По Обе Стороны Радужного Моста

Эрвин Смит очнулся, ослепленный солнцем сквозь плотно сжатые веки. Очнулся, не проснулся: именно так ощущалось это пробуждение в утро после вылазки. Он медленно, с трудом разлепил глаза, несколько раз лениво моргнул. Тело словно весило тонну и было нашпиговано железом, голова раскалывалась. Хотелось закрыть глаза, повернуться на бок, с головой укрывшись одеялом, и провалиться обратно в крепкий, бессобытийный сон. Но раньше этого соблазна, раньше осознания деревянной негибкости собственных мышц и связок, которая послесловием физической усталости осела в его теле, Эрвин ощутил в солнечном сплетении, как решительная рука собрала в комок и сжала его нервы. Это было первым или почти первым, что он отметил, когда его «я» пробилось на поверхность бодрствования; возможно, он даже пришел в себя из-за этой нервности в животе, а не из-за солнца, бившего его по закрытым глазам. Ему не надо было в голос в своей голове, сознательно и стараясь, проговаривать слова до конца, чтобы понять, о чем было это ощущение. Не надо было размышлять, сомневаться. Этот режущий холод тревожности уже, изначально, было о нем и про него. Леви. И потому Эрвин, сдвинув ладонь на живот, не фиксируя никаких других ощущений в теле, кроме этих нервов и тяжести, мгновенно перенесся мыслями во вчера. Проснулся, чтобы сразу утонуть в другом видении. Четче, чем свою спальню, Эрвин видел события прошлых ночи и утра. Костер, они с Леви сидят у огня; его профиль на фоне темноты, порожденной ночью, его голос, который Эрвин выучил наизусть и смог различать среди других голосов — низкий, с хрипотцой, с постоянным приглушенным надрывом. Эрвин слышал, как они флиртуют друг с другом. «Тебе нравится мне все разрешать…», «я настолько великодушный, что разрешаю вам что-то себе разрешить»… Эрвин закрыл глаза, посуровел лицом: господи, ну и что это было вообще? Смит не знал, понял ли Леви, что происходило там, у огня: каким был его опыт? Чутье по-прежнему подсказывало Эрвину, что Леви был неизвестен язык любви и ее касания. Значит, он мог и не распознать, в каких водах они плавали в ту ночь. И все же, пусть он и не постиг их глубины, он точно уловил их опасность. В конце концов, в игре чувств было много правил и вместе с тем не существовало ни одного. Ходов можно совершать великое множество. И Леви делал их — значит, он принял это невысказанное прямо, вслух приглашение Эрвина разыграть с ним партию, где ставка — это чувства. И чувства не те, что есть в момент игры, а те, что нахлынывают на тебя после — часы, дни, а может, и месяцы с годами спустя, когда ты, протрезвевший от пьяности ночи и светом дня оголенный перед зеркалом — здравым рассудком и собственной стыдливостью — видишь свой образ, высвобождаемый ночью — образ первородного, сексуального, чувственного, не затронутого обществом и его отрепетированной моралью — и ужасаешься собственной смелости, и сомневаешься в том, что сказал, и сделал, и в том, что вообще пошел хоть на что-то. Ведь каждое воспоминание — как удар по яйцам: прошлое выглядит так унизительно и так мучительно, что даже смотреть на него больно. И хочется ежиться и никогда не выуживать из памяти ни-че-го, ведь ты горишь от стыда за то, что сделал, и все тебе кажется невпопад, и ты морщишься от вещей, которые можно было бы преподнести получше — или вообще заменить их на другие мысли или даже опустить. И хотя Эрвин, абстрагировавшись от чувств, понимал: он не сказал ничего особенно странного, или неловкого, или неуместного, ему было ясно, как день, почему он ежился и закрывал от прошлого глаза. Даже если Леви не понял, сам Эрвин знал: знал, зачем он вообще к нему спустился, знал, какие цели преследовал. Вопреки данным себе обещаниям он не смог удержать себя на месте и побежал к нему, как подросток, едва представился шанс. Побежал, как собака, на его запах, на звук его голоса, потому что хотел его и в нем нуждался: нуждался в том, чтобы быть обласканным его взглядом, нуждался в том, чтобы своим взглядом обласкать его. О Леви он думал каждый божий день — и каждую ночь. И это от собственных слабости и стыда за себя перед собой же он сейчас кривился и мучился — что толку себе врать, все равно ему про себя уже так многое так хорошо известно. И именно эти чувства — его собственная история — были главной ставкой в этой игре у костра, и во многих других играх, когда двое решались брать друг друга на слабо. Потому что в первую очередь, если уж ты настолько давно и настолько глубоко интересуешься другим человеком — а Эрвин уже мог себе в этом признаться — под ударом оказываешься ты. Все, что человек напротив тебе ответит, скажет, спросит, то, как он посмотрит на тебя, как улыбнется, улыбнется ли — все это приобретает колоссальное значение — но на утро. И на утро оно же бьет тебя под дых, потому что твои чувства раздавленной мошкарой размазываются по стеклу оранжереи, в которой цветет и благоухает так старательно, так терпеливо выстроенная тобой по кирпичику, под линеечку вся остальная жизнь. И даже если того, второго, удастся взять на крючок, ты просто прицепишь его на острие, где уже болтаешься сам, и под вашим общим весом леска быстрее и упрямее устремится ко дну. Чувства. Вот она, главная ставка игры у костра. Ничего толком не случилось, но на утро поменялось все. Эрвин лежит и тревожно вспоминает сказанное, осознавая, что в своих отношениях с Леви он бесповоротно запутался еще сильнее. Ощущает ли Леви то же, что Эрвин? Лежит ли он сейчас и думает ли о том, что между ними в этой вылазке все расставилось по новым местам, и финал спектакля сделался еще более непредсказуемым? «Глупости, конечно, нет!» — сказал сам себе Эрвин и тут же вспомнил дальше: тело Леви в его руках, краешек холодного уха, куда он случайно ткнулся в него губами. Темные мокрые волосы у носа, взгляд воспаленных глаз. Эрвин отчаянно возжелал тут же вернуться в прошлое и, зная исход событий, сконцентрироваться на ощущениях, запомнить все до мельчайших деталей. С раздражением он понимал, что то ли не мог воскресить в памяти, то ли за критичностью ситуации и вовсе упустил это из виду и не зафиксировал, легким или тяжелым ему показался тогда Леви. Насколько его тело было холодным? Он дрожал? Пах ли он чем-то? А этот взгляд — о чем был этот взгляд еще? Понял ли Леви сразу, что его спасают? Вел бы он себя иначе, если бы на месте Эрвина был кто-то другой? Ведь он послушался его, Эрвина, когда тот приказал ему успокоиться. Послушался его. Послушался. Его. Прикрыв глаза, борясь с собой, прикусив нижнюю губу, Эрвин не смог сдержать улыбку. Было по-прежнему неясно, что делать, пусть он и проговорил себе не раз, что делать ничего не нужно. Но тревога отступила. У них была эта связь. Связь, которая, бесспорно, нравилась им обоим. Каким был характер этой связи — другой вопрос, однако Эрвин был в ней уверен. Все-таки она как будто бы