кислота

      Джинкс никогда не плакала, роняя вместо слез гильзы от пуль. Видеть страдания обидчиков всегда приятнее.       А сейчас — никак.       Никак не останавливается эта резь в глазницах от едва сдерживаемой накопившейся соли, она старается смеяться, наигранно и навзрыд, болтает-болтает-болтает, давая себе еще пару секунд, пару мгновений — рядом, как в детстве.       Цепляется пальцами за лацканы сюртука, изучает грубую жесткую ткань — хотя, вообще-то, наряд-то пилтоверский, им наверняка разжился Экко, черт, Экко, почему вообще… он знал, его «попробовать» — и при этом знал? Чертов коротышка, он!..       — Какой же он все-таки! — колени все такие же острые, как и в детстве, запах сигаретного дыма — тоже острый, терпкий и горький, словно въевшийся в самую суть Силко, даже тело смени как изношенный костюм — останется. Джинкс делает глубокий вдох и на мгновение задерживает дыхание, чтобы внутри — воспоминанием — сохранить. — Слышал бы ты, что говорят эти бродяжки. Экко то, Экко вот это, это и это, вау, я никогда не думала, что он может быть вот прям лидером, как ты.       Пальцы скользят по гладкой коже, без единого шрама, тьму окрашивает в синий, равномерно, одинаково, она тянет уголок губ в кривой улыбке.       Силко ей вторит — пальцы замирают.       Улыбка не исчезает.       Она, как обычно, сейчас все испортит — знает наверняка, это очевидно, проклятие же, Джинкс, привычка такая — все уничтожать.       Пусть в последнее время ее сломанный синей вспышкой — прервать цикл — механизм то и дело дает сбой.       Джинкс бы такой не чинила — пусть катится в Бездну ее привычка.       — Хотя, вообще-то думала, я вообще только и делаю, что думаю — как же это все надоело, но. Мне нельзя обратно. Я не могу, — смотрит серьезно, стараясь не отвлекаться на легкую дрожь, нестерпимую, до оголенных нервов нежность — Силко ерошит короткие волосы у нее на затылке. — Вообще-то могу, но! Я и так все порчу, я так хочу сделать все правильно, мне кажется, я поняла, как, я… Я знаю, что тебе наверняка нужно возвращаться, говорят, Севика в Совете, прикинь? Там ей и место, в смысле, здорово, да? И тебе тоже, я понимаю, я, я, я не могу.       Она стискивает зубы, сводя спазмом челюсть лишь бы заткнуться, но слова так и рвутся потоком изнутри, как эти чертовы слезы, что наконец катятся, как сточные воды Зауна вниз по желобам, в Яму.       Ее опять вжимает в жесткую ткань — и все-таки крой как у пилтошек, Экко пробирался наверх, Экко знал, «попробовать» — и знал?       — Джинкс, я знаю. Все в порядке. Я говорил с мальчишкой, он объяснил, как сейчас… обстоят дела.       Она поднимает взгляд — тьму окрашивает в синий, но выражение лица все такое же узнаваемое, пусть без шрамов и сколов, оно знакомое,       родное?       Запах сигаретного дыма оседает в глотке, голос хрипит и срывается.       — Что? Что он рассказал тебе?       — Ничего особо конкретного, — Силко недовольно поджимает тонкие губы, растягивая в стальную проволоку, Джинкс осторожно ведет по ней подушечкой пальца, все еще не может поверить. — Но о твоих подвигах рассказал. Особенно… последнем, — и это недовольство — о ней, про нее и из-за нее.       Сейчас, правда, Джинкс не боится, как в детстве, понимает почти удивленно — заткнулись. Заткнулись чертовы суки, как когда-то в детстве, ни намеков, ни шепотков, разбегающихся по углам подлыми крысами.       Сквозь жалкую попытку в окно в такое же жалкое подобие «палаты» разбивается солнечный свет, застревает на сетчатке миллионом бензиновых ядовитых радуг, Джинкс замирает, щурясь, — можно оправдать эту сползающую-стекающую по сколам щек соль.       Она не боится, знает, уверена — Силко не разочаруется, не бросит и не предаст, в черепной коробке тишина, только его, его голос — всего лишь воспоминание, целое воспоминание, ужасное и прекрасное, «ты идеальна», она идеальна?       Не Джинкс.       Не Паудер.       Просто… она сама.       