Чудовища выбирают чудовищ

      В воскресенье девочки решили, что Лаванде непременно нужно купить платье для предстоящего осеннего банкета. Сам банкет должен был состояться уже в конце этой недели, так что времени оставалось в обрез, а Даниэль и Рене, оказывается, уже приобрели соответствующие наряды. Элисон отмахнулась от них, надув губы и заявив, что у нее и так полно платьев, и Лаванда бы обвинила ее в предательстве собственных принципов, если бы не густая липкая апатия Рейнольдс, растекшаяся по комнате мраком и безысходностью. Весь вечер субботы Элисон провела, запершись в спальне и как будто уже спала, но Лаванда отчетливо слышала ее едкий смешок, когда Даниэль меняла кровати. Даниэль не позволила Лаванде и шагу ступить вверх по лестнице, велела ей подождать и ловко перебросила собственное белье на ее верхнюю полку. Рене кивала и помогала, и таким саботажем Лаванду переселили вниз на место Даниэль, так что теперь она делила кровать с Рене, а не с Элисон. Посреди ночи, впрочем, устав пялиться в дно полки Рене и вздрагивать от каждого шороха, Лаванда перебралась в гостиную и там просидела, пока не забрезжил рассвет. Она готова была поспорить, что Рене заметила ее шевеления, но тактично оставила Лаванду одну.       С рассветом Лаванда поднялась на крышу. Впервые она заметила, как далеко видит с такой незначительной высоты, и долго рассматривала квадратные здания университетских построек, большие лекционные корпуса и широкие простирающиеся между ними дороги. Бело-рыжий стадион оставался у нее за спиной, зато впереди виднелась только начавшаяся стройка, а еще дальше мелькали проезжающие по скоростной магистрали машины. Над головой у Лаванды небо из темно-синего постепенно делалось голубоватым и белым, покрывалось разноцветными пятнами, розовыми и рыжими, и выкатывался из-за горизонта огромный солнечный диск. Он тоже, как и стадион бело-рыжего цвета, был у Лаванды за спиной, а она смотрела вперед, и ветер трепал ее волосы, пронося мимо тонкими нитями блестящие солнечные лучи. Лаванда стояла, задрав голову, и смотрела, как светлеет темное небо и как исчезают с него рыжий и розовый, пока все вокруг не подернулось влажной дымкой опавшей росы, а сама она вконец не продрогла. Она не думала о том, что встречать рассвет в одиночестве грустно или же романтично, Лаванда, признаться, не думала вовсе, а все вокруг нее постепенно просыпалось и наполнялось новыми звуками.       Звуки эти шумели у Лаванды в ушах, когда они усаживались в красный пикап Мэтта и когда ехали по шумной дороге в потоке других разноцветных машин. Теперь Лаванда смотрела в окно, и мыслей в ее голове снова не было. В пальцах она теребила тот самый порвавшийся браслет, который Даниэль умудрилась собрать по крупицам и починить, вот только надевать его ни капельки не хотелось. От мыслей, иногда ворочающихся в голове, Лаванду тошнило, и она поспешно отмахивалась от них, выбрасывала их в приоткрытое окно пикапа и продолжала смотреть на тянущуюся впереди серую полосу асфальта, расчерченного белыми мазками разметки. Было светло, поэтому мелькающие во встречном потоке машины не казались ей яркими вспышками света, но пальцы ее все равно то и дело дергались, и Лаванда крепче вцеплялась в браслет из разноцветного бисера.       В торговый центр они приехали почти к полудню, когда народу внутри уже было огромное множество, и первым делом Мэтт потащил всех перекусить. Ему, вообще-то отводилась роль водителя и носильщика, но Мэтт заявил, что невозможно таскаться по магазинам без сил, и уверенно повел их девчачью вереницу в сторону ближайшего фудкорта. Попали они, кажется, в самое средоточие зла, а именно в обеденный перерыв, потому что все места оказались забиты, а возле каждой вывески тянулась длинная очередь, и Мэтт, протяжно вздохнув, предложил, так уж и быть, сперва все-таки что-нибудь посмотреть. У первого же магазина, впрочем, вообразив масштаб, он круто развернулся и предложил посторожить место, и Даниэль с Рене, хихикая, отправили его восвояси. Лаванду же они, подхватив под руки с двух сторон, затащили внутрь и затолкали в примерочную, сообщив, что сами что-нибудь подберут. Задергивать занавеску они не стали, так что Лаванда, вытянув шею из-за угла, могла наблюдать за их брожениями по залу. Она уже даже решила, что быстро заскучает, когда Рене притащила ей первое платье густого черничного цвета. Оно было простое, не слишком короткое и не слишком длинное, с открытыми плечами и шеей, и Лаванда завернула его сразу же, заявив, что ей не нравится цвет. Еще несколько платьев от Даниэль она тоже раскритиковала, потому что во всех них было что-то не так, а потом – еще и еще, пока выбор в первом магазине окончательно не закончился.       – Она отвергла все платья, которые были в том магазине! – пожаловалась Даниэль, падая на жесткий пластмассовый стул.       Мэтт покорно ждал их на фудкорте с полным подносом еды. Примерно четверть часа назад он позвонил Даниэль и сообщил, что готов сделать заказ, потому что освободилось несколько столиков. После этого известия примерку живо свернули, и вскоре все они уже сидели и бурно обсуждали события прошедшего часа. Точнее, обсуждали в основном Даниэль и Мэтт, Рене то и дело хихикала и вставляла какие-нибудь комментарии, а Лаванда молчала, гипнотизируя взглядом картошку фри. Есть не хотелось, но Лаванда прекрасно понимала, что ей просто так кажется. Желудок ее был пуст, а мысли разбегались нестройными рядами суетных муравьишек, и Лаванда пусто смотрела вперед, пока Мэтт не пнул ее под столом по кроссовку.       – А почему вы не дали ей самой погулять по магазину и выбрать что-нибудь? – он уставился на Даниэль, и взгляд его как будто сделался осуждающим.       Наверное, Мэтт ждал каких-нибудь слов от Лаванды, иначе не стал бы еще раз лупить ее под столом, и она, моргнув, качнула головой. Это была здравая мысль, которая за весь прошедший час ни разу не пришла в голову самой Лаванде, и, судя по взглядам девочек, они тоже ни разу не думали о том, чтобы гулять вместе с ней.       – И правда, – кивнула Лаванда, опуская на ладонь подбородок, – почему это вы сами все выбирали?       Сидя в примерочной на маленьком пуфике, она слышала, как хохочут девочки, рассматривая платья. Лаванда снова нацепила свой лисий спортивный костюм и пялилась на рыжие отпечатки лап, а рядом с ней висели разноцветные платья, и ни одно из них не было похоже на то, что она была готова надеть. Впрочем, она едва ли представляла себе что-то конкретное, но стоило все-таки взглянуть на длинные ряды вешалок, чтобы сформировать зародившийся в мыслях расплывчатый образ.       – Мне показалось, тебе будет тяжело, – пискнула Даниэль, и голос ее совсем не был похож на обыкновенный ее уверенный капитанский тон, – ну, так долго ходить.       Рене смущенно опустила голову, так что разноцветные кончики волос ее накрыли лицо, и Лаванда едва не закатила глаза. Она и правда еще не до конца восстановилась, учитывая, что Эбби запретила ей выходить на поле в ближайшие две недели, но Лаванда все равно не чувствовала себя настолько немощной, чтобы сидеть и ждать у моря погоды. Правая рука ее ужасно чесалась под гипсом, так что иногда хотелось разломать его и разодрать кожу ногтями, чтобы обнажить сломанную белую кость, а еще иногда кружилась голова и мелькали перед глазами яркие вспышки, но Лаванда, пожалуй, и так уже слишком долго провалялась в кровати. Она потерла левое запястье, на котором все еще оставались поджившие, ставшие фиолетовыми и желтыми синяки, и натянула рукав кофты до самых кончиков пальцев. Лаванда терпеть не могла быть беспомощной, но большую часть жизни именно такой и была, так что теперь, раз уж выдался шанс, собиралась выбросить, точно змея, свою старую истлевшую кожу.       – Ну ладно, пойдем гулять по магазинам, пока что-нибудь не найдем! – хлопнула по столу Даниэль, и Лаванда заметила, что все это время смотрела на нее в упор. – Только обязательно скажи, если устанешь или закружится голова.       Пока ели, они обсуждали пятничную игру, и Даниэль все рассказывала, как ужасно себя чувствовала на позиции нападающей. Она, оказывается, постоянно забывала, что нужно делать, потому что в позиции полузащитника, по ее словам, пусть и атакующего, ключевым было слово защитник. Рене кивала, сетовала, что стоять на воротах гораздо проще, чем бегать по полю, а Лаванда вдруг вспомнила, что раньше они с Винсентом часто менялись позициями. Во время тренировок они играли друг против друга, одновременно и нападая, и защищаясь, а на играх в интернате могли легко заменить друг друга. В те времена телосложение их было почти одинаковым, так что меняться они могли незаметно, а когда кто-нибудь замечал, делали непонимающий вид и незаметно менялись обратно. Хихикнув, Лаванда подумала, менялись ли когда-нибудь местами Аарон и Эндрю, а потом решила, что вряд ли. Аарон не слишком жаловал Эндрю, и тот делал вид, что отвечает взаимностью, и бросался едкими и обидными фразами. Эндрю, впрочем, делал вид, будто терпеть не может всех людей в мире, и Лаванда ему бы даже поверила, если бы не очаровательное рыцарское желание всех защитить. Выражалось оно, конечно, своеобразно, но все-таки было таким отчетливо ярким, что у Лаванды слепило глаза.       – Лаванда круто поставила Кевина на место! – расхохотался Мэтт, и Лаванда поняла, что прослушала добрую часть разговора.       – Кевин бывает резким, но это не значит, что он не прав, – покачала головой Даниэль, – нам повезло выиграть этот матч, но в дальнейшем это должно быть делом техники, а не везения.       Лицо ее было предельно серьезным, каким делалось каждый раз, когда Даниэль рассуждала об экси, и Лаванда укорила себя за то, что витала в облаках и пропустила начало разговора.       – Но нам не хватает людей, – вздохнула Рене, витиевато взмахнув руками, – хотя бы еще одного нападающего, чтобы менять иногда Нила и Кевина. Может, тренер подберет кого-то…       – Справимся своими силами, – отрезала Даниэль, сворачивая прямо в раскрытые стеклянные двери очередного магазина.       Они как раз прошли мимо шикарный бутик, сияющий золотом, и Лаванда невольно фыркнула, представляя на себе платье с витрины. Оно было ужасно облегающим, длинным, но с глубоким декольте и разрезом от бедра, и такого яркого красного цвета, что у Лаванды замелькало перед глазами. Цвет этот был похож на густую свежую кровь, толчками вытекающую из глубокой раны, и кровь эта оставляла размазанные липкие отпечатки. Она заливала всю половину лица Джейкоба, и капли ее стягивали кожу на виске и щеке Лаванды, и она же пылала под веками, стоило их опустить. Крови было так много, что в ней можно было бы захлебнуться, умей Лаванда дышать, и тяжелые капли ее падали в голубоватую воду и расплывались розовыми кругами.       – Как тебе это платье? – Рене сунула Лаванде под нос вешалку, и она заторможено взяла ее в руки и прижала к груди.       Дышать Лаванде все-таки было нужно, и она хватала воздух сипло и рвано. Даниэль и Мэтт продолжали болтать об экси и одновременно о нарядах на предстоящий банкет, и все их разговоры все равно сводились к теме ограниченного состава команды Лисов Пальметто.       – Я схожу в примерочную, – Лаванда пожала плечами, даже не взглянув на предложенное Рене платье.       Оно определенно было длинными, так что пришлось подхватить подол сломанной рукой, и Лаванда поморщилась, неловко шевельнув пальцами. Перед глазами у нее мелькали яркие вспышки, а на языке стоял противный металлический привкус, так что, зайдя за угол, Лаванда привалилась спиной к стене. Платье она все еще прижимала к груди, едва не утыкалась в него лицом, и оно, кажется, было плотным и мягким, похожим по текстуре на какую-нибудь вермишелевую водолазку.       – Я не могу сказать, что с Сетом нам было бы проще, – гаркнула Даниэль, и в голосе ее послышались визгливые нотки, – он же постоянно со всеми собачился и не давал нормально играть.       – Но он тоже был членом Лисов, – мягко успокоила ее Рене, – даже Кевин признавал, что, несмотря на скверный характер, играет он довольно неплохо.       – Еще Кевин признает, что мы неудачники, – буркнул Мэтт, и Лаванда представила, как он закатывает глаза.       – Но мы ведь и правда неудачники, – выдохнула Даниэль, и голос ее сделался гораздо-гораздо тише, – я совсем не знаю, что теперь делать.       Наверное, они были совсем рядом, потому что Лаванда все равно слышала каждое слово. Она сжимала в руках платье, стояла, запрокинув голову и уперевшись затылком в стену, и считала мелькающие под веками вспышки. С каждым глубоким вдохом их становилось все меньше, и темнота высовывала из-за потаенных углов расплывчатые тени-щупальца. Лаванде никогда не нравился черный, потому что он был цветом полного одиночества, и в последний раз она надевала черный костюм, заперевшись в собственной спальне в день похорон Винсента.       – Я чувствую себя предательницей, – призналась Рене, и голос ее прозвенел как будто у самого уха Лаванды, – столько лет мы проигрывали, а как только Сет умер, сразу взяли и победили. Это как-то неправильно.       – Давайте не будем говорить о Сете, – отрезал Мэтт, толкнув вешалки, отчего они все зазвенели, а одежда зашелестела, – сколько бы он ни ныл и не ругался, Сет никогда не бросал Лисов. Я думаю, нашей победе он был бы рад больше всех.       – А еще все знают, что они с Элисон очень сильно любили друг друга, – добавила Рене, и в голосе ее прозвучала странная, мечтательная тоска.       В конце концов, обрывая их всех, Даниэль рыкнула и принялась с удвоенной силой рыться в ворохе одежды на вешалках. Лаванда же, вздрогнув от резанувшего по ушам звука, нырнула в примерочную, вдруг почувствовав себя по меньшей мере воровкой. Наверняка этот разговор не предназначался для ее ушей, и Лаванда стыдливо сощурилась. Она поспешно, совсем не глядя, натянула на себя выбранное Рене платье и осеклась, только принявшись поправлять натянувшийся на гипсе рукав.       Платье было белым, таким ослепительным, что сама Лаванда сделалась в нем вдруг совсем неказистой. Длинные рукава надежно скрывали шрамы и доставали до середины ладони, а подол прикрывал покрытые сероватыми синяками щиколотки. Обтягивало фигуру оно так, будто Лаванда стояла совершенно нагая, струилось по телу, обнимало его плотным коконом, и оттого горло сдавило. Лаванда никогда не носила такие обманчиво откровенные вещи, предпочитала свободный крой и большие размеры, так что сама себе казалась несуразной и глупой. Платье было красивым, но совершенно Лаванде не подходило, и она крутанулась на пятках, собираясь стянуть его через голову, когда уставшая ждать Даниэль сунулась внутрь.       – Только не говори, что оно тебе тоже не нравится! – воскликнула она, отодвигая шторку. – Выглядишь просто супер!       Следом за Даниэль в зоне примерочных показалась Рене, а за ее спиной в свою очередь вырос показывающий большие пальцы Мэтт. В глазах их не было гнева или презрения, губы их не изгибались в обманчивом отвращении, скрывающем похоть, но мурашки все равно рассыпались по плечам, и Лаванда поджала губы. Свет в примерочной был слишком ярким, а зеркал вокруг стояло слишком уж много, так что хотя бы краем глаза Лаванда видела собственное непотребное отражение. Она вжала голову в плечи и ухватилась здоровой рукой за гипс, будто кто-то из членов Лисов в самом деле мог ударить ее. Плечи ее напрягались совершенно непроизвольно, и Лаванда готова была сорваться с места и впервые в жизни сбежать, а еще остаться на месте, потому что куда проще терпеть и кусать губы от отвращения, чем лежать в канаве холодным изломанным трупом.       – Я так и знала, что оно тебе подойдет, – улыбнулась Рене, выталкивая Мэтта обратно в зал, – ты смотрела на него, не отрываясь, минуты три, но никак не решалась взять и примерить.       С последним заявлением Лаванда готова была поспорить. Она, кажется, совсем не обращала внимания на висящие платья и просто пялилась перед собой, пока не замечала, что все ушли дальше. Ей, наверное, все-таки стоило посидеть в примерочной и подождать, пока девочки сами что-нибудь выберут, потому что все наряды вокруг чудились Лаванде просто полосками разноцветной бесформенной ткани. Она не рассматривала это белое платье, как платье, но, пожалуй, выглядело оно и вправду неплохо. Отлично смотрелось бы на ком-нибудь вроде эффектной Элисон или даже на Даниэль с ее смуглой кожей, но уж точно не на Лаванде, которая и платья-то носить не умела. Первый и последний раз был на каком-то интернатском концерте, когда она снова ввязалась в драку, и подол ей так разодрали, что пришлось повязать на пояс пиджак Винсента. С тех пор Лаванда предпочитала свободные брюки и непрозрачные рубашки, скрывающие тело, или на худой конец длинные широкие юбки и, честно говоря, вовсе не собиралась так резко менять устоявшиеся привычки. Выбора ей, впрочем, ни капельки не оставили; Даниэль резко задернула штору и велела Лаванде переодеваться обратно, потому что теперь они пойдут выбирать туфли и какие-нибудь аксессуары.       С туфлями оказалось куда проще, потому что никто не пытался втюхать то, что Лаванде не нравится. Подходящие белые лодочки на низком квадратном каблучке нашлись в первом же магазине, и Лаванда, несмотря на энтузиазм Даниэль и Рене, отказалась смотреть что-то еще. Туфли она тоже особенно никогда не носила, так что не была уверена, что сможет в них нормально передвигаться, но очень уж выбранная пара Лаванде понравилась. Она даже отказывала выпускать из рук пакет из красивого темно-синего глянцевого картона, так что Мэтту в конце концов пришлось отобрать его силой. Он заявил, что отнесет покупки в машину, а девочки, ухватив Лаванду под локотки, припустили в ближайший косметический магазин.       – В этом, правда, лучше всех разбирается Элисон, – хихикнула Рене, нанося Лаванде на тыльную сторону запястья очередную полоску помады.       