кислота

      У Джинкс бывают хорошие дни. Когда хочется что-то подорвать веселья ради, оставить парочку кривых рожиц в качестве заметок вандализма (искусства!) ради или подоставать кого-то шутками — ну просто чтобы эти кислые рожи стали еще кислее.       У Джинкс бывают плохие дни. Когда сознание мутнеет едкой взвесью неоновых красок, голоса в голове непрерывно скрежещут по нервам, напоминая, какое же она чудовище-проклятье-неудачница, и даже сил вылезти из душного одеяльного кокона не остается, чтобы отвлечься хотя бы немного.       В такие моменты не получается не вспоминать Паудер, даже, блять, сейчас! Когда даже Джинкс официально мертва, эта маленькая сука смотрит из глубин подсознания с отчаянием и надеждой, напоминая обо всем, что у нее когда-либо было — родители, внимание Вай, забота Вандера и Силко, друзья, в конце-то концов, и обо всем, что она так талантливо уничтожила.       Раньше ее хотелось уничтожить тоже, чтобы оправдаться, чтобы сделать вид, что проблема только в ее слабости, в ее отчаянной потребности быть нужной — ведь Джинкс не нужен никто, она сама по себе, ей только музыку погромче и пару часов поковыряться в очередной крутой взрывающей-убивающей штуке, но все последние проебы — не вина Паудер.       Это вина Джинкс.       И кем бы она ни называла себя, как бы ни ненавидела и ни убивала, все равно случаются эти плохие дни, в которые даже не хочется выть и на стенку лезть.       Хочется просто       прекратить       существовать.       Просто исчезнуть. Совсем.       Убить себя у Джинкс не получается.       В этом чертовом состоянии не хватает сил даже нажать на курок (ну и, вообще-то, Экко, только стоило ей сюда заявиться, отобрал любое оружие).       Мышцы наливаются свинцом безо всяких пуль, виски дробит головная боль, а глаза щиплет кислотой — и щиплет-щиплет-щиплет до тех пор, пока не прольются наконец эти чертовы слезы, вместе с которыми на хребет, разламывая пополам, свалится еще и усталость.       Будучи Джинкс, она уже проебывает несколько шансов исправить хоть что-то. Не склеить — переплавить в новое.       Иша, наученная ее примером жертвовать собой ради других, Вандер, от которого не остается ничего человеческого и о смерти которого она заботится самолично, подрывая гранатой, Экко, который ее игнорировал почти все это время, — да, наверное, не стоит делать вид, что ты сдохла, если это не совсем так.       Теперь, кажется, еще и Силко. Почему?       У Джинкс бывают плохие дни — и день, когда Синджед молча выгоняет ее из «палаты», состоящей из двух стульев и стеклянной капсулы — почти-что-гроба, входит в десятку худших. Она не знает, как реагировать, не знает, что именно идет не так, и не знает, куда себя деть в этом решете из бесконечных «почему», на которые подсознание всегда дает однозначный ответ.       Потому что ты Джинкс.       Она бредет, не разбирая пути, в попытке врезаться во что угодно или, быть может, рухнуть с одного из этажей, надеясь не пересечься взглядом ни с кем из поджигателей, что всякий раз морщат нос и хмурят брови, стоит ей появиться в общей столовой.       Вообще-то, Джинкс плевать на чье-либо мнение. Той, прежней Джинкс.       «Убийца», шепотом доносящееся вслед, бьет промеж лопаток сильнее любой пули.       Вполне обоснованно, вообще-то. И, эй, раньше ей это очень даже нравилось — ненависть, боль, страх — нет шансов разочаровать кого-то, если ты уже полнейшее разочарование.       Только мнение Силко всегда имело значение после того, как она отреклась от той маленькой суки с бесконечным чувством вины, которую она не способна не защищать ценой своей жизни.       Она и убить-то ее хотела, просто чтобы той было не так больно, ведь жизнь ранит, порез за порезом, шрам за шрамом, пока, в конце концов, не остаются одни лишь оголенные нервы, искрящие синим током.       Убийство — не милосердие.       Этот урок спустя долгие годы наконец остается шрамом — не на коже, нет, где-то куда как глубже, на сердце, если бы у нее оно было, — после смерти Иши.       Ну или, скорее всего, смерти.       В плохие дни надежда кажется пустой насмешкой.       Этот, кажется, и не мог бы стать хуже — Джинкс не понимает, куда деть собственные руки, почему ноги почти не слушаются, прибиваясь к земле тяжелыми ботинками, зачем она вообще находится в этом чертовом месте, где до нее есть дело только Экко, да и то — черт его разберет, почему.       Она вспоминает, что хотела убраться отсюда почти сразу же, и если бы не чертов Синджед с его чертовой пустившей внутри корни надеждой, давно бы ноги ее не было в этом тухлом месте.       Невозможно-ярком, бьющем по глазам своей пестротой.       Невозможно раздражают солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву этого почти невозможного дерева, как и босоногие дети, бегающие по траве с такими же невозможно пестрыми улыбками на лицах, напоминающими и об Ише, и о собственном детстве, которое никогда не вернуть.       