Расколотый и снова собранный витраж из чужих слов и мнений, из собственных страхов и опыта, из этой чертовой надежды — напоминает тот, в кабинете Силко, Джинкс разбила его ботинком, прежде чем сжечь все к чертям.       Паудер со стены огромная, улыбающаяся, невозможно яркая, смотрит с детской непосредственностью и той самой чертовой надеждой, Паудер внутри — ее прощает.       — Я… можно я расскажу потом? Про всех? И объясню, пап, просто… Силко. Ты, ты говорил, что я сильная, а еще что Паудер должна умереть, бла-бла-бла, — Джинкс закатывает глаза, дергается, едва балансируя на остром колене, впивающемся в бедро — не отпустила бы ни за что. — Я действительно пыталась, ты знаешь, я пыталась! Но умирали только все вокруг, я уничтожаю все вокруг, а ее, эту маленькую суку, никак не удавалось! В общем, это было сложно. И тяжело. Особенно… без тебя. Ничего не осталось, а потом Иша!.. — не оправдать.       Правда в том, что Джинкс привыкла уже к этому чертовому солнечному свету, к этому чертовому поселению — самому светлому месту в окрестностях Зауна, утопии на чужих костях, даже к этим чертовым взглядам — опять в памяти бьются слова Никки, каким оно было, выражение лица Экко?       Правда в том, что накопившаяся соль слез — тоже о ней, про нее и из-за нее.       Джинкс думала — это про силу, сухие глаза, едкая усмешка, все такое. Приятнее ронять вместо слез гильзы от пуль.       Но сейчас — никак.       — Я скучала, понимаешь? Ничего опять не получалось, если бы не этот чертов коротышка, я…       Силко — пальцами по ее щекам, стирая слезы, смотрит, как в детстве смотрит, выражение лица все такое же узнаваемое, пусть без шрамов и сколов, оно знакомое, родное.       Ее кожа пропитана акриловой краской, порохом и липкой кровью.       Острое колено остро впивается в бедро, Джинкс думает — была бы не против, если бы и правда. Боль напоминает, что она живая.       Неожиданно эта мысль нравится.       — Джинкс, все хорошо. Все будет хорошо, — пальцами по ее щекам, кожа Силко пропитана солью ее слез, кровью — тоже, больше, чем у нее, непостижимое количество оставленных позади трупов, но эти руки обнимали ее в детстве, когда подкроватные монстры сбивались по углам, крысиными шепотками напоминая о прошлом,       — Я могу… пока что… остаться?       они баюкали и успокаивали ее, да?       — Мы говорили с мальчишкой, он не против, — Силко вновь тянет губы в улыбке, тонкой, натянутой, как стальная проволока, но — настоящей, и объятие его, оно тоже настоящее, он — настоящий.       Голоса в голове затыкаются, затыкаются насовсем — она уверена, потому что внутри тихо и пусто, но это не плохо, внутри — спокойно, внутри — солнечный свет, расщепленный на миллионы бензиновых радуг.       Джинкс помнит, как едкой кислотой разъедало внутренности, шипели и плавились края равной раны, которую она долгие годы штопала, зашивала крест-накрест, потом — бинтовала, смирившись с тем, что той никогда не зажить.       — И, Джинкс… мне тоже не место в Зауне. Не теперь. Но с Севикой повидаться нужно, а потом… кажется, пару лет назад ты хотела отправиться к пиратам? Не думаю, что билджвотерцы будут нам рады, но всегда можно остановиться где-то еще, ведь так?       Тьму окрашивает в синий — такие теперь у Силко глаза, одинаковые, он весь без шрамов и сколов, и это тоже дает чертову надежду.       Джинкс помнит взгляд Паудер со стены, смотрит так, будто может за все простить, будто прощает, и Джинкс — Джинкс тоже ее прощает. Они — одно целое, они, она — липкая карамель, выторгованная на пристани, ржаво-янтарный свет фонарей вечернего Зауна, мерцание, монстрики из бумаги, она — расколотый и снова собранный витраж, Экко говорил — можно переплавить, Экко… каким оно было, это выражение лица?       — Я бы хотела, — цепляясь пальцами за лацканы сюртука почти отчаянно, еще пару секунд, пару мгновений — рядом, как в детстве.       Каким оно было?       Как у Силко?       Как у Паудер?       Как желание спасти?

