       Его распахнули, и Хагрид просиял, увидев стоящую перед ним Петунью, кожа вокруг его тёмных глаз сморщилась, а борода подпрыгнула, как волосатое животное, когда уголки его рта поднялись вверх.       – Девчушка! Кой-кто дико соскучился по тебе.       Прежде чем Петунья успела спросить, она услышала непрерывный лай Пушка, эхом разносившийся по маленькой комнате. Хагрид закатил глаза.       – Будто я морил их голодом, если глянуть на него. Пришлось вырезать флейту, чтобы хоть немного тишины и покоя здесь царило.       – Ой, – небольшой вздох поднялся к горлу Петуньи, что-то в равной степени раздражённое и нежное. – Его легко вывести из себя.       Хагрид согласно проворчал. Пушок протиснулся вперёд между его гигантскими ногами, маленькое тело пса тряслось от агрессивной энергии. Только когда он бросился на голени Петуньи, но не огрызнулся на неё, она поняла, что была неправа.       Это была не агрессия. Маленький хвостик Пушка радостно вилял.       – Не знаешь, как он изнывался без тебя.       Дыхание Петуньи сбилось. Её глаза широко раскрылись, когда она подняла глаза, но Хагрид, казалось, не осознавал её шока. Он спросил о её каникулах, о её семье и о том, когда она снова придёт готовить завтрак, но Петунья почти не осознавала, о чём она говорит. Она чувствовала прикосновение маленького и тёплого тела Пушка, пятно тепла среди всего этого мороза, который постепенно таял, несмотря на её ступор.       Когда она надела на него поводок и повела обратно в замок, он притоптывал нетерпеливо, изо всех сил пробиваясь сквозь кучи снега, как будто он должен был достичь чего-то драгоценного, как будто борьба стоила того, чтобы идти рядом с ней.       Может быть, это было просто её эмоциональное состояние из-за того, что она всё обдумывала во время часовой поездки на поезде, но Петунья чувствовала себя легче, как будто какой-то груз давил на её грудь в течение нескольких дней, а она даже не замечала, что он там был, пока не исчез. Ей стало легче дышать, её шаги стали не такими тяжелыми, а плечи распрямились.       Когда Петунья открыла дверь в свою комнату, её взгляд бессознательно метнулся к столу, к тому месту, где она оставила каменные лепёшки и письмо для магии, которая заботилась о ней. Выпечка исчезла, но чистый белый прямоугольник бумаги поймал первые лучи лунного света, сверкая серебром и холодом.       Разочарование охватило Петунью, когда она поняла, что еду, вероятно, убрали, прежде чем она могла привлечь насекомых, но её карточку оставили нетронутой. Выражать свои чувства и благодарить было чем-то, с чем она всё ещё боролась, и то, что это так явно игнорировалось, укололо в маленькое, болезненное место где-то за мягкими тканями её лёгких.       Когда она подошла ближе, намереваясь поднять его и выбросить, стереть все следы своей ошибки, она протянула руку только для того, чтобы замереть.       Её ждало не карточка с благодарностью. Петунья просто сложила лист бумаги, но перед ней лежал настоящий конверт, тяжёлый и дорогой на вид. На его передней стороне была знакомая вязь из одного слова, которая сжала её сердце, как кулак.              Цветочку.

❀