кислота

      Это всегда начинается с голосов, ими полон город, улицы сверху, снизу и поперек, они повсюду — снаружи и внутри.       Наверное, в этом причина, да? Поэтому она терпит девчонку, не бросая в переулке.       А может, вспоминает кого-то из прошлого — кого-то, кого нельзя вспоминать. Кого-то, кто захлебнулся кровью точно зауновскими сточными водами или пеплом от собственных расплавившихся легких.       Это всегда начинается с голосов, но Иша молчит. Молчит и смотрит, въедаясь внутрь этим искренним и доверчивым бензиновым взглядом.       Джинкс неожиданно вспоминает — у Экко тоже такой, ведет плечом, дергаясь, пуля летит мимо, впервые за долгие годы — мимо. Непозволительная роскошь.       Иша смотрит вопросительно, но Джинкс молчит тоже, ее слова расползаются шепотками по углам комнаты точно крысами, мишень скалится ядовитой зеленой улыбкой, она — в ответ.       Рывок.       Выстрел.       Рывок.       Выстрел.       Точно по окрестованным ядовито-зеленым глазам.       Больше не будешь так мне скалиться, ясно?       Майло висит за спиной пыльным мешком, главным ничуть не секретом, тянет нечеловеческую широкую усмешку — звериный оскал, и тут сколько не стреляй — не избавиться, не вытравить.       Джинкс учится с этим грузом жить, Джинкс учится скалиться в ответ своим пилтоверским монстрикам из бумаги.       И не только им — всем и каждому,       кого коснулось       ее проклятие.       Джинкс тянет уголки губ еще сильнее, того гляди — и натянутая проволока лопнет, трещины на губах тянет болью, и она приятная.       Напоминает, что живая.       Внутренности затапливает приторной желчью, становится противно, думает — очень даже жаль, что живая.       Лучше бы это она — она дергается, когда Иша перехватывает пистолет из ослабших пальцев, осматривает с серьезным видом и прицеливается по ее примеру.       — Будь осторожнее, мелкая, в себя не попади.       Иша смотрит не мигая, в орехово-бензиновых глазах — что, серьезно?       Джинкс ни за что не признается, но следит внимательно за каждым неосторожным действием, рывком от лица к пальцам, сжимающим курок. Она уже делала так ни единожды — воспоминания прошивают воспаленный мозг, нечаянно-отчаянные, в них растворяется горечь прошлого.       Они… были.       Те, кого она учила стрелять.       Они… есть?       Они — никогда не — будут.       Рядом.       Или вообще.       Конечно, она жалеет тогда — почти сразу, как приходит это блядское осознание, почти сразу, как тьму окрашивает в алый, почти сразу, как внутренности затапливает кислотой.       — Знаешь, это я учила его стрелять. Обычно наоборот, правда? Родители учат своих детей, — Иша не спрашивает, Иша молчит, Иша сосредоточенно прицеливается, и может, именно в этом причина того, что Джинкс — Джинкс говорит, Джинкс проглатывает это едкое и шипучее, игнорируя разъедающую веки соль, Джинкс подходит вновь и поправляет стойку. — Ну, твои, наверное, тоже тебя чему-то учили? Ты смышленая. И он мне то же говорил, да и учил многому, просто я… просто мне… да, иногда мне не хотелось его слушать, потому что!..       Джинкс с силой стискивает хват Иши, но не чересчур, осторожно, ни за что не признается, но думает — она скорее сдохнет, чем причинит ей вред.       — Потому что не для всех все работает одинаково, и это я сейчас понимаю, но его уже нет, а я… я…       Джинкс думает — она скорее сдохнет, чем причинит вред.       Джинкс думает — думает так про каждого из них, но рано или поздно, рано или поздно ее чертова сестра, идиотка-предательница-Вай, оказывается права, и ее проклятие сбывается — это всегда начинается с голосов.       Косвенных или прямых подтверждений того, что она       — Одна. Всегда одна оказываюсь, — Джинкс усмехается, радуется, что Иша не заметит, прижатая спиной к ее животу, замершая в нерешительности, никак не готовая нажать на курок. Осторожно кладет палец поверх ее, вспоминая, как в детстве сестра делала также — не со стрельбой, Вай всегда было проще начистить кому-то морду в рукопашную, но с любым ее начинанием — всегда была рядом, чтобы помочь, научить, сделать вместе.       Монстриков из бумаги.       Чтение сложных книжек вслух.       Что угодно — до того момента, как Джинкс вновь все испортила.       Иша задирает подбородок, высверливает в ней дырку орехово-бензиновым взглядом без всякого выстрела, хмурится, снова не говорит, и она ни разу не спрашивает — не говорит в целом или только сейчас, потому что не ее это, черт возьми, дело, потому что она сама — одна из променадовских сироток, молчавшая первые месяцы бок-о-бок с Вандером, первые несколько недель у Силко.       