* * *

      Он говорит. И Джинкс слушает. Все-таки Экко вызывает у нее… чувства.       Разные, смешанные и перемолотые между собой, образовавшие едкую взвесь, щелочь, кристально-прозрачную.       Джинкс стоит только предложить, она думает — эта идея сумасшедшая, как она сама сумасшедшая, Экко наверняка откажется, Экко соглашается, подхватывает ее идею налету, слова — у нее-то! — слова заканчиваются, а желание смеяться — вдруг появляется.       Среди косых набросков и чертежей разбросаны цветные мелки, яркие, она ими рисовала вместе с Ишей… за синей вспышкой, как и всегда, не остается ничего.       Пустота.       Именно то, что оседает в легких вместе с пеплом.       Джинкс помнит это ощущение, прожигающее внутренности кислотой, разъедающей все на своем пути. Словно в груди остается выжженная дыра. Когда-то она символично зашивает ее на своем топе крест-накрест, сейчас же она с отчаянным треском ткани раздирает эту жалкую попытку исправить сломленное.       Экко говорит — переплавить.       — Представляешь их лица? Такой символ они уж точно никогда не забудут! — Джинкс качает ногой на краю пропасти, по привычке черкает мелком рожицы, напоминающие ее собственных монстров, вот так, карикатурно, они не страшные.       Думает о расчетах, тут же качает головой — какая, к черту разница, даже если ее убежище не взлетит — на воздух, ха, ну на воздух же? как она и хотела! — это определенно будет весело.       Веселья ей давно не хватало — оно затыкает эти чертовы голоса, этот въедливый злой шепот, затыкает воспоминания об Ише, собственный крик, даже слова Силко, не остается ничего, ну, не совсем «ничего», все-таки Экко вызывает у нее… чувства.       Злость, прежде всего. Он такой же умный и всезнающий, как Вай, ее ненадежная металлическая конструкция, все пытается ее выправить и вплавить в какой-то образ, вернуть ту, ну ту Паудер, эту мелкую суку, которую она уничтожила, уничтожила!       Она уничтожила себя.       И всех вокруг.       И вот эта злость, которую у нее вызывает Экко, заполняет эту рваную дыру, это горькое отчаяние, это не совсем «ничего», это лучше, чем любое «ничего» из всех возможных, это весело — то, как у него в глазах отражается едкая неоновая подсветка ламп и гирлянд, которые Джинкс притаскивала сюда долгие годы.       Силко всегда фыркал — слишком пестро на его старческий педантичный вкус, но ничего не говорил, а Джинкс в отместку приносила такие и в его кабинет, вешала на перекрестных балках, включая, стоило людишкам химбаронов хлопнуть дверью.       — Эй! — задумавшись, она переходит на руки, его руки, яркие мелки и темная кожа — красивый контраст. Это тоже весело. — Ты бы еще меня всего разукрасила, как все тут!       — Хм, а что, это идея, — на губах пенится, шипит и искрится усмешка — как щелочь, кристально-прозрачная.       И Джинкс делает первый, пробный осознанный штрих — Экко неожиданно приятно дергается.       — Ты совсем с ума сошла? А расчеты? А люди?       — Ой, да к черту, ты же спаситель, Экко? Так вот спаси меня, — Джинкс почти жалобно смотрит, дует губы, сдерживая шипучий смех. — От своей нудятины. Они хотели символ? Так вот будет символ!       И снова скользит мелком по коже, ярким кислотно-розовым — Экко снова дергается, хмурит брови, потом усмехается в ответ, Джинкс думает — интересно, тоже пенится, шипит и искрится?       Экко, как и в детстве, подхватывает ее идею налету, слова — у нее-то! — слова заканчиваются, и она хохочет, когда из глаз искры, фиолетовые, она — мерцание, когда Экко подхватывает другой мелок, синий, как хекстек, за чертовой вспышкой не остается ничего, только кривая клякса у нее на колене.       Потом — крестом на груди.       Прикосновения вызывают щекотку, только она, почему-то застревает внутри, отдается в глотке смехом вместе с цветной мелковой пылью, усмешка на губах пенится, шипит и искрится, Джинкс — искрится, потому что это весело, это вызывает чувства, перемолотую едкую взвесь, щелочь.       Эту щелочь легко спутать с щемящей нежностью, когда она чертит крест у него на груди, такую же, как у нее, рваную рану, быть может, Джинкс — тоже ее часть? Или ее причина?       Розовым, потому что она — розовый, такой смешной, с блестками, Вай бы скривилась в ужасе, но этот розовый — не Вай, пусть и о ней тоже, это она, она — липкая карамель, выторгованная на пристани, ржаво-янтарный свет фонарей вечернего Зауна, мерцание, монстрики из бумаги, она — расколотый и снова собранный витраж.       У Экко от смеха напрягается пресс, Джинкс смотрит с интересом, думает — это было щекотно, это было бы смешно? Мелком по коже, наверняка липкой и пыльной, но — не осмеливается, раздирает ранки на губах широкой усмешкой, еще один штрих, зеленый, на руке, которой он ее схватил в шаге от падения в пропасть.       — Поправишь мне стрижку? Из меня так себе парикмахер.       Джинкс нравится. Это не совсем «ничего», чувствовать чувства, анализировать и разбирать их, как чужие интонации и лица, как собственных монстров, как воспоминания.       Джинкс нравится.

* * *

      Джинкс помнит взгляд Экко. Тогда. В ее убежище, которое потом и правда — трижды ха! — взлетело на воздух.       Ему удается это, верно? Вот эта щелочь, что до сих пор внутри пенится, шипит и искрится, она, в том числе, по его вине, как розовый крест на его груди — по ее, Джинкс, она — причина, причина многого, многих смертей, многих потерь, многих страданий, и своих, и чужих.       Но если ему удается, то и ей, выходит, тоже?       Джинкс читала об этом в одной из умных скучных книжек, стащенных с пыльных верхних полок в кабинете Силко, кислота, да, едкая и шипучая, разъедающая все на своем пути, края ее рваной раны, что внутри скрежещет, чешется и болит, сколько не зашивай и бинтами не перематывай,       — Пап, как тебе моя новая прическа? Это, кстати, тоже коротышка постарался!       а в результате — ее не совсем «ничего», соль слез, сползающая по сколам щек, стираемая пальцами Силко,       в результате — соль и вода,       потому что кислоту нейтрализует щелочь.