кислота

      Сначала Джинкс осваивает перекрестные балки прямо над дверью, взбирается, оставляя занозы на память, сидит, учась держать равновесие, пару раз падает — Силко вздыхает, протяжно и чуть надрывно, но ничего не говорит. Не выгоняет, не кричит, но и не игнорирует.       Через пару дней появляются мягкие мешки, наполненные чем-то рассыпчатым, песком или вроде того, Джинкс ощупывает их, один вскрывает, один разукрашивает и думает — а ведь умно.       Просто и гениально.       Падать становится не больно.       Химбароны или миротворцы (зубы стираются в крошку, но она молчит, сидит и молчит, продумывая, куда было бы лучше бить, чтобы насмерть) косятся на эти мешки, но тут же делают вид, будто ничего странного в этом нет — боятся Силко, Джинкс думает — зря.       Зря они не догадываются поднять голову.       Идиоты.       Бояться нужно пули, которая может прилететь сверху и — в висок.       И Лисса, и Силко смиряются с тем, что она проводит в его кабинете почти все свободное время — затаскивает наверх необходимые книжки, сидит тихо, не отвлекая от работы, и даже больше не падает.       Ей нравится это — ссадины и занозы как напоминание о том, что она живая, ноющая-тянущая боль в мышцах, натянутых как стальная проволока, ощущение силы, свободы.       Подкроватные монстры сбегают в ужасе после той ситуации с идиотскими таблетками, желудок иногда вновь простреливает спазмом, Джинкс всегда дергается, но стискивает зубы, стирая в крошку, — живая.       Она понимает, что невероятно облажалась тогда. Не подумала, повела себя как идиотка, чуть не сдохла — вновь была слабой.       Ей было страшно.       Силко учит быть ее сильной, умной и хитрой, а она вновь все портит, рушит и уничтожает. Но голоса замолкают, монстры больше не шепчутся по углам, сквозь темноту и заунский смог проглядывают яркие огни — точно вечерние улочки Нижнего города, когда все было просто, была Вай, был Вандер, была семья.       Ей нравятся деревянные балки и балясины, наверняка жу-у-утко дорогие, непонятно зачем вообще нужные здесь, в этом кабинете — ни один идиот не додумывается посмотреть наверх, но есть в них что-то живое, настоящее, не холодные стекло и камень.       В их убежище в «Последней капле» тоже было много дерева.       И у родителей, хотя тот дом она помнит слабо, только резные столбики у кроватей, намекающие, что Променад слишком близок к Верхнему городу, мамин голос и монстриков из бумаги.       Ни их, ни подкроватных не остается, остаются лишь занозы под кожей, резные витражные стекла в кабинете Силко и книжки, балансирующие на этих деревянных перекладинах наверху — ей нравится думать, что одна из них однажды свалится на голову какому-нибудь пилтошке. Черепно-мозговая ионийским словарем — прекрасная смерть!       Джинкс беззвучно усмехается, опять роняя взгляд на Силко, — собранный и скованный, словно металлический, с ровной спиной и ровно сжатыми губами, он никогда не говорит вслух, о чем думает, тогда — тогда тоже не говорит, но Джинкс помнит теплую ладонь, почти-объятие, помнит, сколько раз косячила и сколько раз Силко ее не выгонял, а оставался рядом.       Поэтому однажды она решается — нет, конечно, она не идиотка, продумывает план до мелочей, осторожно делится с Лиссой парочкой идей, подговаривая помочь, и во-о-от, спустя несколько недель, когда камень мостовых перестает покрывать пыль, сменяясь корочкой льда, она свешивается вниз головой с балки, стоит какому-то доверенному лицу Финна захлопнуть за собой дверь.       — У меня идея!       Растрепанные синие волосы — водопадом вниз, все длиннее и длиннее, Джинкс думает — когда-нибудь будут такие же длинные, как у мамы, тут же морщится, сосредотачиваясь.       Силко не вздрагивает от неожиданности, нет, но она видит, как дергается его рука с сигарой, стряхивая пепел мимо пепельницы, пахнет жженной бумагой и горечью табака, она сдерживается, чтобы не усмехнуться, потому что это испортит весь ее план.       На вытянутых руках держит плакат — не перевернутый, она проверила, заголовок яркий, список всех аргументов «за» подготовлен вместе с Лиссой и тщательно проверен на грамматические ошибки, главное — эффект неожиданности и убедительность, об этом говорила Вай, готовясь упрашивать Вандера об очередной вылазке к пилтошкам.       