Даниэль с другой стороны прикладывала к ее лицу тональные кремы и пудру, и Лаванда, фыркнув, вытащила с ближайшей полки тот тон, что покупала всегда. Тенями и помадой она не красилась, но вот уж тональником пользоваться умела и точно знала, какие марки и оттенки подходят к ее коже лучше всего и какими из них можно максимально естественно спрятать синяки разной степени зрелости.       – В этом деле у меня была фора, – хохотнула Лаванда и сделала вид что не заметила, как Даниэль сконфуженно отвернулась. – Почему вы не позвали с собой Элисон?       Этот вопрос Лаванда хотела задать едва ли не с самой первой минуты их похода по магазинам. Элисон определенно разбиралась в моде лучше их всех вместе взятых, к тому же ей наверняка стоило немного проветриться. С момента возвращения Лаванды они едва ли перекинулись парочкой фраз, потому что Элисон постоянно молчала и сверлила всех злым испепеляющим взглядом. Лаванда, пожалуй, могла понять ее, могла представить, что у нее на душе, и оттого она тоже злилась на Элисон. Когда умер Винсент, у Лаванды едва ли было хотя бы немного времени, чтобы прийти в себя, а все вокруг постоянно дергали и тыкали в лицо пустыми бесполезными соболезнованиями. Лаванда должна была улыбаться, потому что отец не переносил ее заплаканное лицо, а еще потому, что одноклассники только и делали, что пытались побольнее ткнуть в свежую, совсем незажившую рану. Она улыбалась и говорила ужасающе громко, так, чтобы никто не слышал и нотки прячущейся в голосе скорби, и тогда Лаванду стали звать чокнутой, но хотя бы больше не пытались залезть ей под кожу.       Элисон давали скорбеть, и потому Лаванда ей противно завидовала. Они кривили губы, глядя друг другу в глаза, и отворачивались, будто выше сил каждой из них было усмирить гордость и переступить через себя. Тем более Лаванда считала, что потеря Элисон не может идти ни в какое сравнение с ее собственной. Сет был всего лишь парнем, мимолетной влюбленностью, которая могла окончиться в любое мгновение, а у Лаванды из груди вырвали половину сердца и остаток зашили обратно. Вот только скорбь все равно была скорбью, и Элисон тоже не могла заснуть, таращилась в потолок и шлялась ночами по общежитию. Она отыграла пятничную игру, вышла на поле, потому что иначе Лисы непременно бы проиграли, и Лаванда могла представить, чего именно ей это стоило.       – Вы же не решили, что ей лучше остаться дома? – сощурившись, уточнила Лаванда, потому что Даниэль и Рене подозрительно переглянулись.       Повисла зыбкая пауза, во время которой Рене старательно расставляла по местам все пробники, которые успела натаскать.       – Она сама отказалась, – отмахнулась Даниэль, но Лаванде все равно показалось, будто она сильно переживает, – сказала, что у нее куча одежды и надо бы все это сжечь, прежде чем покупать что-то новое.       – Если так, то ладно, – согласилась Лаванда, и Даниэль выдохнула, будто все это время ждала, что ее вот-вот в чем-то начнут упрекать.       Не то чтобы Лаванда была гуру психологии, да и хвастаться своей бедой не хотелось, так что едва ли она в самом деле могла кому-то помочь. Себе в первую очередь – и то не могла, усмехнулась Лаванда, отворачиваясь от девочек и направляясь на кассу. С косметикой они закончили, снаружи уже ждал Мэтт, и Лаванда никак не могла придумать, что еще нужно было купить, чтобы задержаться хоть ненадолго. Возвращаться домой не хотелось, потому что там Лаванда чувствовала жгучий стыд, будто это она была виновата в смерти Сета, а еще – будто оттягивала на себя внимание команды. Здесь же можно было примерить на себя какой угодно нелепый образ, вырядиться в платье принцессы или сделаться рыцарем в черном фраке, и никто не станет тыкать пальцем и крутить у виска. В детстве, впрочем, наряжаться нравилось именно Винсенту, он постоянно участвовал в каких-нибудь постановках и рассказывал стихи с таким выражением, что иные преподаватели плакали. Лаванде же нравилось смотреть на него, а еще – громко петь в хоре, где никто не услышит, как она безбожно фальшивит, и тоже носить костюмы и играть в рыцарей и драконов. Лаванда, пожалуй, любила все, что нравилось Винсенту, но больше всех любила его самого, а теперь его не было и нужно было придумывать что-то самой.

***

      Первый учебный день неделю спустя начался с английского, а значит и с Нила, еще более сконфуженного, чем обычно. Они сидели рядом, потому что Лаванда не хотела сидеть с кем-то еще, и оба, кажется, лекцию совершенно не слушали. На прошлом занятии все сдали какое-то очередное эссе, и теперь преподавательница разбирала работы, раскладывая ошибки по полочкам. Лаванда, которая, разумеется, все пропустила, слушала краем уха и больше наблюдала за нервным Нилом, постоянно глядящим под стол. В кармане у него то и дело вибрировал, оповещая о пришедшем сообщении, новенький телефон какой-то ужасно старой модели, а Лаванда занимала себя тем, что гадала, откуда он вообще его взял. Едва ли Нил купил телефон сам, потому что весь прошлый год прекрасно обходился и без него, и на ум приходил только один человек, который мог всучить ему настолько нежеланный подарок.       Каждый раз, когда мобильник вибрировал, Нил вздрагивал и ругался одними губами, но послушно читал пришедшее сообщение, и Лаванде было до ужаса интересно, ответил ли он хоть на одно. Дать ему свой номер она не успела, потому что все воскресенье проторчала в торговом центре с решившими обойти все магазины девчонками (Мэтт сдался на середине и ушел ждать их в машину) и узнала о наличии у Нила нового гаджета только сейчас. Ее собственный телефон мирно лежал в кармане штанов и не подавал никаких признаков жизни, и она могла бы написать Ники, у которого номер Нила наверняка был, но хотела выпросить его сама. Это было делом чести, потому что Нила Лаванда считала другом, а узнавать телефон друга через третьих лиц было бы грубо. Она, впрочем, не была уверена, что ее чувства взаимны, потому что Нил, кажется, очень старательно отталкивал всех вокруг, но так было даже интереснее. Друзей у Лаванды со смерти Винсента никогда не водилось, да и до нее, впрочем, тоже, так что она едва ли имела хоть какое-нибудь представление о том, как стоит себя вести. Поэтому представляла, будто Нил – это Винсент, и оттого живот у нее скручивало в липкой стыдливой судороге.       – Где ты откопал эту древность? – спросила Лаванда, когда лекция наконец-то закончилась.       Нил как раз читал очередное сообщение, и от слов Лаванды губы его скривились. Он захлопнул крышку раскладушки и хотел было уже убрать мобильник в сумку, когда Лаванда сунула ему под нос ладонь. Она не знала, что должна была говорить перед Лисами, но Нил вел себя как ни в чем не бывало, и Лаванда легко подхватывала его настрой. Ей не нужна была ничья жалость и уж тем более не нужно было сочувствие членов команды, потому что Лаванда хотела поскорее вернуться на поле и доказать, что ни капли не сломлена. И это, наверное, все-таки было неправдой, потому что она все еще вздрагивала каждый раз, когда мельком видела собственное отражение в зеркале в ванной.       – Эндрю заставил меня взять его, – пожал плечами Нил, отдавая Лаванде телефон и принимаясь собирать тетради.       – Ага, шантажом и угрозами, – хохотнула Лаванда.       Следующие занятия у них были в разных зданиях, и Нилу, вообще-то, стоило поторопиться, если он не хотел опоздать. Лаванде же нужно было всего-навсего свернуть за угол, так что она даже не думала собираться, так и оставив собственные вещи в беспорядке валяться на парте. Вместо споров она шустро забила собственный номер в контакты и набрала его, прислушиваясь к тихой вибрации из кармана. Этот телефон она купила сразу же, как приехала в Южную Каролину, но до сих пор писали на него разве что Эндрю и иногда Ники, и теперь Лаванде ужасно хотелось самой начать какой-нибудь диалог. Она не переписывалась даже с девочками, потому что куда проще было встретиться и поговорить лично, и большую часть времени просто носила телефон рядом, будто однажды он мог связать ее с чем-то, чего давно уже не было.       Забив номер Нила в контакты, Лаванда протянула его телефон обратно и проследила за тем, как ловкие пальцы быстро запихивают его во внутренний карман сумки. Нил как будто совсем не собирался пользоваться новым приобретением, и Лаванда припомнила, что и в школе у того никогда не было телефона. Когда все вокруг сходили с ума по мессенджерам и перекидывали друг другу картинки с милыми котиками, Нил держался особняком и прятался в заброшенных домах на окраине города, и Лаванда никак не могла представить, что именно могло привести его к такой жизни.       – Это большой прогресс, – ухмыльнулась Лаванда, когда в аудиторию начали стягиваться старшекурсники, – раньше ты ни с кем не общался, а теперь даже становишься похож на нормального человека.       После следующего занятия должен был быть обед, потом еще одна пара, а затем наставало время вечерней тренировки, в которой Лаванда снова не могла поучаствовать, и от обиды ей на самом деле хотелось расплакаться. Эбби в субботу прочитала Лаванде длинную лекцию о том, что здоровье превыше всего, а тем более всякого безрассудного спорта, но едва ли хоть одно слово должным образом осело в подкорке. Лаванда хотела выйти на поле, жаждала этого больше всего, и от одной мысли о том, что ей снова придется пялиться на всех со скамейки, кислая тошнота подкатывала к горлу. Она должна была быть сильной, должна была держать лицо и выигрывать, раз уж придумала себе такую нелепую забаву, а вместо этого топталась на месте и бесполезно жалела себя. Нил смерил ее придирчивым взглядом и снова скривился, будто бы догадался, какие отвратительные мысли роились в голове у Лаванды.       Почему-то Лаванда решила, что Нил ответит ей так же едко, как отвечал Рико на шоу, но тот промолчал, поджав губы, и она разочарованно выдохнула. Тот Нил, признаться, нравился ей куда больше нынешнего испуганного котенка, хоть она, запутавшись в собственных страхах, пропустила большую часть его речи. Однако Нил предпочитал оставаться тихим и незаметным, прислушивался к разговорам, будто боялся, что рядом вот-вот окажется кто-то, знающий его настоящую личность, и у Лаванды от любопытства сводило живот. Она хотела знать, кто такой Нил, споривший с Рико, но не хотела давить, потому что тогда он мог просто сбежать, исчезнув тихо и незаметно. Даже Эндрю, кажется, понимал, что есть черта, переступать которую запрещено, однако он постепенно двигал ее, будто нарисованная мелом на земле линия была просто палкой, выброшенной на дороге, и Лаванда, честно признаться, восхищалась его терпением.       – Если Эндрю станет слишком уж тебе докучать, – сказала Лаванда, когда они вышли в шумный коридор, – скажи мне, у меня перед ним есть два преимущества.       Студенты сновали туда-сюда, не спеша занимать места в классах и аудиториях; многие из них бросали на Лаванду любопытные взгляды. Она знала, что ее история уже разнеслась по всему кампусу, даже вышла в университетской газете статья о домашнем насилии, но взгляды эти едва ли трогали ее за живое. Арест Лайнела Лайли оказался по-настоящему громким, потому что, оказывается, его обвинили еще и в торговле наркотиками, оружием и детьми. Лаванда узнала об этом из репортажа, который случайно попался ей на глаза, когда она переключала каналы вечером воскресенья, и оттого она снова всю ночь не могла уснуть.       Нил бросил на нее вопросительный взгляд и пожал плечами, не став спрашивать, какие именно преимущества против Эндрю есть у Лаванды, и она разочарованно сощурилась. Палка между Нилом и ней определенно была огромным бревном, и Лаванда то и дело налегала на него изо всех сил, чтобы сдвинуть на крошечный миллиметр. Хотелось выть от собственного бессилия, но у них, вообще-то, был целый год, за который ни Нил, ни Лаванда не сделали ни шагу, чтобы друг другу помочь. Наверное, они оба были просто-напросто трусами, которые топтались на месте, ожидая, что их проблемы в одночасье решался сами собой. Лаванда так уж точно прятала голову в песок, пока рука ее не дернулась сама по себе, будто где-то в глубине души она все-таки готова была покончить с собой, только чтобы избавиться от выворачивающих суставы наручников, намертво приросших к запястьям.       – Я в порядке, – обронил Нил и пошел прочь, стремительно скрываясь за поворотом.       Кто-то толкнул Лаванду плечом, выругавшись и велев ей свалить с дороги, и она, вдруг неведомо чего испугавшись, послушно ушла. У Нила следующей парой был математика, а у Лаванды – французский, а после все Лисы должны были встретиться в столовой, чтобы снова разойтись на занятия, а затем снова встретиться на тренировке. Каждый из них жил своей жизнью и имел собственные интересы, и Лаванда вдруг растерялась, подумав, что понятия не имеет, что теперь делать. Одиночество накатило на нее огромной волной, захлестнуло, сбивая с ног, и швырнуло об острые камни. Оно было таким горячим, обжигающим до пузырящихся волдырей, что на глазах у Лаванды выступили слезы. Она была совершенно одна посреди коридора, полного незнакомцев, и впервые ничто на свете не держало ее, не связывало толстой нитью. Не было Винсента, не было теперь и отца, а Лаванда все еще оставалась, выброшенная и сломанная, некрасивая и неказистая, уродливая до тошноты. Рвано вздохнув, она врезалась плечом в ближайшую стену, и что-то тяжело загудело в голове. Кто-то, кажется, стоял рядом, Лаванда чувствовала чьи-то руки, сжимающие ее плечи, и оттого тело ее оцепенело, а затем дернулось само по себе. Едва разбирая дорогу, она ломанулась в женский туалет и, не заботясь о том, чтобы запереть кабинку, склонилась над унитазом.       Живот снова скрутило, и Лаванду вырвало, а потом еще и еще, пока не стало капельку легче. Моргнув, она поняла, что сидит на полу, опустив руки на ободок унитаза, а слезы градом катятся у нее по лицу. Вокруг, кажется, никого не было, потому что занятие уже началось, но Лаванда все равно отчетливо слышала голоса. Они были знакомы ей, твердили, что Лаванда – хорошая девочка, и они будут любить ее, пока она не умрет. В стоящей в сливе воде Лаванда видела собственное отражение, и оно напоминало ей лицо Винсента, каким бы он был, если бы она видела его мертвым. Не хватало только романтичного розового, и Лаванда, задрав рукав, вцепилась зубами в собственное запястье. Еще вчера она думала, что яркие браслеты больше ей не нужны, но теперь они не защищали ее руки от чужих взглядов, и все они впивались в спину, точно остро заточенные ножи.       Капля крови с громким бульканьем упала в воду, и Лаванда вздрогнула, нависая над унитазом и вглядываясь в собственное отражение. Алая полоса стекала у нее по подбородку и впитывалась в ворот белой толстовки, а вода все еще никак не хотела делаться розовой. Маленькая капля растворилась почти бесследно, а от отвратительного соленого привкуса Лаванду снова затошнило. Какого черта она творила?! Сидела на полу туалета, раздирая зубами запястье, и рыдала, потому что наконец-то осталась одна, вместо того, чтобы радоваться. Лаванда должна была ликовать, потому что никто больше не будет бить ее и насиловать, точно безвольную тряпичную куклу, а она испугалась, словно последняя дура. Злость накрыла ее так же резко, как приступ паники, и Лаванда расхохоталась, откинув голову на тонкую пластиковую перегородку между кабинками. Нашарив рукой сумку, она вытащила оттуда мобильник и быстро набрала сообщение, не позволяя себе передумать. Ей нужна была помощь, потому что Лаванда определенно не собиралась сходить с ума и превращаться в то, что из нее пытался слепить отец, но в то же время она не хотела, чтобы и об этом тоже знал теперь целый мир.       Ответ пришел быстро, но был совершенно не тот, на который Лаванда рассчитывала. Она попросила у Эндрю номер доктора Добсон, а он в ответ зачем-то спрашивал, где она, но думать и разбираться Лаванда не хотела и оттого просто напечатала, что сидит в женском туалете возле класса английского. Она прикрыла глаза и прижала телефон к животу, а затем, когда от навязанного чувства вины наконец-то перестало тошнить, медленно поднялась. Кровь на запястье уже запеклась, да и было ее не так много, но все равно белый рукав окрасился красным. Проходя мимо зеркала, Лаванда мельком взглянула на собственное отражение, и из груди ее вырвался брезгливый смешок. Весь подбородок ее был в размазанных кровавых потеках, а на вороте толстовки алело несколько пятен. Все это отлично сочеталось со съехавшей повязкой на лбу, снова лопнувшей губой и желтеющими синяками. Зрелище, впрочем, было настолько привычным, что Лаванда только хмыкнула и отвернулась, даже не подумав умыться. Сил у нее не осталось, колени подкашивались, а ярость постепенно испарялась, так что Лаванда снова начала сомневаться во всем на свете.       – Какого хера ты делаешь?! – рявкнул Эндрю, когда Лаванда застыла посреди пустого коридора, уставившись на собственные ладони.       – Ох, боже мой, Лаванда, что случилось? – вторил ему Ники встревоженным голосом.       Одно запястье Лаванды было покрыто размазанной кровью, но даже под ней все еще были видны тонкие полоски белесых шрамов, и Лаванда на мгновение испугалась, что их кто-то увидит. Она медленно перевела рассеянный взгляд на Эндрю и Ники, склонила голову набок и улыбнулась, решив, что скажет, будто ничего не случилось. Это было всего лишь маленьким пустяком, слишком незначительным, чтобы ставить кого-то в известность, потому что Лаванда не должна была никого беспокоить по пустякам. Лаванда всегда справлялась сама, так что ей всего-то нужно было капельку времени, чтобы сплести новый браслет и нацепить его на разодранное запястье.       Не дав ей додумать мысль, Эндрю дернул Лаванду за руку с такой силой, что она едва не свалилась на пол. Он продолжал ругаться, и Лаванда, кажется, впервые слышала от него столько слов за раз, так что улыбка сама собой расплылась у нее на губах. Было смешно, потому что он в самом деле пришел, а еще, кажется, потому, что Лаванде только это и было нужно. Пока Эндрю тащил ее к выходу, а Ники пытался выспросить, что случилось, Лаванда продолжала улыбаться, и чувствовала она себя такой неоспоримо счастливой, что делалось страшно.       