была крепка. Основывалась на готовности полагаться друг на друга — интуитивной, инстинктивной даже, как будто бы природа, создавая их, зачерпнула глины из одного источника. Базировалась на уважении друг к другу и признании сильных сторон каждого. И, возможно, серьезную роль здесь играло то, что они просто нравились друг другу — как люди, по-человечески. Подходили друг другу, как кусочки мозаики. И из этого душевного отклика вытекали их схожесть в фундаментальных взглядах на жизнь и интерес друг к другу. Они оба признают силу, оба готовы биться до конца за то, что для них важно, да и, честно говоря, им обоим наплевать, кто там что скажет. Хочешь что-то получить — иди и забирай, так это работает. И поэтому Леви не пугала сила Эрвина — она притягивала его, а Эрвин чувствовал то же в Леви. Где другой увидел бы нелюдимого преступника, он видел многогранного и глубокого чувствующего жизнь человека, способного на все — блестящего в том, как он мыслит, несравненного в том, что он делает. Эрвин улыбнулся опять. А затем тяжело и медленно сел на кровати, держась за мерзко ноющую шею. Резкий и энергичный стук в дверь заставил Эрвина неудачно дернуться на месте, крутануть головой, ойкнуть. Человек по ту сторону комнаты явно не страдал из-за проблем, схожих с его, — в дверь колотили кулаком, на разной высоте, подбирали ритм, пробовали разную скорость. Такая динамика вторжения могла означать только одно. — Эрвин! Эрвин! Эрвин, у меня есть ключ, я захожу, тук-тук, ты слышишь? Ты одет? Щелкнул замок — отметил? Я вошла! Вхожу, то есть. А нет, уже вошла! Эрвин, кое-как набросив простынь на пах, уныло посмотрел в сторону двери. Ханджи, до этого активно завоевывавшая пространство его спальни практически вприпрыжку, замерла на одной ноге и тревожно качнулась вперед. «Море волнуется раз», — отчего-то вспомнил Эрвин слова из детской игры. — Что с тобой такое? — изумилась Ханджи и решительно двинулась в его сторону. — Ты какой-то… какой-то… — она замерла на полпути, задвигала пальцами, словно пытаясь нащупать в воздухе текстуру той смеси из букв, что наложилась бы на фигуру Эрвина перед ее глазами. — Ты… пьяный? — А? — изумился Эрвин и от растерянности спросил: — Когда бы я успел? Мы вернулись перед ужином, до полуночи закрывали хвосты по экспедиции, и меня скосило, как траву, в постель. Ты же сама видела. — Я слово не нашла, но поняла, какой у тебя видок, — Ханджи ничтоже сумняшеся плюхнулась рядом с голым Эрвином на кровать, забросила ногу на ногу. — Помнишь тот раз, когда мы напились? Напились так, что я трижды не успела добежать до унитаза, и на утро мы, пьяные, прятались и слушали, как ругается уборщик? И хихикали? Когда я только вступила в разведкорпус, и мы с вами отмечали воссоединение? — Помню-помню, — Эрвин судорожно закивал, надеясь, что Ханджи не станет и дальше воскрешать в его памяти стыдные подробности той пьяной ночи. — Вот ты выглядишь так, как выглядел на утро после той попойки. Даже лицо сейчас покислело точь-в-точь как тогда, — и она участливо уточнила: — Будешь тошнить? — О ужас, — сморщился Эрвин. — А? Тошнить? — его лоб разгладился, он потер шею. — Не буду тошнить. Настолько все плохо? — Да, — ответила Ханджи и с ностальгией улыбнулась, подняв глаза к потолку: — Стоял декабрь, весь день шел снег, и к двум утра начисто замело дороги. В пьяном угаре мы украли санки из-под церкви, раздобыли веревки, и я убедила вас с Мике быть моими гончими. Как же к лицу тебе в ту ночь была роль собаки, Эрвин. Ведь ты напился, как пес! Ха-ха! «Напился, как пес, вел себя потом, как кобель», — внутренне передергиваясь, подумал Эрвин. А Ханджи начала ухахатываться. Сцена, о которой она говорит, для него произошла сумбурно: вот он держит в руках бутылку портвейна, а через мгновение уже, довольный сверх меры — Эрвин правда не мог толком вспомнить хотя бы с десяток других моментов, когда в своей жизни еще ощущал себя настолько счастливым — ползет на коленях по снегу, привязанный с Мике к санкам, еле перебирает конечностями и содрогается всем телом от приступа смеха. В открытый рот летит снег, и он весь промок и продрог, но ничего свободнее того мига и радостнее, чем он, с ним давненько не приключалось. — Вот уж что нам точно никому никогда нельзя рассказывать, — заметил Эрвин. — Если ты не пил вчера, как черт, то просто заболел и сильно устал, — Ханджи ободряюще похлопала его по голому плечу. Внезапно Эрвина как молнией ударило. — Заболел? Пф! — в своем приступе без приглашения ломящихся в дверь острого раздражения и поставленного под удар эго он саркастически изогнул губы и даже немного заплевал собственные колени. Ханджи же с невероятным спокойствием, как будто не колотила в его дверь, как сумасшедшая обезьяна, каких-то три минуты назад, сложила пальцы пирамидкой и, улыбнувшись, подняла брови: — А что, — голосом, которым обычно разговаривали с детьми, начала она, — Эрвин-Смиты не болеют? — Конечно, нет! — сморщил нос капитан разведки, мгновенно выпрямляя спину, шею и про себя ругаясь от выстрелившей по всему телу боли. — Какая болезнь?! Да и с чего бы? Поплавали немного в утренней водичке — и сразу в сопли? Прости, Ханджи, но это абсурд. Разведчик должен быть закаленным. Я закаленный! Холода бояться нельзя! Болеть нельзя! А значит, мы и не будем. Я не буду. — А кто что-то сказал про водичку? — невинно взглянула она на него своими вишневыми оленьими глазами. — О чем ты? — сдвинул брови Эрвин. — Я, — Ханджи положила ладонь на грудь с самым честным видом, — ни словом не обмолвилась о том, что какие-то потенциальные простуды могли быть вызваны купанием в реке. Про реку заговорил ты. Понимаешь, что заболел, и подсознательно уже отыскал причину, м, капитан? Эрвин сделал глубокий вдох. Ханджи беззаботно рассмеялась. — Ну-ну. — Ну-ну? — Ты такой боевой. — А ты алогичная. — Я-то? — улыбнулась Ханджи во все зубы. — Ты, Ханджи, сидишь напротив меня, и с тобой совершенно точно все в порядке. — Так я закаленная, — развела Зоэ руками. — Я в детстве зимой на улице спала иногда, в одних трусиках и маечке. Просто ради адреналина. Ставила на себе эксперименты по выносливости. А ты все-таки нежнее. Ты городской. Посмотри на себя. — Я? Нежнее? — слабым голосом поинтересовался Эрвин и по лицу Ханджи понял, что еще чуть-чуть — и он окажется искупан в ее заливистом смехе. Он порывисто встал на ноги, в последний момент прихватив вслед за собой покрывало. В свете утра розовостью молодости блеснула кожа на его ягодице. — Я великолепно себя чувствую. Я никогда не болею, — уверенно заявил Эрвин Смит, чувствуя, как в горле шевелится странное першение. — И разведчики, я уверен, в прекрасном здравии. — Чудесно! Восхитительно! До одури люблю твои умозаключения, — Ханджи вскочила на ноги — такая ажиотированная, что едва не хлопала. — Надевай трусишки, командир, и пойдем завтракать. Полюбуемся на этих пышащих здоровьем солдат!

