кислота

      — Как его звали-то хоть? — спрашивает Джинкс, ведя чуть засохшей, растрепавшейся кисточкой тень, серо-зеленую, отсветы ховерборда этого безымянного поджигателя. Быть может, одного из тех, по кому она палила на заданиях, которые выполняла для Силко.       Наверняка — один из тех, кому удалось ее пули избежать.       И это Джинкс знает точно. Причина — не она.       И это Джинкс знает точно, наверняка. Один лишь этот факт позволяет немного дышать, осторожно и редкими глотками заталкивать воздух в легкие — чуть чище, чем в остальном Зауне, но почему-то от этого кружится голова до цветастых пестрых пятен перед глазами, можно перепутать с галлюцинациями.       Майло не появляется.       Клаггер и Силко тоже.       Потому что Джинкс знает точно, наверняка. Причина — не она.       Вай бы сказала — чертовы пилтошки. Вай… ненадежная металлическая конструкция.       Синий цвет мундира с золотыми пуговицами.       Чертовы пилтошки.       — Эй, — Джинкс оборачивается, потому что Никки, который до этого никак не затыкался о внешности своего друга, пытаясь во всех — ха! — красках описать цвет глаз, морщинки в уголках губ, щеки-нос-улыбку-взгляд-все-все-все, стоит, насупившись, молча не сводя с нее карих глаз.       Напоминают цвет бензина, еще не жженого, без примесей, чистого, который сейчас достать сложнее, чем мерцание. От этого даже немного смешно.       — А для тебя есть разница?       — Ну… мне было бы важно. Чтобы все знали, каким он был, — живым. Пропитанным сигаретным дымом и горечью сожалений.       Мужчина со скрипучим голосом и острыми коленями.       Папа.       — Я видел твое лицо на плакатах десятки, если не сотни раз. А еще чаще — в перестрелках. У Променада. Зафабричья. В Трущобах. И каждый раз я видел, как ты убивала моих друзей или знакомых. Чуть не убила Итена, один раз подстрелила м-меня, но, конечно, ты этого не помнишь, да? — Никки действительно не умеет затыкаться.       А вот Джинкс, видимо, стоило бы.       Они не дадут забыть, что бы ни говорил Экко. Или Силко.       Это ее вина.       Да, и вот это еще — «убийца», шепотом доносящееся вслед, бьющее промеж лопаток сильнее любой пули.       Да, вполне обоснованно. Но больше ей это не приносит удовольствия — ненависть, боль, страх — у Джинкс больше нет сил обороняться, ее рана, когда-то символично зашитая на топе крест-накрест, сейчас перетянута бинтами, потому что, блять, не заживает, только ноет и скулит, и сил не остается обороняться еще и против всего остального.       — Значит… Итен, да? Он выглядит счастливым… тут. Ты его таким описал, — она говорит первое, что приходит на ум, лишь бы не молчать, потому что крыть ей нечем, никак не затыкающийся Никки прав, она любит пули и пушки, она любит палить по всем этим надоедливым мухам, она делает свою работу — ну и, в конце концов, это весело.       Ну, так казалось.       Весело бить первой, зная, что сильнее тебя уже не ранят. С простреленной ногой надо постараться.       Джинкс вот может. Она вообще все может! Но… сейчас крыть ей нечем.       — Издеваешься? — в его глазах, теплых, искристо-солнечно-карих, чисто-бензиновых, такая же чистая сталь, высокоуглеродистая, прочная, идеальная для пуль.       Если бы мог — он бы точно выстрелил.       Джинкс бы не уворачивалась. Крыть ей нечем.       — Нет, я… Я… мне нечего сказать. Да, я ужасная, все порчу и всех убиваю, но… Это не моя вина, причина — не я, ясно? Так что мне нечего тебе сказать, Никки, я… мне было это важно. Чтобы все знали… их.       — Я слишком ценю Экко, знаешь? Он… он — часть моей семьи, и если бы не… если бы не его выражение лица, когда какая-то девчонка объявила, что ты сдохла, ты бы и правда сдохла. Это мог бы быть я или Зоря, например. Кто угодно из поджигателей, ты и твой папаша разрушили так много, что его бы тут раскромсали сразу. Ну а ты… наверное, мы все слишком ценим Экко.       Если бы мог — он бы точно выстрелил.       Джинкс бы не уворачивалась. Крыть ей нечем.       Видеть разбитых, в стеклянную крошку уничтоженных людей не так весело, как быть причиной их трещин. Сожаление застревает в глотке, Джинкс усиленно сглатывает его вместе с противным воздухом, чуть чище, чем в остальном Зауне, и отворачивается к портрету.       