У нее не было этого — дурацких беззаботных игр, веселья и смеха с тех пор, как не стало родителей после чертового восстания. Были чувство вины и страх оказаться брошенной, были недомолвки Вандера и Вай, презрительные взгляды Майло, бесконечное «не готова», бьющее промеж лопаток сильнее любой пули.       И раз уж у Паудер не получалось создавать, Джинкс выбрала уничтожать, и в этом нашла свое веселье.       О да, в хорошие дни хочется что-то подорвать веселья ради, оставить парочку кривых рожиц в качестве заметок вандализма (искусства!) ради или подоставать кого-то шутками — ну просто чтобы эти кислые рожи стали еще кислее.       А в плохие… в плохие хочется подорвать себя.       Хочется просто       прекратить       существовать.       Просто исчезнуть. Совсем.       Но Джинкс не может убить Паудер, потому что главная злая шутка этой ебаной судьбы в том, что она придумала Джинкс, чтобы Паудер защитить.       Ха, нет, главная злая шутка этой ебаной судьбы в том, что она Паудер и есть.       Она бредет, не разбирая пути, в попытке врезаться во что угодно, и наконец врезается — кто бы мог подумать — в банку, блять, краски!       От неожиданной отвлекающей злости она пинает ее еще сильнее, поднимает взгляд и — замирает.       Да, от этой мелкой суки даже здесь никуда не деться.       — Вот так встреча… Паудер, — она хрипит нещадно, но почти что с безумным весельем, потому что грудную клетку будто прошивает сотней пуль за раз.       Это чувствовал Силко, когда она его изрешетила?       Боль и клокочущий в глотке, искристо-шипучий, едкий смех?       Джинкс словно до сих пор пытается спасти эту идиотку, в честь которой рисуют памятники, словно это не она все испортила когда-то.       Становится даже обидно — Паудер со стены огромная, улыбающаяся, невозможно яркая, смотрит с детской непосредственностью и той самой чертовой надеждой.       Джинкс ее помнит не такой — помнит вину и отчаяние, помнит желание выцарапать себе эти голубые глаза и саму себя — из себя же.       Смех застревает в глотке.       Паудер со стены смотрит так, будто хочет за все простить, оставаясь все такой же идиоткой, — ха, как будто Джинкс нужно чье-то прощение!       Может быть, и нужно.       Хотя бы от себя самой.       Вместе со смехом в горле встает предательский ком боли и слез, душащий изнутри.       И откуда-то появляются эмоции — не ядовитое чувство вины, от которого в плохие дни сознание мутнеет едкой взвесью неоновых красок, голоса в голове непрерывно скрежещут по нервам, напоминая, какое же она чудовище-проклятье-неудачница, и даже сил вылезти из душного одеяльного кокона не остается, чтобы отвлечься хотя бы немного.       Нет, это липкая горечь сожаления.       И впервые — не перед родителями-Вандером-Вай-Силко-Ишей-и-кем-блять-угодно-еще, а перед собой.       Перед вот этой маленькой сукой, которой столько раз и Силко, и — совсем недавно — Экко, твердили, что это не ее вина, что дурацкие обстоятельства складываются-вычитаются-делятся-умножаются, и никто не в силах на них повлиять, но никогда, никогда — она сама.       Возможно, эта малышка не заслуживала ненависти за свою слабость и потребность быть любимой и нужной, не заслуживала быть уничтоженной.       Ведь убийство — не милосердие и не спасение.       Когда она мысленно хоронит Силко в сточных водах Зауна, она нечаянно приходит к этой мысли в первый раз.       И убеждается в ней, стоит потерять Ишу.       Ишу, с которой начало казаться, что она, та Паудер, на самом деле, была сильной, а не слабой. Ну, по мере своих маленьких сил.       Сейчас она смотрит этой Паудер в глаза и не может отвести взгляд.       Горечь сожаления и — вдруг — почти нестерпимая боль, потому что, кажется, эта малышка совсем не заслужила всего того, что Джинкс столько раз пыталась с ней сделать — ну да, чтобы спасти, но у Джинкс всегда методы то еще дерьмо, как много раз повторяла Севика.       Паудер со стены смотрит так, будто м о ж е т за все простить.       И Джинкс впервые хочет попросить прощения.       Неуютно ведет плечами, кривит уголок губ в ответ, думая, — надо бы расспросить Экко, что это за филиал мертвого прошлого, надо бы расспросить дока, какого черта он выпроводил ее из «палаты», надо бы расспросить Силко, — «не если, а когда», — будет ли он тоже готов простить ее когда-нибудь, как эта маленькая сука.       Бывают хорошие дни.       Бывают плохие дни.       У Паудер из прошлого они тоже были — и, пожалуй, плохих куда больше, чем должно быть у маленькой девочки. Вспоминаются босоногие дети, бегающие по траве с пестрыми улыбками на лицах, каких почти никогда не мелькало даже случайно ни у Иши, ни у Вай, ни у нее самой, хотя в последних двух случаях Вандер делал все возможное, чтобы однажды их вернуть.       Этот день входит в десятку худших. Лучших, возможно, тоже.       Джинкс наконец отводит взгляд, чертыхается, замечая, что ведро краски, — розовой, блять! — растеклось по ее ботинкам, пережившим даже войну и ее почти-что-смерть, криво-косо отворачивается, чувствуя, как колет иглами затекшие стопы, и, не удержавшись, на мгновение оборачивается вновь.       Но за маленькую суку она извиняться не будет, какой бы там сегодня день ни был!