***

Эрвин замер на пороге столовой, удивленный. — А чего так мало народу? — он оглянулся на Ханджи. — Где все? Руни, где моя Руни? Захариуса не видно, Нанабы тоже. Потери в вылазке были минимальные, рекордные даже — оправдать отсутствие солдат нечем… — Это как сказать, — раздался знакомый голос рядом. Эрвин обернулся и увидел Моблита, потирающего красный нос. — Ты о чем? — Капитан не в духе, — театральным шепотом огласила Ханджи для Моблита. Эрвин выдохнул и вопросительно взглянул на помощника Зоэ. — Потери минимальные, но, кто знает, вдруг это только пока. Двадцать человек в лазарете, температура. — Температура? Лазарет? — Эрвина затопила какое-то ужасно неприятное, горькое чувство. — Из-за чего? Переправы в реке? — Или холодной ночи. Разные могут причины. — Все это глупости, — Эрвин почувствовал, что начинает злиться. — Раскисли дома от усталости, и все. И в любом случае, Моблит, запомни: от простуды еще никто не умирал! — Э-э-э, вообще-то… — несмелый палец поднялся в воздух, но предостерегающий взгляд Ханджи, который от Эрвина не укрылся, заставил ее помощника прикрыть рот. — Не бери в голову, поправятся, — подруга ободряюще похлопала Эрвина по плечу. — Потери и правда минимальные — всего девять человек! Конечно, — Зоэ помрачнела, — погибших все равно не вернуть… Но хотя бы в этот раз ангелы смерти не обсчитали нас по дороге домой. И мы открыли новые территории! Это ли не прогресс, за которым мы так охотимся. Ну-же, Эрвин, пойдем. Сливовый пирог на завтрак — фантастика! Чайку?.. Есть мед. Или варенье! Я ни на что не намекаю… Аппетита у Эрвина не было. Несмотря на изнурительные физические нагрузки во время вылазки и пережитую усталость, ему кусок в горло не лез. Тело иногда ощущалось странно: то поведет в сторонку, то отпустит. Смит ковырялся в тарелке и все зыркал по сторонам голодным взглядом, пытаясь отыскать среди безразличных ему солдатских голов знакомую черноволосую макушку: оглядывался, а сам одновременно и желал, и страшился его увидеть. Эрвин одергивал себя, возвращался к тарелке, опять пытался запихнуть в равнодушный к еде рот хоть кусочек. «Надо больше спать! — скомандовал он себе решительно, даже со злостью. — И меньше курить — вон как в горле першит из-за треклятых папирос». После завтрака Эрвин вышел покурить. Чирканул спичкой, с наслаждением затянулся, выпустил через ноздри две струйки сизого дыма. Стал разминать шею. — Томаш, — кивнул он своему солдату, шедшему в его сторону из конюшни. — Как ты? — Бодро, — отозвался он, пожал протянутую ему руку, сощурил светлые глаза, так живо выделяющиеся на веснушчатом лице. — Руни заболела, она в лазарете. Так что ее обязанности пока я перенял. На полдень назначено обсуждение завтрашних похорон. А еще с вами хочет поговорить командир Шадис, в три. Родственников погибших мы вчера оповестили. Раненые чувствуют себя хорошо… Изо всех сил пытаясь сосредоточиться на словах Томаша, держась за папиросу так, словно в ней была сосредоточена эссенция его жизни, Эрвин ощущал слабо доносящееся до него эхо реальности. До него только сейчас дошло, что день был отвратительно жарким и душным, парило как перед грозой, но небо не выглядело так, будто пойдет дождь. Пахло лошадиным дерьмом, и какой-то мокрой псиной, и потом — хотя, возможно, все это был сам Эрвин?.. Он ведь еще так и не дошел до душа, а ночью, судя по всему, пропотел. «Вот это меня ждет денек», — устало подумал он, туша окурок и следуя за Томашом внутрь замка: дел было море, и ничего отложить было нельзя. В этот день все, что Эрвин делал, осознавалось им примерно в той же мере, в какой осознается сон: он не замечал дорогу до мест и людей — в какой-то момент он просто поднимал голову, моргал и находил себя в новом месте за новым занятием. Он не заметил, как пришел со двора к себе, как наспех умылся, как обтерся влажным полотенцем, как оделся. Как уселся за стол, рутинно просматривая план похорон и вообще всего завтрашнего дня. Как осушил графин с водой, как Томаш принес новый. Не заметил, как пошел в лазарет навестить Руни и как внезапно несколько солдат встали с коек, чтобы подойти к нему и пожать его сухую горячую ладонь. Не заметил, как попал к Шадису, как прослушал два часа его бубнежа, который редкостно действовал на нервы — Эрвин выбрал не злиться, потому что силы на злость не осталось. Он не заметил, как попал на организационное собрание по похоронам, потом — на ужин и, наконец, не заметил, как вновь оказался во дворе с папиросой. — У вас все нормально? Эрвин моргнул, затянулся, повернул голову вправо, морщась, и почувствовал себя так, словно его изо всех сил ударили в живот кулаком. Рука прорвала его кожу, мышцы, ухватилась за кишки и через открытую рваную рану — уродливо, мерзко и болезненно — вытащила их на свет божий. «Нате, — как будто говорила рука, — полюбуйтесь. Сердце носит на рукаве. То есть кишки! Скрученный весь стал, как они. Страшно тебе, боишься, синеглазый?» — У меня голубые глаза, — проговорил Эрвин мягко, вытирая пот со лба. — А? — на лице Леви отразилось невнятное замешательство. Он выступил из темноты лишь наполовину, стоял, больше даже не скрестив на груди руки, а себя обняв. — Да. Да, голубые. — Ты о чем? — спросил Эрвин негромко, затягиваясь. Это лицо. Это долгожданное лицо. Это лицо было для него в это мгновение, как праздник. Эти живые серые глаза, так пытливо на него глядящие — «хорошо, что живые, не мертвые; как же хорошо, что он живой, что он еще здесь»; этот чуть курносый нос с мягкой горбинкой — «почувствовать бы, как он щекочет мою шею, когда пытается разнюхать, какой же я на самом деле». И эти волосы — эти темные волосы, волосы цвета ночи, волосы цвета воронового крыла — «волосы, волосы на его виске, в которые я уткнулся носом, когда его спасал в воде; краешек его холодного уха под моими губами — расцеловать бы его, шепча ему на ухо новые стратегии отлова титанов…» — У вас случайно нет температуры? Эрвина как ледяной водой окатило. Он уставился в глаза напротив. — Ты забываешься. Брови Леви неопределенно встали домиком над светлыми глазами. — Я никогда не болею! — торжествующе произнес Эрвин, поднимая к небу кисть с сигаретой и тут же роняя ее из пальцев. — К черту, впрочем. Так, когда плавать будем? Леви продолжил смотреть на него тем же странным взглядом. — Завтра похороны, — выдохнул Эрвин и сложил губы трубочкой, внезапно для самого себя упираясь ладонью в стену замка — силы покидали его с каждой минутой. — Послезавтра? Часиков в одиннадцать? — Ну ладно, — отозвался Леви после еще одной паузы. — Как-то ты без энтузиазма. — Да вы просто за домик держитесь. Беспокоюсь о вас. Эрвин медленно, тягуче улыбнулся: — Я в полном порядке. Просто немного устал. Один хаотичный день за другим денным хаосом. — За другим денным хаосом? — Леви смешно сморщил нос. Эрвину понадобилась минута, чтобы понять, что не так. — Хаотичным днем, боже! — воскликнул он и вдруг почувствовал, что ему болит кожа. — Пора идти отдыхать. И тебе тоже. Напрягась из последних сил, Эрвин собрал осколки трезвости рассудка и спросил Леви: — Ты вообще как? После вчерашнего? — Давайте потом поговорим, — отмахнулся он вдруг, и Эрвин, ожидавший чего угодно, но не такой реакции, опешил. — Послезавтра. Теперь паузу взял он. — Ладно, — кивнул он в конце концов. — Тогда… поговорим послезавтра. Конечно. Когда ты будешь готов.