Ей это не то чтобы нужно, ей, в целом, отлично и здесь, в кабинете, как на жердочке на деревянной балке, можно ходить следом за доктором или бесить Севику, наблюдать за тем, как работает Силко и наслаждаться тишиной в голове.       Она убила! убила ее! И Паудер, и свою прошлую жизнь.       Да, Джинкс просто отлично.       Но вообще-то, это тоска смертная.       — Джинкс, что ты?..       Она перебивает его, тараторит, но тщательно следит за реакцией, понимая, что и без того очень часто испытывает его терпение, говорит, что понимает, да, это опасно, да, в этом нет никакого смысла, пираты ненавидят новую заунитскую власть, но.       — Хорошо, — соглашается Силко, стоит ей замолчать. Переводит взгляд за окно, покрытое колкой ледяной коркой точно нежным кружевом. Джинкс замирает от неожиданности, мышцы сводит судорогой. — Думаю, Смич справится с завтрашней поставкой. И Лисса не откажется составить нам компанию, да? — он приподнимает бровь, замирая взглядом на аккуратном списке «за», половина которого (если не больше) прописана скучным каллиграфическим пилтоверским почерком, очень уж непохожим на веселые каракули Джинкс.       Когда Силко растягивает тонкие губы в ассиметричной улыбке, едва заметной, слишком быстрой, чтобы быть правдой, она, не выдержав, все же валится на эти дурацкие, так никуда и не убранные мешки.       Силко — не металлический, он тоже деревянный и резной, весь в занозах и сколах лака, как эти балки и балясины, наверняка жу-у-утко дорогие, непонятно зачем вообще нужные здесь, в этом кабинете, но есть в них что-то живое, настоящее, не холодные стекло и камень.       Джинкс заносы и ссадины эти чувствует, от них зудит кожа, как напоминание о том, что она живая.       Силко — не металлический, он тоже живой.       Уже через день она спотыкается о комья снега, замирает в шаге от того, чтобы его лизнуть, попробовав снежинки на вкус, бродит вдоль рядов на ярмарке, что пестрит шумом-звоном-смехом-музыкой, пираты жгут костры и свечи, море — замерзшее, тихое, с ровным строем кораблей с пестрыми парусами.       Детей почти нет, их мало остается наверху после нового восстания, Джинкс слышит шепотки людей Силко о том, как молодежь опускается все ниже и ниже, оседая в Яме.       Но среди пиратов есть подростки, она даже почти надеется увидеть хоть одно знакомое лицо, думает об Экко — не может не думать.       Дергает плечом. Нет Паудер — нет прошлого.       Она его убила.       Таблетки.       Желудок сводит спазмом.       Идиотка.       Позади степенно вышагивает Силко с тростью, что в сугробах скорее помеха, чем помощь, игнорирует смолкающих пиратов, стоит им лишь обратить на него внимание, ведет под руку Лиссу, что бдительно следит за тем, чтобы Джинкс не лизнула снег или не свалилась с набережной прямо в воду.       В Зауне редко торгуют, чаще обмениваются, в детстве Вай часто таскала ее на редкие ярмарки, поэтому карманы набиты новыми игрушками и гранатами, Джинкс надеется выменять парочку на экзотическую еду или развлечения, все-таки ей не хватало… этого. Сквозь темноту и заунский смог проглядывают яркие огни — костры, которые жгут вдоль пирса пираты.       Силко идет следом за ней, Джинкс оборачивается, растягивая рот в улыбке, и вновь на мгновение видит этот скол, занозу, ссадину — слишком быструю, едва заметную ассиметричную улыбку.       Карманы звенят от добра, которое она попытается обменять у лавочников, еще не зная, что Силко купит каждую мелочь, на которой остановится ее взгляд, что на обратном пути от гранат, ее собственных разработок, будут звенеть уже его карманы, что своей идеей она неожиданно найдет себе не только работу, но и вдруг поймет,       все-таки попробовав на вкус токсично-ядовитую горьковатую снежинку и сразу же услышав успуганный окрик Лиссы, стремительные шаги обеспокоенного Силко, собственный звонкий надрывный смех,       что это ей тоже нравится.       Что она живая — без боли.       Что он, Силко, не металлический, тоже деревянный и резной, весь в занозах и сколах лака,       что он, Силко,       семья.