Едва они выскочили на парковку, Эндрю отпустил Лаванду, вытащил из кармана телефон и, отойдя в сторону, принялся кому-то звонить. Телефон у него был точно такой же, как тот, куда Лаванда только что забивала собственный номер, только чуть более потрепанный жизнью, и Эндрю, кажется, совсем не собирался это скрывать. Он, впрочем, едва ли в полной мере осознавал собственный интерес, а еще – собственное влияние на Нила, но и тот старательно делал вид, будто все еще не собирается даже друзей заводить. По мнению Лаванды они совершенно друг друга стоили, потому что оба не умели нормально общаться, и все-таки отчего-то казалось, будто их взаимодействие непременно приведет к чему-то хорошему.       – Кевин, блядь, – вкрадчиво заговорил Эндрю, и рокочущий голос его разнесся по пустой парковке, – ты сын экси, а не сраный ученый, так что тащи свою задницу к выходу немедленно.       Он сказал что-то еще, снова понизив голос, сбросил вызов и улыбнулся так широко, что у Лаванды свело скулы. Эндрю, разумеется, был под таблетками, поэтому за руль ему было нельзя, но он все равно крутил ключи на пальце, то и дело заставляя их шлепаться о ладонь, и неотрывно смотрел на Лаванду взглядом, от которого у нее мурашки рассыпались по коже. Он словно ждал, что она выкинет что-то еще, но тугой узел внутри нее вроде бы ослабел, и теперь она могла нормально дышать. Выглядела она наверняка ужасно, куда хуже, чем оценила собственное отражение в зеркале, и оттого Ники тоже казался страшно обеспокоенным. Это было странно, потому что Лаванда не привыкла к чужому беспокойству, а еще потому, что оно всегда отпечатывалось на ее теле новыми синяками. Вот только и Эндрю, и Ники держали дистанцию, будто Лаванда была чудовищем, способным от одного неверного взгляда впасть в безумие и кого-нибудь растерзать.       Кевин появился на улице несколько минут спустя, и Эндрю тут же перебросил ключи Ники, бросив «поехали». Он первым забрался в машину, вальяжно рассевшись на заднем сидении, и принялся бурчать, что некоторых людей можно ждать до самой смерти. Ники тоже шустро уселся за руль, крутанул ключом в замке зажигания, и парковка наполнилась тихим урчанием работающего двигателя. Кевин же, завидев Лаванду, вжал голову в плечи и дернулся, будто она ударила его изо всех сил, но единственный додумался открыть для нее дверь переднего пассажирского сидения. Сам он, коротко кивнул и сделав вид, что нисколько не замечает бурчания Эндрю, сел назад, так что Лаванде ничего не оставалось, кроме как воспользоваться приглашением. Когда и она уселась, неловко пристегнув ремень безопасности одной рукой, машина тронулась, и, взвизгнув шинами на повороте, выехала с парковки.       Всю дорогу они молчали, только однажды Эндрю буркнул, что предупредил доктора Добсон об их визите, и снова отвернулся к окну. Лаванда понятия не имела, почему он примчался, когда она даже его не звала, но было что-то в его фальшивой улыбке, вызванной наркотической эйфорией, такое успокаивающее, отчего пальцы ее медленно расслаблялись. Эндрю никогда не рассказывал о себе в ответ, сколько бы Лаванда ни выкладывала ему собственных тайн, но она подпустила его к себе достаточно близко, а он вынужден был подойти. Они будто стояли нос к носу, и Эндрю кричал что-то, не раскрывая рта, и в широкой ненастоящей улыбке его Лаванда могла видеть куда больше, чем он хотел бы показывать. Те путы, что, лопнув, рассекли ее руки и ноги, все еще плотно стягивали его шею, не давая дышать, и оттого, наверное, он никак не мог заставить себя говорить. Лаванда выковыривала крупицы догадок из взглядов и неверно брошенных слов, но была слишком далека оттого, чтобы спросить прямо в лоб. Эндрю был немного похож на Винсента, и оттого Лаванда безропотно ему доверяла, но у него, наверное, не было ни одной подобной ассоциации. Лаванда не была даже уверена, был ли у Эндрю человек, которому он мог безоговорочно доверять, и оттого губы у нее жалостливо скривились.       Доктор Бетси Добсон ждала их на улице, не снимая с лица приветливой, дружелюбной улыбки. Она выглядела понимающей даже издалека, но Лаванде вовсе не нужно было ее понимание. Она просто хотела знать, что делась с этими чувствами, странными, выворачивающими ее наизнанку, будто пронизывающими, как иголки, которые прикалывали к пробковой доске крылья бабочки. Все это было неправильно, но Лаванда никак не могла сформулировать, что именно с ней было не так. Вбитый в подкорку стыд заставлял молчать, но доктор Добсон, кажется, вовсе не собиралась заставлять ее говорить. Кивнув ребятам, она провела Лаванду в кабинет, поставила перед ней чашку со сладким какао и уселась напротив, внимательно разглядывая ее лицо. Она тоже наверняка уже слышала ее историю, потому что не говорил об этом разве что глухой и слепой, и оттого Лаванде вдруг сделалось душно. Она не хотела снова рассказывать, достаточно было Эндрю и мистера полицейского с мисс психологом, и поспешила заткнуть рот, сделав крупный глоток какао. Оно оказалось горячим и сладким, таким же, как в прошлый раз, когда Лаванда болтала без умолку, но все-таки было немного другим. Наверное, все дело было в оставшейся на языке горечи, а еще в железном привкусе крови, наполняющем рот, а вовсе не в трусости и стыде, от которых кололо в носу и плыло перед глазами.       – Ты можешь приходить по средам вместе с Эндрю, – заговорила доктор Добсон спустя час оглушительного молчания, – говорить что-то вовсе не обязательно, можешь просто послушать.       На последних ее словах Лаванда дернулась и вытаращилась так, будто эта женщина предлагала ей по меньшей мере залезть Эндрю в трусы. Не то чтобы Лаванде было совсем уж неинтересно, но Эндрю был Эндрю, и она не хотела узнавать его секреты таким ужасающим способом.       – Мы не обсуждаем ничего личного, – рассмеялась доктор Добсон, наверняка заметив ужас на лице Лаванды, – в основном он делится со мной впечатлениями о прошедшей неделе. Тебя Эндрю в последнее время тоже часто упоминает, так что не думаю, что он будет против.       