***

У Эрвина выдалась тяжелая ночь. Убежденный в собственных правоте и усталости, он метался с одного края кровати на другой несколько долгих часов, пока организм наконец не сказал «хватит!» и насильно не нокаутировал его. Когда на горизонте робко не постучалась в двери заря, вымокший, невыспавшийся, злой, чувствующий себя так, словно всю ночь разгружал телеги, Эрвин сполз с постели, умылся и заварил себе горячего чаю с медом. Неожиданно для него, чай возымел поразительный эффект. Приободренный и по-прежнему упрямый, Эрвин взял полотенце и отправился к реке. «Простуда! — кашляя, шипел он по дороге к воде. — Придумали. От воды — и простуда! Мы разведка. Что за фантазеры… Отправлю писать детские книжки!» Поплавал. Сначала глотал ртом воздух и колотился от холода, потом привык, и кожа стала гореть приятным огнем. На воде встретил фантастический розовый рассвет. Вспомнил, что завтра придет сюда, в свое любимое место, с Леви. Улыбнулся и отправился к берегу, обтерся. А затем пришлось окунуться в новые воды — на этот раз, дел, и все остальные заботы отошли на второй план. Похороны были несобытийными. Все было как всегда. Ему было сложно сказать, на скольких он уже побывал, и сколько еще товарищей ему предстоит отпустить. Неожиданно для него посреди церемонии, как из воздуха сотканный, нарисовался главнокомандущий Закклай. Были какие-то речи о доблести и долге — для всех на поминках, в столовой; было пожимание руки и короткое «молодец» — украдкой в темном коридоре. Жизнь текла вокруг Эрвина, а Эрвин думал лишь о двух вещах. «Мне болит все тело» и «завтра я иду учить Леви плавать».

***

Условились выйти из замка в 10.30. Когда Эрвин показался на улице, Леви уже ждал его, подперев ногой стену. — Как выспался? — бодро поинтересовался Эрвин, суя в рот папиросу. — Никак, — отозвался Леви кротко и, не глядя на Смита, добавил: — Вы, судя по всему, тоже. — Сложно прийти в себя после вылазки, — улыбнулся Эрвин, а сам внутренне чуть не взвыл: голова гудела, как от колокольного звона, руки и ноги болели ужасно. Ему казалось, что по нему всю ночь одна за другой проезжали повозки, запряженные самыми жирными на свете лошадями. «Проклятая усталость! Так вымотался, что даже отдохнуть нормально не могу», — сказал он сам себе в который раз. До реки шли в полной тишине. В высокой траве гудели насекомые — последние песни лета перед долгой и холодной осенью. Было достаточно тепло — далеко не так противно, как вчера, но свет все равно уже был сентябрьским, а настроение — философским. — Можно вопрос? — когда уже почти подошли к берегу, раздался голос Леви. — Конечно, — улыбнулся Эрвин, шагая с ним рядом. — А вы когда-нибудь учили кого-нибудь плавать? До меня? Эрвин снова — хотя ему это было совершенно несвойственно — вытянул губы трубочкой, а потом расплылся в улыбке. — Ты как-то мне сказал, что легко учишься всему физическому. — Но я чуть не утонул. — Так ведь ты до этого не учился плавать. Я тебе покажу, что делать, и ты все поймешь. Мне не нужно быть инструктором, чтобы ты освоил азы — ты, Леви, из всех людей. И, заметив сомнения на бледном лице с мелкой, едва заметной россыпью веснушек на щеках, Эрвин рассмеялся — легко и непринужденно: — Что, не доверяешь мне? — Доверяю, — раздался искренний ответ самым красивым голосом на свете. — Но боюсь. — Главное — научиться держаться на воде, а там все будет нормально, — Эрвин вскинул руку и прежде, чем успел осознать, что делает, легонько сжал его теплое плечо. — Я буду следить за тем, чтобы с тобой все было в порядке. Я обещаю: ты не утонешь. — Не хотелось бы… мне не понравилось. Эрвин наконец словил его взгляд — с хитринкой, скрытой в блеске холодных серых глаз. Сердце пропустило удар. Дыхание сперло. Он закашлялся. — Раздевайся, — борясь с приступом, проговорил он и стал стягивать через голову рубашку. И только выпрямившись и замерев на траве, Эрвин осознал, что натворил: перед ним, высоким, широкоплечим, с голым торсом, стоял Леви — уже без майки, расслабленный, левая нога согнута в колене; его кожа красиво искрится в обманчивом свете августа — так и хочется наклониться к нему, провести языком по ключицам, груди, облизать пресс, обхватить губами соски — проверить, все ли теплое, настоящее, реальное. Такая красота в такой близи казалась ему одним из запутанных горячечных снов, которые он отрывками фиксировал в своей памяти прошлой ночью. Откуда он такой взялся? Как он такой возможен? — И брюки? — внезапно тихо проговорил Леви — так тихо, как будто… «Как будто мы у меня в спальне, и мы любовники, и нам нужно сохранить нашу связь в тайне», — чувствуя, как сбивается дыхание, проговорил сам себе Эрвин. Мир вокруг выключился. Он не проронил ни звука с тех пор, как раздался голос Леви. — Ну, — разрезая тишину, словно ножницами, переливающейся хрипотцой своего низкого голоса начал Эрвин, — если ты хочешь купаться в одежде, купайся в одежде. Но я купаюсь голый. Глаза Леви округлились. Эрвин не сдержался и беззвучно рассмеялся. — Не переживай, сегодня буду в белье. Ты тоже можешь. А штаны могут мешать движению. Они разделись и пошли к воде: Эрвин — отчаянно пытаясь выглядеть непринужденно, Леви — избегая на него смотреть. Смит скользил глазами по крепкой невысокой фигуре в ослепительно-белом белье перед собой: ласкал взглядом его талию, оценивал ширину плеч. Его внимание приковали ягодицы Леви: руки вспотели от того, как Эрвину хотелось — мягко, но с намеком на большое и пошлое — сложить ладони чашечками и обхватить их. Обхватить, чтобы затем пальцами осторожно, нежно, но жадно и через дрожь нащупать между ягодиц то самое заветное, что обещает обоим сладкое, ни с чем не сравнимое удовольствие — и ни с чем не сравнимую близость. Да. Ладони, пальцы… Это будет хорошо. Он представил, как растущее возбуждение подталкивает его начать тереться об упругое молодое тело перед ним, тяжело дышать в горящее от переживаемых физических и душевных ощущений ухо. Поцеловать его в мочку. Провести ладонями по крепкой груди. Стянуть его трусы вниз, к бедрам. Вынуть из своих трусов ставший твердым… «Сильный, но хрупкий. И очень красивый», — Эрвин судорожно сглотнул слюну и заставил себя сосредоточиться. Не хватало только заработать колообразный стояк. «Ну, зато Леви точно не утонет, если уцепится за этот флагшток», — подумал Эрвин и едва удержался от смеха. И все же, какими бы хаотичными и нервными ни были его мысли, Эрвин почувствовал: Леви успокоил его, возможность наблюдать за ним сейчас успокоила его. Несмотря на страх воды и секундное замешательство у самого края берега, Леви медленно и спокойно вошел в реку. Его уверенность в собственном теле — в его крепости, и здоровье, и способности преодолеть физические препятствия — была завораживающей для Эрвина и очевидной в том, как он непринужденно держал осанку и как стойко терпел речную прохладу. Вода шла гладкими кругами, когда Леви продвигался вперед. Он оглянулся на Эрвина, мол, идешь? Тот очнулся и закивал. Чуть ли не бросился вперед, по пути расправляя на заднице белье. Он ввалился в реку, стал разгребать воду руками, отчего она пошла крутыми волнами — как будто испугалась его и решила выйти за берега, расступаясь перед его решительностью и желанием и перед ними преклоняясь. — Готов? — улыбнулся он, щурясь на солнце. — Что делать? — кивнул