кислота

      Днем в Зауне ловить нечего — Паудер усваивает это еще с молоком матери, выводы неоднократно подтверждаются на практике во время «прогулок» по улицам Променада, как их называет Вай — Вай, в которую приходится вцепляться-вгрызаться-врастать от безысходности, потому что на верхних уровнях мало детишек, которым позволяют слоняться без сопровождения.       Беспризорниками, в основном, являются шахтерские дети с Нижних линий, но о них она слышит мало — взрослые предпочитают не обсуждать дела в присутствии малышни.       Маму она помнит плохо, но все свое время проводит либо с ней дома, либо на улицах со старшей сестрой, которая общается с парочкой соседских детей, уже достигших возраста, в котором тебя не запирают дома, а буквально выпроваживают — не мешаться и искать себе заработок, соответствующий возрасту.       Паудер изнывает от скуки, изредка все же влезает в разговоры взрослых, отчаянно требуя к себе внимания, его, как и солнца, в Зауне никогда не бывает в избытке. Помнит тонкого сухого мужчину, с которым мама смеется чаще, а папа даже не хмурится почти, словно это не ему через пару часов вновь спускаться в шахты на смену. Паудер любит сидеть у него на коленках, хвастаясь новыми сделанными вместе с мамой игрушками.       Монстриками из бумаги.       Такие не пугают, не проходятся дрожью страха вдоль позвоночника, они забавные и кривые, выкрашенные дешевыми красками в самые яркие цвета.       В Зауне такие встречаются редко.       Еще Паудер помнит Вандера — он широкий, сильный и теплый, но он реже уделяет внимание им с Вай, чаще болтая со взрослыми на их взрослые темы.       Да, завести в Зауне друзей — та еще задачка.       Паудер изнывает от скуки каждый день, пока вечер не окрашивает улицы в цыплячий желтый свет фонарей, со смены не возвращается папа, принося с собой аромат смога, огня и угля с Нижних линий.       Тогда она еще не понимает, чем отличаются судьбы ее родителей, а потом, когда вырастает до этого осознания, оно становится таким никчемным и неважным, потому что ее монстрики из бумаги обрастают клыками, шипами и стальными панцирями, они видятся ей в кошмарах по ночам, у них звонкие орудия и ярко-синяя форма, а еще совершенно, совершенно человеческие лица.       Но ни один из них не кажется ей живым и настоящим, когда они покидают чертов мост, оставляя позади себя медный, пахучий, оседающий горечью на языке запах багряной крови.       В вечерних сумерках, щедро разбавленных огнями пепелищ, она кажется почти черной.       Именно таким, измазанным густой, почти смольной кровью, она запоминает тело матери. Их с отцом практически не рассмотреть — они погребены горой трупов, Вай потом говорит — шли одни из первых.       Шахтеры, как ни один житель Променада, граничащего с Пилтовером, понимали, против чего восстают. И им, как никому другому, было нечего терять.       Этого Паудер тоже тогда особо не понимает — а когда вырастает, класть она хочет на эти философские размышления.       В память врезаются только монстры в синих мундирах. Паудер еще тогда думает — когда-нибудь она их всех, каждого… она отомстит. Этим мыслям способствует Вай, которая твердит об этом вечерами перед сном, читая наизусть, точно молитву, если б в Зауне было кому молиться.       У Паудер молитвой в памяти выжжено — кровь, густой запах меди, полыхающий огонь, тело матери.       Больше она не изнывает от скуки никогда — некогда — с того дня Променад меняется, улицы заполняют новоявленные сироты, объединяющиеся в банды, потому что поодиночке не выжить, кого-то прибирают к рукам щедрые взрослые, как Вандер — из жалости, но все же чаще в качестве бесплатной рабочей силы.       Но днем в Зауне ловить по-прежнему нечего — в ранние часы бар еще не работает, наркоши и пьяницы либо спят, либо подохли в одной из сточных канав, ведущих в Нижние линии, Вай вместе с Клаггером и Майло тренируются, разрешая ей только смотреть, а не участвовать, и приходится развлекать себя самой.       Променад меняется, но завести в Зауне друзей — по-прежнему та еще задачка.       Иногда Вандер рисует вместе с ней, как когда-то делала мама, рассказывает истории, над которыми надо смеяться, потому что тогда он улыбнется в ответ, или учит ее новым сложным словам, заставляя читать более сложные книжки.       