Она не врала — Итен выглядит счастливым. Почти живым.       Почти.       Джинкс думает об этом, возвращаясь к медблочной постройке в компании Экко и той тощей зеленовласки, эти двое обсуждают обед, починку нескольких стульев в учебном блоке, еще нужно наведаться в порт и на рынок, нужны продукты и лекарства, нужно обменять…       Джинкс их не слушает, в голове бесперебойно, хуже голосов, — «выражение лица, ты сдохла, чуть не убила, подстрелила, слишком ценим, какая-то девчонка».       Стеклянный витраж, цветная пестрая мозаика из слов.       Она видела такие в Пилтоверских башнях.       Она одну такую…       Это могла быть Вай, наверное? Или Кейтлин, к которой, конечно, Вай приползла после ее падения в шахту.       Так было правильно, нужно было прервать цикл, Вай — ненадежная металлическая конструкция.       Экко…       Джинкс ничего не может сделать правильно, ей здесь не место, будет она заниматься чем-то полезным или нет.       Да, возможно, ей стоило дать о себе знать пораньше. Не очень хорошо прикидываться мертвой, когда ты такой, к сожалению, не являешься.       Странно думать о том, что не для всех так будет лучше, — ее отсутствие. Силко говорил об этом.       Экко… выражение лица.       Каким оно было, это чертово идиотское выражение лица?       Каким оно должно быть, чтобы Никки, чтобы Зоря и кто угодно еще — не могли.       Да, если бы мог — он бы точно выстрелил.       Но Джинкс бы увернулась. Теперь.       Потому что с приходом Синджеда и его дочери что-то меняется.       Появляется — фу, ну какое же отвратительное слово — надежда, заключенная в стеклянный гроб, разрисованный ядовитыми акриловыми маркерами. Хотя бы крошечный шанс — для нее.       Не склеить, переплавить в нечто новое.       Ее трещины не зашить, они останутся — мелкими сколами в стеклянных зернах, тонкими полосками шрамов, почерневшими от мерцания венами, горьким привкусом сожаления, от которого уже не так весело, как от убийств.       — Эй, — осторожное касание — разрядом тока. Она ненавидит их, случайные, запланированные, всегда чересчур острые и резкие, никогда не знаешь, чего ожидать. Только Силко она позволяла себя касаться, обнимать, заплетать косы, даже Иша — Иша. — Джинкс, ау, это опять твои видения?       — Я… чего тебе, Коротышка? — мутное потрескавшееся стекло перед глазами чуть яснеет, она видит его лицо, выражение лица, каким оно было?       Зеленовласки нет, делась куда-то. Может, свернула раньше.       Джинкс не заметила, как они добрались до медблока, самый конец, последняя дверь — убежище дока, его временная лаборатория, временный кабинет Силко — стеклянный гроб в полупустой палате, размалеванный акриловыми маркерами.       Она боком жмется к жестяной двери.       — Что с тобой? Я думаю, это сработало. Хоть и удивительно. Ну, рисование, командная работа, у тебя вроде хорошо получилось, да?       Солнце нежными касаниями скользит вдоль позвоночника.       Почти как взгляд Экко. Тот, внизу, у очередного мемориала погибшим.       Не стальной пулей промеж лопаток — навылет, намного мягче, легче, теплее, солнечными лучами, по-заунски редкими, неожиданными, самыми ценными, а потому терпкими от горечи.       Она помнит мальчишку, смешного и вредного, ее первого личного друга, ее первого личного врага. Первая драка в лавке Бензо, первый спор, первая разделенная на двоих история, ее первое убийство, не-ее-вина, их первые попытки друг друга спасти и — друг друга убить.       Джинкс знает все эти взгляды, ювелирно изучает каждый, хранит в памяти, как в личном куске янтаря, каждый из них, потому что все свое детство Паудер анализирует, запоминает, раскладывает по полочкам свои реакции и реакции других на ее поведение. Выражение лица Экко никогда не удается считать, остается лишь запоминать в попытке разложить на составляющие позже, препарировать, п о н я т ь.       Выражение лица… каким оно, черт возьми, было?       И почему, в конце-блять-концов, ей так не плевать?       — Это… да, сработало, — никогда не сработает. «Убийца», шепотом доносящееся вслед, бензиновый взгляд Никки, счастливый Итен на стене — почти живой. — Ну, не совсем. Но…       — Джинкс, ты ведь можешь попробовать снова, да? Это ведь не трудно, правда? Ты… мы… вот же… Жанна, — Экко усмехается, вновь, как тогда, на краю пропасти, на краю ее жизни, ладонью — в волосы, спутавшиеся выбеленные дреды. — Я имею в виду, не все же тебе с ним сидеть?       — Да, я знаю, что нужно быть полезной, спасибо, — Джинкс криво усмехается, высматривает, думает — она запомнит. Она попытается понять, каким оно было тогда, это чертового выражение лица, и что оно значит сейчас.       Солнце нежными касаниями скользит вдоль позвоночника.       Взгляд Экко — по скулам и ниже, спускаясь к губам, сухую корку с которых она сейчас сдирает.       — Не нужно, — Экко дергает головой. — Нужно… в смысле, вообще ничего не нужно, я пригласил тебя к нам сам, без каких-либо условий. И, как только он очнется, ты можешь, как мы говорили…       — Я по-прежнему не знаю, — простит ли он меня, где мое место, что мне делать, — что будет. Но пока что… можно попробовать, да?       — Попробовать. Да, — и Экко улыбается, ей улыбается, как в детстве, как Паудер, той маленькой суке с граффити, и это бьет наотмашь, это пьянит, это уничтожает, это дает ей шанс.       Не склеить, переплавить в нечто новое.       Ее трещины не зашить, они останутся — мелкими сколами в стеклянных зернах, тонкими полосками шрамов, почерневшими от мерцания венами, горьким привкусом сожаления, от которого уже не так весело, как от убийств.       Экко вновь мажет сухой теплой ладонью по ее плечу, это осторожное касание — разрядом тока. Она ненавидит их, случайные, запланированные, всегда чересчур острые и резкие, никогда не знаешь, чего ожидать. Только Силко она позволяла себя касаться, обнимать, заплетать косы, даже Иша — Иша.       Это прикосновение ненависти не вызывает, оно, оно — как коснуться гирлянд, развешанных тут повсюду, тепло-янтарно-солнечных, чуть пыльных.       Джинкс думает — это дает ей шанс.       Не склеить, переплавить в нечто новое.       Джинкс их всех, каждого сохранит в своей памяти, нарисует, как Итена для Никки, потому что ей было бы важно, чтобы знали, все знали, какими они были, ее призраки прошлого, монстрики из бумаги, как искрились их глаза, как улыбалась Иша во время игр, как папа… папа.       Джинкс узнает, она обязательно узнает, каким оно было, то выражение лица. Возможно, нарисует тоже, — чтобы помнить.       Чтобы никогда вживую не видеть.       Чтобы знать, что причина — не она.

* * *

      Она не специально, нет, она не хотела, просто они кричали, они снова кричали, говорили гадости, и да, даже повторять из раза в раз, что это не к ней, больше не Паудер, я! больше! не! Паудер! — не работало.       Ничего у нее не работало, ни новые гранаты, о которых она рассказывала Силко, ни синие камешки, теперь обгоревшие, оплавившиеся по краям вместе с медной обезьянкой-погремушкой.       Силко интересовали эти камешки, но она ничего не знала, она их ненавидела, она думала — он ее выгонит, если Джинкс так и не придумает ничего полезного.       Джинкс думает — теперь точно выгонит.       По крайней мере, чертовы голоса затыкаются, а дыхание замедляется, и последняя мысль — Лисса, наверное, расстроится.       Ей придется искать новую работу, ведь если Джинкс умрет, той больше незачем быть ее няней.       Дыхание замедляется, веки слипаются.       Она не хотела, правда, она не специально, они никак не затыкались, ничего не ра-бо-та-ло, а пузырек таблеток, которыми ее пичкает Силко, сработал.       Джинкс — не глупая, она видела в баре, как это бывает. Пьянчуги с Нижних линий часто такими закидывались или торговали, пока Вандер их не вышвыривал прочь, потому что всегда был против.       Но стоило им проглотить парочку, и они враз становились спокойнее, это почти единственная причина, по которым она видела эти странные искаженные гримасы на чужих лицах — улыбки.       Дыхание замедляется, веки слипаются.       Ее сознание поглощает темнота.       