Леви, оборачиваясь. — Давай вернемся туда, где помельче. Вернулись. — Опустись в воду, упрись руками в дно, засунь голову в воду… Леви с сомнением покосился на него. — Меня папа так учил плавать, — отозвался Эрвин — внезапно для себя, чуть смущенно. — Ну ладно, — ответил Леви. — А ноги держать на плаву? — Ага. Как только голову опустишь, убирай левую руку, потом возвращай ее обратно и убирай правую. Как только освоишься, можешь убирать обе. Твоя задача — остаться на плаву. Научишься так лежать — считай, полдела сделано. Да, и не забывай дышать: воздух в твоих легких помогает тебе держаться в воде. Леви кивнул, быстро занял нужную позицию. Эрвин присел рядом с ним, быстро окунулся с головой, вытер с лица воду, шумно выдохнув, отбросил мокрые волосы со лба назад, открыл глаза. Леви отвел взгляд, уставился вперед. — Вот так, — сказал Эрвин и легким касанием чуть приподнял в воде его ступни. — Чуть повыше. Отлично лежишь сейчас, ровненько, как на планке. Сделай вдох поглубже и опусти голову, я страхую. Леви втянул в легкие воздух и ушел головой под поверхность воды. Внезапно для себя Эрвин весь напрягся, стал всматриваться в его руки, скрытые толщей воды. Он увидел, как Леви убрал одну руку, едва заметно вздрогнув всем телом, но сохранив позицию. Мгновение — рука вернулась на исходную. Вздрагивание повторилось. Леви повторил движения — на этот раз уверенно и размашисто. Он поднял голову, стал вбирать кислород. Эрвин с удивлением обнаружил, что Леви даже дышит правильно, хотя он не додумался рассказать ему о правильном дыхании. — Нормально? — спросил Леви, чуть повернувшись к Эрвину. — Нормально? — изумился Смит. — Блестяще! Леви усмехнулся и вернулся в воду, а Эрвину в сердце моментально прилетела стрела с наконечником, смазанным медом. Этот мед примешался к крови, разошелся по телу. Ох уж эти лихие мальчишки с озорной усмешкой хулигана. Их Леви напоминал ему — мальчишек из его юношества, до ночи гонявших мяч на школьном дворе. Напоминал, но был лучше и ярче любого из них. «Он изобрел их, таких мальчишек», — с теплой улыбкой подумал Эрвин и тут же увидел, что Леви поднял обе руки под водой и теперь лежит на животе — расслабленный и спокойный — так, как будто делает это в десятитысячный раз. Дальше они просто плавали. Эрвин только разъяснил Леви, как работать руками, а тот моментально освоился и принялся за дело. Он двигался, как рыба, был настолько естественен, что это обезоруживало и лишало дара речи. «Легко учусь всему физическому» не было преувеличением. Это высказывание Леви о самом себе обесценивало его физическое превосходство. Глядя на него, купающегося в лучах августовского солнца, купающегося в реке с наслаждением и улыбкой, о которой он наверняка не подозревал сам, Эрвин с открытым сердцем любовался легкостью его движений, комфортом, который аккомпанировал уверенности, с какой Леви владел своим телом. Он ощутил почти отцовскую гордость за него — что было ему немного странно, принимая во внимание силу, с какой Эрвин его желал. Он смотрел на него, на легкость его достижения — легкость, которая при этом не умаляла значимости результата, осознавал ширину и красоту человеческих возможностей, силу молодости, силу самого Леви и вместе с ней — силу разведкорпуса. Ведь теперь — внезапно осознал Эрвин и остановился среди реки, двигая руками лишь затем, чтобы не уйти ко дну — теперь, когда Леви умеет плавать, нет ничего, что он был бы не способен сделать. Миссия Эрвина — вести людей вперед, трудиться за стеной на благо человечества — оставалась значимой и актуальной, но он понял вдруг, что даже если умрет, разведкорпус точно выживет. У него была Ханджи, а теперь у него есть еще и Леви, и оба они всемогущи. Положиться на ум Зоэ, на силу и способности Леви — и человечество непобедимо. Наследники. Преемники. Тревога по поводу будущего, которая редко, но хватко вцепливалась в его сердце, враз отступила. Люди в надежных руках. Точно можно не бояться умереть. Чувствуя, как вода прохладными поцелуями покрывает его обнаженную кожу, Эрвин поплыл вперед. Он смотрел на Леви широко раскрытыми глазами и улыбался, радуясь его успехам. Но пока одна часть его сознания находилась там, в достижении Леви и его победе над страхом и былой неудачей, другая часть не могла не забрести в спальню. Видя, как Леви чувствовал себя в воде, осознавая, что у него нет проблем с собственной телесностью, Эрвин мог только гадать, сколько чувственности и возможностей для ее реализации у него было. Ох, исследовать их вместе с Леви… «Еще одна горячечная мечта?» — спросил он сам себя и почувствовал, как мурашки разочарования пробежались по его туловищу. Они выбрались из воды, когда оба выбились из сил. Вернее, Эрвин выбился из сил, а Леви ему подыграл. Эрвин распластался на траве, раскинув руки в стороны, прикрыл глаза, а Леви присел рядом и вытянул на земле ноги. — У вас все губы синие, — заметил он внезапно. И, к своему удивлению, Смит почувствовал, как его заботливо укрыли полотенцем. — Я как в больничной койке, — Эрвин приподнял голову, созерцая творение Леви. — Спасибо. Тот опустился обратно на землю: — Зато в тепле. Лучше, наверное, не залеживаться. Я все равно убежден, что вы подхватили какую-то дикую простуду, так что… — Нет у меня никакой простуды… — Так что спасибо, что все равно научили меня плавать. Их глаза встретились. Эрвин улыбнулся, обласканный этим взглядом потеплевших серых глаз. Конечно, когда он думал об этом уроке ночью, его собственная роль казалась ему куда значительнее. Он понимал, что Леви обучится плаванию быстро, но не подозревал, что окажется настолько бесполезным: его ученик все сделал сам. В воображении проносилась череда картинок: вот он касается его бицепса, вот поддерживает под живот, широко расставив пальцы. Леви нервничает, но ему это нравится. По-извращенски, но зато искренне: кто его подслушивает в собственной голове? Он здесь наедине с собой, может быть честным! Однако реальность разительно отличалась от фантазий. Все произошло само собой. Его эго никто не подрочил. Но в сердце было тепло. Эрвин улыбнулся: — Пожалуйста, но ты все сделал сам. Я тобой горжусь. Возможно, ты испытаешь испанский стыд от таких слов, но… — Не испытаю. Это… приятно. Спасибо. Капитан… Эрвин поднял кисть и только в последний момент опомнился: «Нет, ты не можешь взять и погладить его руку!» — Давай возвращаться, — чувствуя в горле вернувшееся из короткого дневного сна першение, проговорил Эрвин, сел и стал обираться полотенцем. — Честно говоря, я бы поел. — Ух, я тоже. Вода так выматывает. Они вернулись в казармы, болтая ни о чем, и совершили набег на кухню. Перехватив еды и взяв горячего чаю, Эрвин, посмеиваясь, поднялся к себе. Он занялся работой, затем пообедал, после — поработал еще. К ужину он ощутил вытрясающий из него всю дурь озноб, после ужина пришел утомительный жар. Горло болело так, что хотелось сунуть в рот руку по локоть и вырвать его нахрен. Его сознание споткнулось о камешек и накренилось в сторону, как кораблик в бутылке: который час? что происходит? Прохладная рука на лбу и родной голос человека, который идентифицировал себя как «тетушка Ханджи» заставили его ощутить, как вертикаль сменяется горизонталью. — Что со мной? — простонал Эрвин, кривясь от боли в горле. — Я умираю?.. — Нет, дурачок. Ты заболел. А я говорила!