Иша молчит, и Джинкс ей не мешает, заполняя тишину собственным голосом, он хрипом отдается в горле, немного баюкает и успокаивает, потому что за ним не слышно голосов, которыми полнится город, он теперь состоит из красок и мыльной пузырьковой пены.       — Ладно-ладно, не одна. У меня же есть ты, мелкая, — вновь усмехается, уже чуть живее, чуть искреннее, чуть доверчивее и помогает нажать на курок.       Джинкс хохочет, несмотря на то, что они промахиваются, — Силко тоже промахивался, а она смеялась, хотя было совсем не смешно, но ему это было нужно, знала наверняка. Тьму окрашивало в алый — цвет его почти невидящего мертвого глаза, медленно убивающего и уничтожающего, но Силко не признавал собственной слабости, никогда не признавал — и Силко никогда не был слабым, а потому Джинкс смеялась, хотя было совсем не смешно.       Иша тоже не смеется вместе с ней, но смешинки искрят в ее глазах чем-то солнечно-шипучим, так выглядело отражение солнца в пилтоверских крышах, по которым она бродила, совершенно свободная, совершенно уверенная, что где-то внизу ее страхует кто-то, кто никогда не был ей родственником, но почему-то стал самым родным.       Самое дорогое — вот, кем она для него была, Силко сам говорил!       Город тогда состоял из красок и едкой взвеси дыма с порохом, Джинкс — из призраков прошлого и липкой карамели, выторгованной на площади.       Сейчас Джинкс состоит из мерцания и кислоты, разъедающей внутренности чувством вины.       Иша дергает ее за руку, отводя в сторону, пробует сама вновь стать в стойку, прицеливается, щуря левый глаз, Джинкс прослеживает траекторию выстрела и заранее знает — попадет,       не сейчас, не сразу, может быть даже через пару сотен-тысяч-миллионов попыток, но — попадет.       Щелчок.       Рывок.       Выстрел.       Мимо, но Иша оборачивается, проверяя реакцию, и Джинкс ободрительно улыбается, вкладывая в эту улыбку все — воспоминания о ее идиотке-сестре, о Силко, который никогда не был слабым, а потому никогда не была и она — и сейчас Джинкс это понимает — и о себе самой, о той части Паудер, которую ей никогда не удавалось убить.       — И… он тоже был рядом. Даже, возможно, сейчас?.. Иногда приходит, но не в кошмарах, как бы сказать… в воспоминаниях? И они хорошие. Он мог быть ужасным, но для меня… для меня он всегда был хорошим, понимаешь, мелкая?       Иша подходит ближе, и Джинкс треплет ее по волосам, чуть отросшим, мягким и пушистым, с окрашенной в синий прядкой — будто бы невзначай, будто бы мелками изгваздалась, но Джинкс надеется, что Иша тоже терпит ее не просто так.       Это всегда начинается с голосов, но Иша молчит, и город полнится красками, искристым хохотом и мыльной пузырьковой пеной, так уже было раньше — она о ком-то заботилась, за кого-то боялась и переживала, она не слышала этих шепотков, разбегающихся по углам сознания точно крысы,       она кого-то учила.       И кто-то учил ее.       Джинкс ненавидела учиться, иногда (очень часто) не слушала эту нудную скучную болтовню, злилась, но всякий раз не специально, нечаянно-отчаянно, потому что не всем подходят чужие уроки, это она понимает сейчас.       Ише, может быть, ее уроки тоже не подойдут, но это все, что она может дать, все, за что ее можно терпеть, наверное.       Еще один выстрел — уже в молоко.       Джинкс гордо и восторженно улыбается, оглушительно громко хлопая, Иша ей вторит.       Может, уроки не подойдут.       Майло висит за спиной пыльным мешком, главным ничуть не секретом, тянет нечеловеческую широкую усмешку — звериный оскал, и тут сколько не стреляй — не избавиться, не вытравить.       Джинкс учится с этим грузом жить, Джинкс учится скалиться в ответ своим пилтоверским монстрикам из бумаги.       И не только им — всем и каждому,       кого коснулось       ее проклятие.       Город состоит из голосов, но не ее убежище, ярко-пестро-янтарное от света гирлянд, да, это всегда начинается с них, они подкрадываются незаметно, как Майло, со спины, свистяще шепчут в уши мерзкие гадости, цепляются за плечи в непрошенных прикосновениях, скалятся звериными ухмылками из темноты, Паудер их разукрашивает яркими цветами, чтобы было смешно и не страшно, так учит мама, мама говорит — нужно забыть, смотри, это монстрики из бумаги, видишь, их можно смять, они смеются, видишь?       Паудер прищуривается и будто бы правда видит вместо человеческих лиц смешные рожицы, Вай ей подыгрывает — корчит свои, тоже смеется, ну и пусть они тогда кричали, сейчас же не кричат, верно? Они смеются, их можно смять, совсем не страшные.       Джинкс жмурится до цветных пятен перед глазами — не рожиц, осторожно улыбается насторожившейся малявке.       Это всегда начинается с голосов, но Иша молчит.       И, может быть, проклятие в этот раз не сработает?