Паудер ненавидит это, потому что дурацкое чтение ей дается с трудом, когда мысли расползаются вредными змейками, а сознание заполняют смог вперемежку с прогорклым дымом, сквозь сизое марево которых пробиваются воспоминания о ее личных монстрах.       Уже не из бумаги, в синих мундирах со звонким оружием и каменными человеческими масками на мордах.       Паудер их всех, каждого… вечерами Вай иногда осторожно тащит эти книжки у Вандера, хотя это не принято — обворовывать своих, и читает вместе с ней по слогам в тусклом желтом свете.       Днем следующего дня Вандер обычно гордо улыбается, когда ей удается уверенно выталкивать из себя целые предложения с непонятными терминами, и делает вид, что не замечает вечерней пропажи его книг.       Тонкий сухой мужчина, которого она помнит из своего детства, что тоже вечно таскал с собой какие-то книжки, куда-то пропадает, как пропадают родители.       Бросают ее.       Кровь, густая, смольная, горчащая медным привкусом на языке.       Монстрики из бумаги. Настоящие монстры из стали и бесчеловечного равнодушия.       Паудер их всех, каждого…       И хотя от скуки ей изнывать больше некогда, днем в Зауне делать по-прежнему нечего, отчего становится невероятно тоскливо — к вечному страху, скользящему вдоль позвоночника предательской дрожью, примешивается нелепая горечь от того, что Вай вечно проводит время с Майло и Клаггером, а она — лишь тенью следом за ней.       Паудер в Вай вцепляется-вгрызается-врастает от безысходности, и отчаянно не хватает чего-то своего, особенного, личного, чтобы старшая сестра посмотрела не сверху вниз, как на прицепившийся хвостик, чтобы в ее глазах зажглась гордость, чтобы та ее не оставила, как родители.       Паудер тоже может быть сильной.       Кровь, густая, смольная, горчащая медным привкусом на языке.       Монстрики из бумаги.       И однажды в один из таких скучных дней Вандер позволяет ей уцепиться за себя на пути в лавку старьевщика. Конечно, тот никакой не старьевщик, в Зауне обычных дельцов не бывает — Паудер усваивает это еще с молоком матери, выводы неоднократно подтверждаются на практике в течение всех этих долгих месяцев под опекой Вандера. К вечеру в «Последнюю каплю» любит стекаться всякая шваль — так говорит Вай.       Паудер привыкла Вай верить.       Бензо, и правда, никакой не старьевщик. У него тоже есть своя новоиспеченная сиротка, подобранная на опустевших улицах Променада, мальчишка немногим старше ее, но главное, что младше Вай, Майло и Клаггера, а значит, с ним у Паудер есть шанс подружиться первой.       Дружба начинается с того, что она случайно врезается в него спиной, когда в восхищении оглядывает всякие штуки, которыми забиты полки в лавке Бензо, они блестящие, яркие и странные, неожиданное препятствие шипит на нее недовольно, они едва не дерутся — разнимают взрослые.       В глазах мальчишки горит огонь, напоминающий те, на мосту, Паудер узнает в нем свою боль и растерянность, Паудер хочет с ним познакомиться, Паудер хочет с ним дружить.       Дружба начинается с того, что Экко, так зовут мальчишку, подтверждает, что Бензо — никакой не старьевщик, он сбывает драгоценности и технологии прямиком из Пилтовера, а его многочисленные знакомые помогают их доставать сверху.       Именно такими были его, Экко, родители, пока не началась бойня и их головы не размозжили о перила на мосту ее новые монстрики из бумаги, теперь преследующие в кошмарах.       Днем в Зауне по-прежнему ловить нечего — но теперь Вандер позволяет ей иногда доставлять его заказы из лавки Бензо, задерживаясь там чуть дольше положенного, а Экко поддерживает ее любовь к рисованию и презрение к сложным словам в сложных книжках.       А еще в глазах Экко горит огонь — отражение ее собственного. Паудер хочет с ним дружить.       И необходимость так сильно врастать в Вай понемногу отпадает, сестра смотрит с теплотой и немного — гордостью, продолжая вечерами вместе с ней читать или повторять, словно молитву, слова о том, как она отомстит всем этим чертовым пилтошкам.       Кровь, густая, смольная, горчащая медным привкусом на языке.       Монстрики из бумаги.       Паудер их всех, каждого…       Экко смеется над ее шутками.       Паудер становится немного легче дышать.