***

Итак, Эрвин Смит заболел — как и тридцать процентов солдат, вернувшихся с ним из последней вылазки. Доктора сходились во мнении, что лучше сопли и жар, чем оставшийся от человека палец, но Эрвину не становилось ни легче, ни веселее от таких вот умозаключений. Он вынужден был признать свою дурость и сдаться — сдаться болезни, потому что только в таком подходе к вопросу он видел возможность поскорее от нее избавиться. Он также вынужден был признать, что его добило купание — но не то, что было с Леви, а то, что было в день похорон, на рассвете, потому что именно тогда ему действительно пора было отлежаться. Вместо этого он пролежал в постели, потный и горячий, весь день, следующий за плаванием с Леви, и должен был остаться в таком же положении минимум еще три дня. К его стыду и неверию Шадис подписал его больничный, а Ханджи — которая, в отличие от него, действительно оказалась закаленной и здоровой — стала за ним присматривать. — Я заболел, — трагически шептал себе Эрвин каждые полчаса под нос, в очередной раз меряя температуру. Его второй день постельного заключения начался несобытийно. Он лежал без дела и страдал от болезни и бесцельности своего теперешнего существования все утро. Ханджи принесла ему завтрак и книгу, но буквы прыгали перед глазами. К тому же, погода стояла серая и дождливая, в комнате было темно. Эрвин зажег лампу, но и с ней ни черта не мог разобрать. Он сдался и стал припоминать все детали прошлой вылазки, чтобы структурировать свои наблюдения и рекомендации для будущего отчета. Однако вскоре он задремал и проснулся от осторожного стука в дверь. — Капитан Смит? — раздался негромкий голос по ту сторону стены, и на ручку нажали. Леви вошел в его спальню с удивительно самодовольным видом. Он остановился в ногах кровати Эрвина, сложил на груди руки и скрипуче произнес: — Все еще не заболели? — Заболел, — понуро кивнул Эрвин, кутаясь в одеяло. Леви вздохнул и шуршащей походкой приблизился к изголовью кровати. Только сейчас Смит заметил, что у Леви с собой какие-то бумажные свертки. — Фруктовые корзинки. И палочка колбасы. Но хлеб из столовой. Наш самый вкусный, — пояснил Леви, протягивая ему еду. — Я присяду? И, не дожидаясь ответа, он сел рядом с Эрвином, неожиданно возвышаясь над ним, лежащим на подушках. — Зачем ты тратил деньги? — с тяжестью на сердце подумал Эрвин. — Пожалуйста, не делай так больше… — Вы есть будете? Колбасу я порезал. Чай у вас заварен. Сделать новый? — Этот вроде неплох. Попробуй. Леви мотнул головой: — Есть будете? — Я не очень голоден… — Надо. Еда восстанавливает силы. — С каких пор ты эксперт по болячкам? — С таких. — В детстве много болел? — Я никогда не болел. Ни разу. Глаза Эрвина округлились, а потом он усмехнулся: — Да ладно, чего тут павлиниться. Моя гордость растоптана этим треклятым бессилием, — неожиданно для самого себя искренне признался Смит, наблюдая, как Леви накладывает для него на свежий черный хлеб розовые мясные кружочки, — но… вроде бы это не смертельно — рассекретить болезнь? — Моя гордость здесь ни при чем, — пожал плечами Леви. — Я правда никогда не болел. Руки у меня чистые. Держите. Эрвин подобрался на постели. Леви подался вперед, одним движением поправил для него подушки. — Я не немощный… — смушенно и даже стыдливо пробормотал Эрвин. Он был потен, небрит, с кругами под глазами, в мятой рубашке, в кровати, в конце концов. Это был далеко не самый презентабельный его вид. — Я и не говорю, что немощный. Напрягает же, когда болеешь, а позаботиться некому. — И откуда ты это знаешь, если утверждаешь, будто бы никогда не болел? — прищурился Эрвин и взял в руки бутерброд и протянутую ему тканевую салфетку. — Изабель, — уголки сухих губ Леви неожиданно тронула теплая, нежная улыбка. — Осенью она часто простужалась и всегда злилась, когда ей не приносили вовремя суп или шерстяные носки. Хотите суп? В столовой дают, могу раздобыть вам еще до обеда. — Не хочу, спасибо, — отозвался Эрвин, поднес к носу бутерброд, втянул в легкие манящий запах мяса. Он сделал укус и тихонько застонал, прикрывая глаза: — Какая же вкусная колбаса… Но я все не съем. Бери ты ешь. Составь мне компанию. — Это все вам. — У меня нет сил столько есть, Леви. Это очень много… Еще и фруктовые корзинки… Откуда ты узнал? Откуда ты вообще узнал, что я заболел? — одумался Эрвин. — Ханджи рассказала, — пожал Леви плечами. — Не отвлекайтесь. Щеки впали. Уверен, вы с вылазки со своей болезнью не ели нормально. — Куда мне столько есть, Леви… — Да ты здоровый мужик, кончай! — неожиданно брякнул Леви и рассмеялся. Эрвин замер с полным ртом хлеба и колбасы. Он посмотрел на Леви, сидящего к нему так близко, напротив, на его кровати, глядящего на него выжидательно — как будто гадающего, что Смит сделает, как отреагирует — и впервые за два дня ощутил себя живым. Тепло его тела, трепет от его внимания, то, что он впервые оговорился и обратился к нему на ты. На ты — на душевное, честное, близкое ты. Интимное ты. — Мужчины во время болезни становятся совсем невыносимы. Как дети. Так тоже говорила Изабель. Простите. «Мужчины». Эрвин ощутил трепетную сладость внизу живота. Он прекрасно знал, что был мужчиной — знал, что вырос, что больше не мальчик и не юноша. Но мужчина было заряженным словом. Для Эрвина оно было не про пол. Для Эрвина это слово пропиталось мускусом, и решительностью, и