Сколько бы ни старалась, Лаванда никак не могла представить Эндрю, целый час разговаривающего «о погоде», и тем более – согласного делать это при посторонних свидетелях. Он, разумеется, по решению суда должен был еженедельно посещать психолога, но почему-то Лаванда упорно представляла себе обычного Эндрю, ленивого и бросающегося угрозами, и в воображении ее он совершенно не походил на обычного человека. Поэтому, наверное, Лаванде вдруг стало самую чуточку завидно, и она кивнула, соглашаясь с приглашением доктора Добсон. Она оставила той самой сообщить о решении Эндрю и уставилась на пустую чашку, которую зачем-то все еще сжимала в руке. Лаванда так и не умылась, не привела себя в порядок и щеголяла пятнами крови на белой одежде, и рана, оставленная ее собственными зубами, то и дело начинала противно щипать.       – Если позволишь, – проследив за ее взглядом, доктор Добсон поднялась с места, – Эбигейл наверняка уже приехала.       Несколько мгновений Лаванде потребовалось, чтобы сопоставить Эбигейл с Эбби – командным медиком Лисов, и она заторможено кивнула. Все происходящее вдруг показалось Лаванде нелепым сном, от которого она непременно вскоре проснется, и тогда все придется начинать заново. С какого места все должно было повториться в реальности, Лаванда никак не могла придумать, но воображение упорно отправляло ее к той фотографии, на которой они с Винсентом стояли щека к щеке и настороженно таращились в камеру. Снимал их тогда, кажется, Джейкоб, и у Лаванды перед глазами снова встало его залитое кровью лицо с торчащей из виска толстой веткой.       Следующие полчаса вокруг нее постоянно кто-то суетился, и суету эту Лаванда воспринимала не больше, чем летающую над головой муху. Она чувствовала чужие прикосновения, и от них по коже расползались отвратительные мурашки, но никак не желала понять, кто именно ее трогает. Прикосновения были прикосновениями, а Лаванда оставалась Лавандой, привыкшей отрешаться и бездумно пялиться в потолок. Терпи и думай об Англии, повторяла она про себя придуманную когда-то глупую присказку, и все вокруг нее исчезало. Лаванда зависала будто бы в невесомости, а потом, когда пелена перед глазами спадала, падала на землю и снова ломалась. Лаванда, пожалуй, ломалась снова и снова, и теперь, когда тяжелые цепи перестали держать ее руки и ноги, никак не могла понять, как можно собрать себя воедино.       Очнулась Лаванда, когда справа от нее хлопнула дверь машины. Она вздрогнула от гулкого звука, и на мгновение голова у нее закружилась, а потом с другой стороны показался тренер, и наваждение отступило. Сзади уже сидела Эбби, Лаванда видела ее в зеркало заднего вида, и вид у нее был настолько сосредоточенный, будто она по меньшей мере планировала свержение мирового правительства. Все они снова молчали, потому что говорить Лаванда решительно не хотела; в горле у нее стоял плотный липкий комок. Казалось, стоит Лаванде открыть рот, и комок этот лопнет, а она сама – разрыдается, точно девчонка, и потому губы ее оставались сжатыми в плотную линию. За прошедшие полчаса руку ее перевязали, так что теперь вместо кровавых потеков на запястье красовались белоснежные бинты. Лицо наверняка тоже привели в порядок, но на рукавах все еще красовались алые пятна, напоминающие о случившемся. Лаванда смотрела на них, пока глаза окончательно не пересохли, а затем медленно моргнула, но ничего не исчезло.       Она проявила слабость, и слабость эта была непросительной. Отец наверняка отлупил бы Лаванду, потому что все вокруг увидели, насколько она на самом деле пустая и жалкая, а потом утешил – в своей собственной извращенной манере. Лаванда, признаться, ждала, что вот-вот все вокруг нее рухнет, и тренер тоже скажет, что она всех подводит, но он молчал, только сжимал зубы и напрягал до побеления пальцы. Он, впрочем, на самом деле наверняка думал так, считал Лаванду бесполезной маленькой идиоткой, потому что отец поначалу тоже был таким – всепрощающим и всепонимающим. Он первый раз ударил Лаванду месяца три спустя, когда она завалила контрольную по биологии, и от того удара щека ее, кажется, до сих пор горела огнем. Еще несколько месяцев она умудрялась ничего не говорить Винсенту, а потом наступило Рождество, и отец заставил Лаванду взять его член в рот прямо у него на глазах. Сперва, разумеется, он избил Винсента, чтобы тот не смог ничего поделать, и Лаванда до сих пор чувствовала захлестнувшие ее тогда ярость, жалость и отвращение. Тогда, наверное, рухнули ее последние надежды, разбились стеклами внутрь, изрезав глаза, розовые очки, и не осталось ничего, кроме трусости и опустошения.       – Ты можешь посидеть здесь, если хочешь, – сказал тренер, и протяжный вздох его заставил Лаванду испуганно вздрогнуть, – я попросил Дэн привезти тебе сменную одежду, она будет в раздевалке. Не забудь забрать ключи, когда решишь выйти.       Тренер исчез снаружи, оказался вне маленького мира Лаванды прежде, чем она успела сообразить, о чем именно он говорил. Хлопнула дверь, и Лаванда осталась одна в его машине с ключами в зажигании, будто тренер позволял ей уехать куда захочется. Будто она могла взять и сбежать, он ведь даже мотор не глушил, стоило просто перелезть на водительское сидение и вдавить педаль газа в пол. Эбби сзади тоже уже не было, она, кажется, исчезла так, что Лаванда даже и не заметила, оставив после себя островатый запах спирта и каких-то лекарств. Наверное, она все-таки накормила Лаванду успокоительным, или оно было в какао доктора Добсон, потому что больше всего на свете ей хотелось лечь и уснуть, и чтобы все вокруг в самом деле оказалось глупым воображаемым сном.       Забравшись с ногами на сидение, Лаванда обхватила колени руками и всхлипнула будто на пробу. Она совсем недавно рыдала в больнице, а теперь ей снова ужасно хотелось расплакаться. Жалость к себе накрыла ее, накатила так же, как и отчаянный ужас недавно, и Лаванда, уткнувшись лбом в собственные колени, еще раз всхлипнула и наконец разревелась.