* * *

      Сейчас вспоминать прошлое — смешно до невозможности.       Паудер когда-то хотела дружить, хотела быть любимой и нужной, Паудер себя ненавидела.       Джинкс ненавидит всех остальных.       Само ее нахождение в этом убежище ощущается фатальной ошибкой.       Возвращаться в «палату» не хочется — нет, конечно, ей не страшно, что у дока ничего не получилось и очередные ее жалкие надежды пошли крахом, ну какая же глупость! Дело не в этом, просто надо же заняться наконец чем-то еще, чтобы на нее перестали коситься так, будто она сейчас достанет пушку и перестреляет тут всех.       Джинкс бы достала — кажется, Экко не зря, стоило ей только сюда заявиться, отобрал любое оружие.       После столкновения с собственным прошлым, буквально врезавшим ей по лбу, бетонная плита из вины и горечи сожалений чуть сползает вниз, приоткрывая доступ к кислороду. Напоминаем служит розовый — яркий, почти неоновый, какого в Зауне до появления Джинкс не было вовсе.       Самое светлое место в окрестностях Зауна, утопия на чужих костях, — здесь везде и всюду чувствуется рука Экко, это место одновременно очень уж чужое и слишком родное. Огни гирлянд похожи на растекающиеся вечерами вдоль улиц Променада отсветы тусклых цыплячье-желтых фонарей, в их сопровождении шахтеры возвращались домой, папа приносил с собой на подошвах ботинок терпкий запах пепла и гари, Заун просыпался и оживал, наполняясь яркими красками, звонкими криками, сворованной сверху музыкой и алкоголем.       Здесь, в убежище Экко, вечерний Заун будто бы замирает насовсем, как в янтаре.       Попади сюда Паудер еще в детстве, могла бы в это место влюбиться.       Джинкс же тут совершенно чужая, воплощение того, дневного Зауна, в котором ловить нечего, в котором только боль, усталость и скорбь, в котором серый смог вперемешку с отчаянием.       Джинкс — тот самый порох, прилипший к выкрашенным в розовое армейским ботинкам, спизженным у миротворцев в казармах.       Она продолжает брести в неизвестном направлении, поднимается-спускается-падает с лестниц, заглядывает в пространство между пролетами, болтает ногами в пропасти у самой верхушки дерева.       С самого детства Джинкс, тогда еще Паудер, мечтает подняться выше — к синему небу, нетронутому едким смогом и пеплом обгоревшего прошлого, стать его частью — забавно, что она исполняет свою детскую мечту в тот момент, когда больше всего мечтает сдохнуть, да?       Жизнь — та еще злобная тварь.       С верхушки дерева видно, как внизу копошатся поджигатели — отсюда они кажутся не опаснее противных мелких мошек, которые водятся вблизи сточных вод. Джинкс прищуривается, наставляя на них сложенные пистолетом пальцы, а потом вспоминает Ишу и с горечью усмехается, опуская ладонь обратно на прохладную сырую древесину.       Короткие, чуть отросшие волосы ерошит ветер, и она думает — может, тут и не так уж противно.       Не в ее комнатушке, конечно, состоящей только из кровати и хлипкого стула, на котором горкой сложено какое-то рванье — жалкие остатки ее гардероба.       Джинкс там не бывает почти, иногда даже засыпая рядом с Силко, ее потом утром выпроваживает Синджед, по лицу которого трудно понять, недоволен ли он и способен ли вообще хоть на какие-то человеческие эмоции.       Способен.       Мелкое надоедливое доказательство с металлическими конечностями иногда составляет ей компанию за завтраками.       Поджигатели не задают вопросов о том, откуда взялась эта девчонка, даже ее собственная персона производит больший фурор, хотя это уже не первое ее появление здесь.       Ну, может быть, в прошлый раз она выглядела совсем уж жалко, вот ей и не досталось сильных оскорблений. Сейчас, конечно, они уже достаточно привыкают к ее наличию, и «убийца», шепотом доносящееся вслед, бьет промеж лопаток сильнее любой пули.       