* * *

      — Да не так! Я же показывала, как надо, идиот!       — Ну вот сама и стреляй, раз такая умная, — фыркает Экко, бодая ее плечом. Паудер бы разозлиться, но внутри шипит и искрится смех от того, какой он недотепа и зазнайка одновременно, и хотя болтает много, все равно внимательно слушает и следит за ее действиями.       Вай ненавидит тех, кто много болтает, обещает, что однажды вырвет Майло язык (и тут Паудер на ее стороне), для нее действия дороже слов.       Паудер дороги одновременно и слова, и действия.       Она знает — в этом всем есть своя магия, разная, но каждая — по-своему важная. Всегда важно не то, что ты говоришь, а как.       Экко говорит гадости, но никогда не имеет именно их в виду, в его интонациях она читает что-то теплое, солнечное, янтарное, как свет фонарей вечернего Зауна.       — Вообще-то стрелять надо тебе, в этом и смысл, — она закатывает глаза, но снова встает, примериваясь плечом к прикладу, всматривается в прицел, ловя центр мишени, руки чешутся нажать на курок, чтобы вдохнуть терпкий запах пороха и ощутить внутри щекочущий привкус победы, но Паудер осторожно отходит в сторону. — Давай, пробуй. Это в последний раз.       Смотрит на Экко, смешного, мелкого и щуплого, едва дотягивающегося до зафиксированного приклада, подмечает — плечо болтается, потом от отдачи будет синяк, но молчит, не поправляет — уже говорила, он сам так никогда с напоминаниями и не научится, поэтому делает глубокий вдох и замирает в ожидании.       Паудер ни за что ему не признается, но ей это нравится — чувствовать себя важной и полезной, интересной, нужной. Чувствовать, как взгляд Экко следит за каждым ее движением, щекочет и греет затылок, как случайные солнечные лучи под самым чердаком бара — их можно словить, когда рассеивается Серое небо, в детстве мама обещала, что их можно сохранить в янтаре, как в воспоминаниях.       А еще мама обещала, что монстриков из бумаги можно смять.       Паудер ей больше не верит, мама ей врала, мама ее бросила.       Щелчок.       Выстрел.       Экко промахивается, но ничуть не расстраивается, только шипит, потирая плечо, и Паудер смеется, потому что — да, это смешно, Экко много болтает, много смотрит и много делает для нее и вместе с ней, у него и слова, и действия, у нее — солнечные лучи, которые она сохраняет только в своих воспоминаниях.       Улыбка Экко похожа на эти солнечные лучи.       — Хватит смеяться, учить-то нормально будешь? — восклицает он, дергая ее за руку, подтягивая ближе, и Паудер щекотно, ей тепло.       — А вот и не буду, если не перестанешь вредничать. К тому же, я объясняла тебе уже сотню раз!       — А если я покажу… штуку? — Экко щурится, усмехаясь, зная наверняка — Паудер обожает, когда он притаскивает из лавки Бензо всякие механизмы или просто занятные вещицы, в которых они вместе копаются, и пусть это не самое интересное, что прячется на полках, ведь, в конце концов, там столько всяких взрывательно-стрелятельных штук!       — Смотря какую, — хмыкает Паудер.       — Ну вот и смотри, какую, — Экко щекочет ее взглядом через небольшое металлическое колечко и вдруг, прицеливаясь, выдыхает в него во всю мощь своих легких — и это удается ему куда более метко, чем стрельба из тира по мишеням.       Паудер знает такие — видела, как ими забавляется малышня у пилтошек, там, где видно солнце, эти пузыри из мыла и воды выглядят интереснее, отражая лучи, она еще думает тогда — забавно. Янтарь сохраняет, а они — отражают.       Сейчас она знает наверняка — и то, и другое ложь.       Мыльные пузыри щекочут щеки и нос, город полнится ими, когда они бредут по улицам Променада, напрямик к Бензо, а еще смехом и звонкими голосами, Экко много болтает, но Паудер тоже, они друг друга перебивают, друг друга толкают и снова хохочут.       Ей удастся научить Экко стрелять, просто она узнает это только потом, в дыму и пламени моста, вновь улыбнется ему той детской улыбкой, ответит ему взглядом через небольшое металлическое колечко, не сразу признав в нем прицел.       И Экко улыбнется тоже, хотя ему не подойдут ее уроки, он может по-другому, благородно и, как всегда, пытаясь спасти.       Паудер тоже пыталась спасти, Джинкс же пытается спасти ее.       Или уничтожить — впрочем, для нее это одно и то же.

* * *

      Ише тоже не подходят чужие уроки. Джинкс мысленно прослеживает траекторию выстрела и знает — бьет точно в цель.       И, может быть, проклятие в этот раз не сработает?       Тьму окрашивает в синий.