* * *

      Тело на пределе, нервы натянуты как леска, но не стальная, легкая пластиковая, того и гляди — порвется.       Ей говорят — выбирай, Паудер или Джинкс, ей говорят — прошлое или настоящее, забудь о том, какой ты была, забудь о том, какая ты есть сейчас.       Внутренности сводит от разъедающей все кислоты, от чертовой тупой ноющей боли, у нее нет сил смотреть, заглянуть в эти глаза, один из которых светится алым в темноте, все зудит и скрежещет, клокочет.       Он тоже ее предал.       Они все, все — бросают и предают.       А Джинкс, идиотка, нет, Паудер, идиотка, ведется, верит, пытается заслужить любовь, чтобы не бросили, чтобы были рядом.       Опять дурацкие гранаты, опять дурацкий разговор.       Ее предатели сидят за столом напротив друг друга и говорят — выбирай, Паудер или Джинкс, ей говорят — прошлое или настоящее, забудь о том, какой ты была, забудь о том, какая ты есть сейчас.       Джинкс не дура, она понимает, что при любом раскладе останется одна.       Внутренности сводит от разъедающей все кислоты, хочется расхохотаться, оглушительно, звонко, наотмашь.       Вай смотрит на нее с опаской, Джинкс не дура, она прекрасно видит, что сестра тоже напряжена до предела. Быстрый нервный взгляд в сторону Кейтлин, снова на нее, она видит в нем пилтоверское небо, черепицы зданий, видит себя — нет, не себя, Паудер, неудачницу, которая все испортила.       Испуганное выражение лица, пропасть под ногами, Джинкс думает — хотя бы один намек на порох и пепел, и Вай…       Вай отпустила бы руку в этот раз.       Силко говорит — она слушает. Слушает и не верит, потому что не идиотка, потому что знает, чем все это заканчивается, видела не раз.       При любом раскладе она останется одна.       Тело на пределе, нервы натянуты как леска, но не стальная, легкая пластиковая, того и гляди — порвется. Кейтлин наставляет пулемет, Кейтлин летит на пол, Кейтлин, вот — дура, жалкая пилтошка, пытающаяся отобрать у нее сестру, сестру, которая кричит, кричит громче всех ее подкроватных монстров, голосами вновь полнится тьма, голосами Силко, Вай, Майло, Клаггора, Вандера, мамы, папы, рыдающих детей на мосту — на том чертовом мосту.       Монстры в синих мундирах, она их, всех и каждого…       Голосами полнится тьма.       Щелчок.       Рывок.       В глотке застревает крик.       Леска рвется.       Выстрел.       Тьму окрашивает в алый.       Осознание приходит не сразу, в этот раз, как и в детстве, монстры разбегаются в ужасе, пусть и с задержкой, Джинкс падает на колени, спазмом сводит глотку, из нее — наружу отчаянный всхлип.       В этот раз осознание тоже приходит не сразу,       снова щелчок,       снова выстрел,       только в этот раз это ее саму пулеметной очередью навылет.       — Джинкс, — повторяет Силко, живой, очнувшийся, хотя, возможно, и очередная галлюцинация, как в Тихом Омуте, нужно прервать цикл, сердце бьется в горле, отдает набатом в виски.       Джинкс стискивает зубы, стирая их в крошку.       Мерцание больше не понадобится.       