крепостью его рук, и мудростью, и знанием себя, и чувственным стремлением познать другого. Леви назвал его мужчиной. — Не беспокойся об этом, — хрипло — не то от простуды, не то от возбуждения — проговорил Эрвин. — Когда мы наедине, обращайся ко мне на ты. Учитывая нашу историю… Знаешь, мне нравится. Леви даже не кивнул. Он просто смотрел на него широко распахнутыми глазами, не двигаясь и даже не моргая. Казалось, весь мир схлопнулся и теперь жил на дне его ясных серых глаз. По крайней мере, схлопнулся весь мир Эрвина. — Ешьте, — одними губами проговорил Леви. «Ешьте». — Я не хочу, чтобы о вашем ко мне особом обращении слагали легенды. Ага. Эрвин опустил голову, посмотрел на бутерброд в руке, затем снова взглянул на Леви. — А как кто-то узнает, если в комнате всегда будем только ты и я? — Это странно. «Это странно», — вот что он сказал. Но улыбнулся он не так, как буквы сложились в слова. Он улыбнулся медленно, тягуче, магнетически. «Как кот». Эрвин ощутил, как потяжелела голова и как в сердцевине его груди разверзлось пламя. «Наверное, опять температура поднимается», — подумал он какой-то задней мыслью. Он был уверен, что, приблизься он сейчас к нему, жадно накрой его рот своими губами для поцелуя, Леви не отпрянет. Он обнимет его, и они заблудятся в простыни, и будут лежать так, спутанные и запутанные, пока за окном не станет смеркаться. «С тем, чтобы член встал, у тебя никогда не было проблем. Чувства — вот зона, в которой ты всегда теряешься». — Делай, что хочешь, — проговорил ему Эрвин, имея в виду все на свете и сразу. — Я не буду против. — Я постараюсь. — Делать, что хочешь? — Да. — Мне казалось, такой навык у тебя давно. — Если вы про Подземный город… Я не то чтобы крал из-за того, что ничего поинтереснее не придумал. Ешьте, черт возьми. И корзинку тоже. Свежие. — Я ем, ем… — проговорил Эрвин и с наслаждением откусил от бутерброда еще. — Расскажи что-нибудь, пока я ем. Что еще говорила Изабель? Мужчины невыносимы и… каковы еще? — Говнюки. За исключением, конечно, нас с Фарланом. Эрвин невесело усмехнулся: — Как будто бы она была права. Леви подпер щеку рукой: — И вы говнюк, выходит? Прости… Ты? Эрвин поперхнулся. Крошки хлеба странствовали по его рту из-за судорожного кашля вверх и вниз. — Ну-ну… Мир словно замедлился. Эрвин увидел, как Леви приподнялся, опираясь на одно колено, и вытянулся перед ним. Мышцы на его бедре напряглись, брюки натянулись от растяжки в районе паха. Ладонь Леви коснулась спины Эрвина, стала постукивать. А прямо перед лицом Смита оказался объект всех его желаний. — Дышите… Чаю? — Спасибо… Не надо. — Сам же попросил… — все еще возвышаясь над ним, прошептал Леви словно в макушку Эрвина. — Я не был готов… Извини. Эрвин поднял подбородок, и они посмотрели друг на друга: впервые Леви глядел на него сверху вниз. — Я говнюк. Глаза Леви замерли на его лице. Эрвин почувствовал слабость — слабость от его близости и слабость из-за внезапно начавшего ныть сердца. Господи, забыть бы обо всем и обнять его, просто обнять, остановиться и успокоиться. Ведь рядом с ним так хорошо и время замедляется — разве не так должен ощущаться дом? Эрвин сделал судорожный вдох, опустил на кровать руку с недоеденным бутербродом. — Ты выглядишь, как бомж, когда ты небритый, — прошептал ему Леви. — Спасибо, — одними губами проговорил Эрвин, улыбаясь. — Как интеллигентный бомж. — Это лучше? — прошептал Смит, едва ощутимо для самого себя чуть подаваясь вперед. — Мне интеллигенты нравятся, — не сводя с него глаз, проговорил Леви. — Даже если они говнюки? — К сожалению. Эрвин улыбнулся. Время остановилось. Он смотрел на Леви снизу вверх и был готов губами проложить дорожку от его паха к его горячим сухим губам. Его напряжение достигло такого накала, что он едва помнил, как дышать. Он не понимал, отчего ему так жарко — из-за болезни или из-за чувств, которые огнем танцевали на его криво, наспех раскрытой лезвием груди. И вдруг — внезапно настолько, что у Эрвина на мгновение потемнело в глазах — дверь в его спальню с шумом открылась, стукнулась ручкой о стену, и в комнату всыпались коридорные смех и разговоры. Леви сел, лишая Эрвина своего тепла и избавляя его от наваждения — наваждения, к последствиям которого он — как он сейчас ясно осознал — не был готов. В голове стремительной конницей пронеслись все его умозаключения на этот счет — мысли о том, как он не мог рисковать связью с Леви ради секса, и разница в положении в армии и количестве власти, и неуверенность в своих чувствах, и страх ранить его, сделать ему больно — куда больнее, чем сейчас, а ведь Леви и без того многое пережил и выстрадал. Нечестно — нечестно делать что-либо по отношению к нему, когда он ничего не может ему обещать. И чувства меняются — это нормально, он знал, но как будто заходить в отношения все равно нужно с козырей, а уже в процессе — что ж — растерял их, так что ж поделать?.. Разочарование в обстоятельствах и в себе затопило Эрвина. Он обмяк на кровати, глядя на свой недоеденный бутерброд, о котором с таким вниманием позаботился для него Леви. Их маленький мир тайных чувств был разрушен. Внезапность, с которой это случилось, так и подначивала: а был ли он вообще? А Ханджи — ведь это, конечно, была она — закрыла дверь в комнату и громко охнула: — Ну и жарковато же здесь у вас, ребятки! Дайте-ка я открою окно.