Джинкс делает вид, что ей плевать — нет, конечно, ей плевать!       Той, прежней Джинкс.       Эта — развалина похлеще Синджеда.       Она наблюдает, как суетятся внизу эти противные мошки, что-то достраивают, что-то чинят, что-то красят, парой этажей вниз находятся теплицы, в которых растет всякая полезная мерзость — не иначе, как чудом, не сгнивает сразу.       Вообще-то Джинкс замечает, что это работа Экко и еще нескольких не самых тупых поджигателей, даже успевает, пока никто не пришел, рассмотреть очистительные машины, прикинуть, из чего сделаны фильтры, и предположить, как можно доработать конструкцию.       Она черкает пару строк с рекомендациями акриловыми маркерами прямо на стене и сбегает прежде, чем сюда заявится кто-то.       Паудер — та самая маленькая сука с граффити — хотела и умела дружить.       Джинкс не умеет.       Она скроена из осколков прошлого, склеена болью, слезами и мерцанием, у нее всегда были только Силко и работа, которую необходимо для него выполнять, чтобы он ее не выкинул на улицу.       Он бы не выкинул при любом раскладе — забавно, что понимает это Джинкс только тогда, когда он истекает кровью в ее объятиях.       Разрушение.       Проклятие.       Джинкс.       Она уничтожает все и всех вокруг себя, разъедает точно кислота.       Эта установка въедается в нее слишком хорошо, взращиваемая с самого детства.       Джинкс вспоминает синий, почти как цвет неба, которого никогда не бывало над Зауном, — глаза Паудер, готовой простить.       Думает — может, она тоже когда-то сможет простить себя окончательно.       Раздробить бетонную плиту из вины и горечи сожалений, придавившую грудь, пальнув из дробовика.       С верхушки дерева видно, как внизу копошатся поджигатели — отсюда они кажутся не опаснее противных мелких мошек, которые водятся вблизи сточных вод. Все что-то достраивают, что-то чинят, что-то красят, — за грудой металлических башенок она замечает какого-то паренька на высокой стремянке, делающего краской первые осторожные мазки, намечающие детали.       Неожиданно для себя Джинкс понимает — Экко. Снова он.       Ноги сами приводят ее вниз, на землю, мозг автоматически воспроизводит маршрут, изученный за время сидения наверху.       Когда-то ему нравилось, как Паудер рисовала, да?       Пальцы мажут по нагретому стеклу гирлянд, любой осколок можно превратить в оружие, что угодно можно превратить в гипотетическую возможность кого-то убить — Джинкс знает это наверняка.       Паудер — та самая маленькая сука с граффити — хотела и умела дружить.       Джинкс не умеет.       Но Джинкс не дура, Экко не просто так упрекает ее в безделии, она знает — если оставаться полезной, шанс, что тебя не выкинут на улицу, увеличивается.       Силко бы не выкинул при любом раскладе.       Экко, возможно, тоже.       У этих двоих, если подумать, куда больше общего, чем хоть кто-то из них хотел и мог бы признать.       Она подходит ближе. Первые мазки уже превращаются в аккуратный подмалевок, виднеются очертания лица, по которым еще не разобрать личность.       Экко не один, его окружают помощники, подающие краску, тоже дополняющие черновик чем-то своим, личным.       Джинкс так никогда не могла — она свое личное прячет в темный угол, мечтая уничтожить, сжечь дотла, чтобы никто не добрался, не ранил больше, чем она способна вынести.       Только Ише удается добраться, задевая ее за живое.       Эта малышка лично знакомится с каждым из ее внутренних демонов, с каждым монстриком из бумаги, превратившимся в настоящего монстра из металла и боли. Одни из них носят синие мундиры, другие — драные заунитские тряпки.       И каждый из них мечтает ее убить.       — Эй, осторожно! — прикрикивает на нее какой-то щуплый парнишка, тянущий за собой тележку с банками краски, он спотыкается на камнях, едва не проливает все и едва не валится сам, и Джинкс легко предотвращает это, выравнивая траекторию тележки пинком ботинка.       — Джинкс! — еще одна вредная мошка, имени которой она не знает.       Хочется съежиться, стать мельче и одновременно обрасти шипами и стальным панцирем, как внутренние монстры. Джинкс привыкла отвечать на грубость пулей в лоб, Джинкс теряется, Джинкс не умеет отвечать словами.       — Ты или помогаешь, или прекращаешь пялиться и сваливаешь по своим делам, — это девчонка. Немногим выше ее, немногим старше на вид. Кривые зубы с широкими расселинами, непонятно откуда взявшиеся веснушки, бледная кожа, травянисто-зеленые волосы.       Джинкс не помнит ее среди поджигателей.       — Ладно-ладно, я, вообще-то, неплохо управляюсь с краской и могла бы-       — Знаю, — твердо перебивает ее девчонка. — Работники теплиц передают привет и… признательность за подсказку. Поэтому ты можешь сейчас помочь Никки с портретом его друга, павшего в пилтоверской бойне, — она кивает острым подбородком в сторону того самого парня, который едва не расшибся с тележкой краски. — Или не мешать другим заниматься делом.       Джинкс не умеет работать в команде, не слушает чужие приказы и никогда им не следует, но сейчас — сейчас осторожно пожимает плечами и дергается вперед.       Внимание поджигателей вновь переключается на работу, на нее смотрит только мальчишка, к которому она подходит, не торопясь давать инструкции, словно она сама вот-вот рванет, как ее знаменитые разноцветные бомбы.       Желание съежиться пропадает, Джинкс вновь расправляет плечи, усмехается, думает — ну, она же все равно собиралась заняться хоть чем-то помимо отсидок в «палате» Силко?       Паудер — та самая маленькая сука с граффити — хотела и умела дружить.                    Джинкс не умеет.       Иша цепляется за нее, точно ядовитая колючка, сама, притирается, знакомится лично с каждым из ее монстров, берет от нее самое лучшее и самое худшее — ее ебанутую жертвенность.       Джинкс пачкает краской кисть, вспоминая янтарные глаза.       Янтарем же пропитано все это место, в янтаре этом замирает тот самый вечерний Заун из ее детства, в который порой так нестерпимо хочется вернуться.       Услышать смех матери, почувствовать объятия отца, посидеть на коленках у Силко, подраться с Вай и выслушать нотации Вандера, их разнявшего.       Джинкс думает — это тоже важно помнить.       Не только причины и следствия, собственную вину, кровь, запах паленой плоти.       Помнить людей, осколки их личностей, застрявшие в ее спутавшихся воспоминаниях, оставить о них напоминание, чтобы те не растворились совсем, как ее скорбь о Силко в сточных водах Зауна.       Джинкс думает — ну, может, потом ей тоже оставят этот шанс сохранить память о ком-то, кого потеряла она сама?       Паудер потеряла многих. Семью, друзей, саму себя.       Джинкс потеряла свой собственный осколок янтаря.       Силко.       Ишу.       Она вполуха слушает пояснения мальчишки, намечая очертания будущих глаз его погибшего друга, и чувствует, как взгляд, точно выстрел прошивающий позвоночник навылет, врезается куда-то ей под лопатку.       Джинкс не дура, прекрасно понимает, кому он может принадлежать — Экко наверняка уже дорисовал свою часть.       Она попросит — хотя бы попытается выбить небольшой участок на этом мемориале скорби для себя, своего осколка янтаря, в котором растворялись неоновые огни ее комнаты, когда Иша молча слушала о каждом — каждом, кто когда-то был всего лишь монстриком из бумаги.       Джинкс не умеет дружить.       Но она пытается переплавить сломанное — и, — вау, охуеть! — кажется, ей это пока что удается.       Джинкс их всех, каждого…       Сохранит в своей памяти, если не удастся — в живых.