Тьму окрашивает в синий. Глаза больше не разные, оба здоровые, светятся, как хекстек, но голос — тихий и хриплый, спокойный, как в детстве, прошивающий до мурашек насквозь.       Рывок вперед — и       Джинкс обхватывает его тонкими руками с силой, стискивает пальцы на жесткой ткани сюртука, бессвязно шепчет       прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости       не простит? простит?       Ей почему-то кажется, что он будет холодный и металлический, жестянка, как она называет Орианну, хотя, вообще-то, та тоже не холодная и не металлическая, вот, даже разговаривает, док вмонтировал голосовые связки им обоим, да уж, нужно будет сказать спасибо.       Джинкс хочется усмехнуться, но почему-то глаза жжет солью слез, а глотку сводит спазмом.       — Ты изменилась, — одна ладонь, теплая, сухая, на позвоночнике промеж крыльев, другая — касается встрепанных кончиков коротких рваных волос.       Объятие, не почти, а совсем-совсем настоящее.       — Ты тоже, — шепчет она в ткань сюртука, носом уткнувшись в ворот, думает — и правда, бледный, как поганка.       Без шрамов.       Сколов, заноз и ссадин.       Но… живой.       Джинкс осторожно кладет ладонь поверх сюртука, мокрого от ее непролитых (а чего же мокрый тогда, ха?) слез, чувствуя мерный такт, осторожный, спокойный, тихий, как голос Силко, живого Силко, не галлюцинации, настоящего, как и это объятие.       — Прости, — она шепчет вновь. Осторожное движение вдоль затылка, мягкое, успокаивающее.       Голоса молчат, но рана в груди свербит, ноет и чешется, безжалостно перетянутая бинтами, не заживающая, Джинкс думает — вот сейчас. Сейчас оттолкнет, накричит, скажет проваливать.       Или через секунду.       — Пап, — всхлип, кислота подкатывает к горлу. — Я хотела, я хотела этого, понимаешь? Я убила тебя, я так тебя тогда ненавидела, я хотела убить вас всех! Всех и каждого! Но! Но! Я в тот момент… не целилась, не планировала, я… я испугалась, это было быстрее меня, я…       Но Силко не отталкивает.       Силко ее прощает.       Осторожное движение вдоль затылка — вверх, мягкое, успокаивающее.       Джинкс задыхается от слез, понимает, что глаза были абсолютно сухие — тогда, когда пламя за спиной пожирало знакомый кабинет, балки и балясины, когда палец рвал чеку гранаты, а барабанные перепонки разрывал крик Экко.       Тогда, когда — синяя вспышка, улыбка Иши и отчаяние, застрявшее в глотке.       А сейчас — сейчас не получается.       Просто не получается остановиться.       Рану в груди от соли щиплет и разъедает, как кислотой, но почему-то эта боль другая, она напоминает, как в детстве напоминает, что Джинкс живая.       — Все хорошо, — шепчет Силко. — Ты по-прежнему моя дочь, Джинкс. Я по-прежнему, — он не говорит, снова не говорит, но Джинкс и не нужно. Ей нужно другое.       — Я люблю тебя, пап, — сказать самой. Хотя бы раз.       Кожу тоже жжет, но не от пламени, как тогда, в кабинете, — осторожное движение вдоль затылка, мягкое успокаивающее.       Настоящее объятие.       И — настоящая семья.