А потом ее осколками разбивает крик, не понять — мужской, женский, просто очень страшный, громче голосов, громче, чем кричала Вай, Вай ее бросила, зачем она ее бросила? Внутренности затапливает обжигающей желчью, желудок сворачивается спазмом и сердце бьется в глотке как сумасшедшее.       Джинкс кажется, что это она там, на мосту или заброшенной фабрике, кричит, пока ее волосы плавятся, кровь закипает в венах, огонь сдирает кожу, но нет, она в собственной комнате, которую ненавидит, кабинет Силко ей нравится больше, ее выворачивает наизнанку, пока чьи-то пальцы осторожно скользят по спине, знакомое почти-объятие.       Она не специально, нет, она не хотела, просто они кричали, они снова кричали, говорили гадости, и да, даже повторять из раза в раз, что это не к ней, больше не Паудер, я! больше! не! Паудер! — не работало.       Джинкс просто хотела починить, исправить хоть что-то, хотя бы себя, ей казалось, что это правильно, но она ошиблась! ошиблась! и теперь Силко точно ее выгонит побираться у Дома надежды или на растерзание променадовских банд.       Она все делает неправильно.       Она все портит.       Она все уничтожает.       Джинкс — чертово проклятие, не только для Вай, для всех и каждого, это ведь правда могло сработать, это не сработало, нет!       — Все, все, скоро станет лучше, ты слышишь, Паудер? Мы исправим это, все исправим, — она не понимает, чьи это слова — вряд ли Силко мог бы говорить так тихо, так мягко, это, наверное, Лисса, она уже ничего не понимает, она там, на мосту или в Зафабричье, на заброшенной фабрике.       Кости выламывает от боли — но это не больнее рези в висках в тот момент, когда приходят голоса, шепотом или криком — неважно, они разбивают сознание на осколки, и Пау… Джинкс путается, теряется, не в силах разобраться, где она и что происходит.       Иногда кажется, что она вот-вот проснется на диване в подвале, и на нее будет ворчать вредный Майло, живой вредный Майло, а Клаггер вместе с Вай, не бросившей ее Вай, будут защищать.       Или — монстрики из бумаги, улыбка мамы, острые колени Силко… по-прежнему острые.       — Я… не Паудер. Они тоже… тоже не переставали повторять. Я Джинкс, я-       Она слышит, как Силко протяжно вздыхает, чувствует крыльями-лопатками, которыми пришпилена к его груди в осторожных почти-объятиях, думает — выгонит.       — Хорошо, значит, Джинкс. Ты… обещай, что больше так не сделаешь, не будешь пытаться себя убивать, ясно? Это не выход, это… ты выжила, Паудер… Джинкс.       — Это потому что я смогла заставить эти камешки работать? — Джинкс видит очертания пыли на полу, сизой и прогорклой, как испарения над городом, чувствует осторожное теплое прикосновение — под ладонью Силко не горит, не сжирает пламя, оно оседает где-то в желудке, наверное, из-за таблеток. — Нет, Джинкс.       Силко не говорит, почему, но она чувствует это теплое почти-объятие, заполошно бьющееся у него в груди сердце, несмотря на спокойный голос, — крыльями-лопатками, и обещает.       Обещает, что больше не будет, что позовет кого-то на помощь, что не попытается избавиться от голосов — и от себя — сама.       Джинкс знает, что скорее действительно сдохнет, чем приползет к Силко в приступе, чтобы не быть жалкой, чтобы не выгнал, но обещает.       Кожу жжет, но не от пламени, — это Силко, почти-объятие, почти-семья.       Джинкс не подведет, его — не подведет.

* * *

      И эта улыбка, как в детстве, почему вдруг? Сохранит ли он ее — не если, а когда — папа очнется?       Кожу фантомно жжет прикосновением, оно — как коснуться гирлянд, развешанных тут повсюду, тепло-янтарно-солнечных, чуть пыльных.       И Силко… он не простит — не простит — не простит — не простит.       Или, быть может?       — Джинкс! — пулементной очередью по вискам. Ей кажется, что она впервые слышит голос Орианны, док все же вмонтировал ей голосовые связки или что там у эволюционировавших роботов, ха!       Она дергает ее за руку, тянет вперед, от двери, Джинкс взглядом привычно окидывает «палату», цепляется за стекольный гроб, размалеванный акриловыми маркерами и.       Совершенно пустой.       — Джинкс.       Пулеметной очередью.       Джинкс не уворачивается.