***

Следующие полторы недели прошли для Эрвина, как день. Ему по-прежнему полагался постельный режим. Боль в горле и жар отступили, но его мучили заложенный нос и безбожный кашель. И все это время, когда он не был занят тренировками или дежурствами, рядом с ним находился Леви. После того проникновенного момента, с такой непринужденной легкостью разрушенного Ханджи, Эрвин опасался встречи с ним. В конце концов, ему все еще предстояло переживать стыд и смущение лежа. Смит не был до конца уверен в том, что Леви думает о моменте, который они разделили. Чувствовал ли он влечение? Хотел ли он действовать? Если да, то что его останавливало? Эрвину было сложно судить о ходе его мыслей, да и собственный жар в тот день не облегчал задачи. Насколько трезво он оценивал ситуацию? Правильно ли считал позы, слова, интонации? Ханджи сказала, у него была температура 40.5 — мало ли какие фертеля здесь мог выбросить разум. Выдавал ли он желаемое за действительное? Был ли он милостив в отображении реальности? Эрвин не знал. Поэтому он не мог оценить ни произошедшее, ни реакцию Леви на это событие. Он мог выглядеть так, будто бы он уплывает на волнах влечения вместе с ним, — а, возможно, Эрвину это только показалось, и на самом деле Леви просто был обеспокоен или смущен его поведением. Но что бы Леви ни думал и ни чувствовал в тот день, на следующий он вел себя как обычно. Когда они оставались вдвоем, он мягко использовал «ты», интересовался, не надо ли Эрвину чего, мрачно поднимал уголок рта, предлагал ему почитать. Эрвин выяснил, что Леви отлично умеет интонировать самых разных персонажей и ухахатывался до приступов кашля, когда заставил его прочитать последнюю пьесу, спонсированную церковью. Леви его веселью только довольно усмехался. В последние дни, когда Эрвину стало совсем невмоготу лежать без полезного занятия, Леви пошел на огромную жертву. — Диктуй, я буду писать. От твоих вздохов по поводу ненаписанного отчета у меня начинают кровоточить уши. — Ты уверен? — с сомнением покосился на него Эрвин. — Да, — коротко отозвался Леви и побрел к его письменному столу, — можно возьму здесь бумагу и чернила? — Конечно… Но ты правда уверен? — Да и могу своей уверенностью поделиться с тобой, — усмехнулся Леви. Вооружившись письменными принадлежностями, он устроился в кресле рядом с кроватью. — Не переживай, я вполне грамотно и разборчиво пишу. — Я и не думал… — Тогда начинай. Работа над отчетом вместе выдалась куда более приятным занятием, чем Эрвин себе представлял. Спавшая температура и абсолютная вымотанность болезнью снизили его либидо, не оставили шанса беззастенчиво утопать в сладких грезах все то время, что Леви проводил рядом с ним. Вместе того, чтобы сосредоточиться на своем влечении к нему и разозлиться на себя и расстроиться, что все эти чувства и запутанности ни к чему не ведут, Эрвин расслабился и наслаждался его компанией. Леви быстро писал, не суетился и покорно зачитывал ударившемуся в выполнение писательского долга капитану только что зафиксированные строчки. Эрвин улыбался звуку его голоса, задумчиво переводя взгляд на потолок, потом возвращался к красивому лицу напротив и спрашивал: — Что скажешь, Леви? Понятно излагаю? — Понятно излагаешь, — усмехался тот. — Только замудрено. Переправа через реку описана, как самое важное событие экспедиции. Да и когда я помог расправиться с тварюгами у замка — тоже. Хотя это вторично. Главное — это расширение территории, мир, который лежал за тем пролеском, новая карта Ханджи. К чему эти подробности? — М-м, — пожимал плечами Эрвин, вдыхая воздух, пропитанный чистым запахом Леви, — даже не знаю. Показались важными. Они наконец попробовали чай, который Эрвин заказывал у Синего Князя — в последний визит в Мирту он заглянул к торговцу, чтобы забрать заказ. Видеть экстаз Леви при виде такого богатого выбора было отдельным удовольствием. Он как будто оттаивал, когда начинал смаковать свои любимые напитки: расслаблялся, растекался в кресле, любопытным взглядом поглядывал в потолок. За время болезни Эрвин так проникся этим тихим временем вместе, что собственное выздоровление воспринял с грустью и преждевременной тоской. Вернувшись от доктора к себе в спальню, он долго смотрел на кресло, где подолгу по вечерам сидел Леви: приглушенный желтый свет, пара свечей, его вытянутые ноги без обуви, книжка в потрепанной обложке в красивых руках, черная отросшая челка картинно падает на лоб, пока его голос зачитывает всякую псевдонаучную чушь. — Ну, вот и все? — спросил он сам себя и вновь почувствовал, как мурашки захватили его тело: их стада неприятно прошлись по его рукам и туловищу, с неразрешимой печалью признавая: Эрвину не хочется, чтобы это было «все». Ему хочется, чтобы это было только началом.

***

28 августа ранним утром Эрвин впервые за долгое время вышел на прогулку. Рядом с ним шагала Ханджи. — Ты в шарфике, я в шоке. Такой прям… поэт! Художник! Актер! — Актер! — фыркнул Эрвин. — Ты в ударе, Ханджи. — Я стараюсь тебя приободрить, — она похлопала его по плечу. — Ты поправился, а ходишь грустный. Я понимаю, упадок сил. Но где же серотонин от отступления врага? Эрвин усмехнулся и поднял глаза к небу. И небо, и воздух, и свет стали совсем осенними. Тут и там на деревьях преждевременно пожелтели листья, и их сухие собратья опавшими облаками шелестели под подошвой ботинок. Вся кленовая аллея перед ними с Ханджи стала раскрашиваться. «Не могу дождаться, когда появятся красные листки», — подумал он. Впереди на аллее показался человек. Подул ветер, прошло несколько секунд, и мужчина, словно оседлавший воздушные порывы, сделался ближе. Сердце Эрвина радостно застучало: он ждал этой встречи. Они условились пересечься здесь, на кленовой аллее, в полдень. — Знаешь, — посмотрев вперед долгим задумчивым взглядом, проговорила Ханджи, — мой дедушка любил повторять одну фразу. Весной и осенью. Не знаю, почему именно тогда. — Какую? — заинтересовался Эрвин. — Кой но йокан. — Кой но йокан? — сдвинув брови, повторил он. — Да. Кой но йокан. — Звучит… не по-нашему. — Именно, — торжествующе улыбнулась Ханджи. — Не знаю, откуда он ее взял, но как будто это вдвойне вдохновляет продолжать наши поиски за стеной, а? Эрвин кивнул. — Так и что же значит кой но йокан? Тем временем Леви был уже совсем близко. Эрвин широко улыбнулся и поднял руку, приветствуя его. Леви без промедлений сделал то же в ответ — вот только улыбку застенчиво спрятал, и у Эрвина внутри все зашлось от трепетной радости. — Предчувствие любви. Эрвин кивнул, как будто машинально, а затем замер, словно разучившись ходить. — Привет, — раздался совсем рядом голос Леви. — О, Леви! — Ханджи отпустила локоть Эрвина и выпрыгнула вперед, к нему. — Приветик. Красота, скажи? — Да, невероятно, — Леви с улыбкой закрутил головой по сторонам и спрятал руки в карманы. — Ты не видел раньше желтых листьев? — Залетали. Но деревьев… нет. Капитан? Что с ним опять?.. — Может быть, инсульт? — предположила Ханджи и зажевала ноготь. Эрвин моргнул и спешно закачал головой. — Задумался, — отозвался он и взглянул на Леви: — Здравствуй. — Здравствуй. Те. Эрвин мягко улыбнулся, посмотрел в серые глаза напротив. «Я же тебе говорил. Это сложно», — без слов доносил до него Леви. — Куда пойдем? — Где деревьев побольше, — ответил Леви. — Э-это можно! — хлопнула в ладоши Ханджи и внезапно крутанулась на месте. А когда Эрвин опомнился, то обнаружил, что они с Леви идут по обе стороны от нее, ведомые ею за локти. — Пойдемте, мальчики! Красота не ждет. Осень бывает только раз в году. Лист, который упал сегодня, уже не упадет завтра. Завтра он сгниет. Нужно ловить момент… Эрвин взглянул на Леви. Ханджи так уверенно тащила их вперед, что обзор на него открывался отличный. Словно почувствовав его взгляд, Леви повернул голову. Вопросительно дернул подбородком. «Что?» «Ничего», — мотнул Эрвин головой, а сам подумал: «Кой но йокан. Предчувствие любви». И через несколько минут понял: «Предчувствую».