кислота

      Пау… Джинкс помнит это ощущение, прожигающее внутренности кислотой, разъедающей все на своем пути. Словно в груди остается выжженная дыра. Потом она символично зашьет ее на своем топе крест-накрест, словно это способно что-то изменить, ха-ха.       Подкроватные монстры становятся реальностью. Пробираются в ее подсознание, скалятся усмешками Майло и Клаггера.       Монстров представлять приятнее — они обезличены, с ними она не проводила каждый день на протяжении нескольких лет, они не были дороги Вай (и немного ей самой).       Они преследуют ее всякий раз, стоит Силко покинуть кабинет /покинуть ее саму/.       — Джинкс, я не могу все решать из кабинета, иногда требуется… личное присутствие, — он морщится, но кривится в гримасе только правая часть лица, левая — в гримасе спокойствия навечно.       Силко говорит — атрофированы лицевые нервы.       Силко говорит — ему не больно.       Больно Паудер… Джинкс — на него смотреть.       — Но… ты же вернешься? — она смотрит на него снизу вверх, застряв в проходе в обнимку с книжкой — ее, эту книжку, Силко читает ей вечерами, она, если честно, скучная невероятно, что-то о теории ведения войны, но в такие моменты       Силко рядом.       Джинкс знает, что вопрос глупый, а она не глупая — не глупая — не глупая, но — не может его не задать.       не бросишь, как мама? как Вайолет?       — Конечно, — у Силко голос низкий и чуть хрипящий, но всегда спокойный и ровный.       Почти стальной.       Но абсолютно неубедительный — все-таки, вообще-то, Джинкс не глупая.       Силко, кажется, замечает, что она ему не верит ни капли и — неожиданно — опускается перед ней на корточки.       Теперь его взгляд скрещивается с ее, но       алое зарево совершенно не пугает, напоминая закатное солнце с маминых картин,       напоминая пламя на мосту в тот отвратительный вечер, когда родителей не стало,       напоминая пламя в тот вечер, когда она уничтожила жалкие осколки своей семьи, разрушила, взорвала вместе с гранатой — такое не починить.       Не склеить.       — Милая, — голос Силко становится мягче. Его сухая широкая ладонь вновь обжигает прикосновением к позвоночнику, становясь ее новым каркасом. — Я не могу взять тебя с собой.       — Потому что я слабая?       потому что я не готова? — голосом Вай.       — Потому что далеко не все люди, с которыми я работаю, рады этому. Но они точно будут рады отобрать у меня самое дорогое, — алое зарево прожигает насквозь. — Тебя.       Джинкс внимательно смотрит-анализирует-читает, но не видит в нем признаков лжи. Недоверие скребется под надкостницей.       — Но я вернусь через несколько часов. А пока с тобой поиграет Лисса, хорошо? Если снова будут кошмары, она отведет тебя к доктору.       Ей не нравится эта женщина.       Ей никто, кроме Силко, честно говоря, тут не нравится.       Ну, док ничего, когда начинает монотонным голосом вслух проговаривать свои действия. За его экспериментами интересно наблюдать, особенно если они… не злые.       — Ладно, — вздыхает Джинкс. — Но… потом мы почитаем?       — Если будет не очень поздно, — правая половина лица кривится в улыбке.       Она слабо растягивает уголки губ в ответ.       Лисса с ней не играет — это слишком скучно, но рассказывает разные истории с прежнего опыта работы няней, и иногда Джинкс даже смеется, этот смех застревает в глотке, вываливается клочками, что еще чуть-чуть — и задохнешься.       И ей, если честно, иногда задохнуться хочется.       А потом уходит и Лисса — ее дома тоже ждет собственный сын.       И Джинкс остается — не — одна. Возвращаются подкроватные монстры. Разъедающее кислотой чувство вины, прожигающее зияющую дыру в груди.       Если бы она могла вернуться, могла исправить хоть что-то, если бы… может, Вай бы ее не бросила.       Вай бы бросила ее в любой из вселенных.       Ее все бросают, рано или поздно.       Пау… Паудер ненавидит себя за то, что всеми силами пытается этого избежать, всеми силами пытается добиться того, чтобы ее любили.       Джинкс ненавидит Паудер.

* * *

      По барабанным перепонкам бьет собственный отчаянный крик. Мышцы сводит от потребности броситься вперед — защитить-спасти-предотвратить.       Сколько раз она вот так сидела в полумраке собственной комнаты, мечтая повернуть время вспять?       Пожертвовать собой взамен на жизнь своей семьи? Взамен на жизнь Вай, Вандера, Клаггера, даже дурацкого Майло?       Но какие бы механизмы она не придумывала, сколько бы не следила за опытами дока, понимала — нельзя исправить сломанное.       Склеить вновь.       И ей остается только себя ненавидеть — Джинкс, чертово проклятие, девчонку, которая все рушит и уничтожает.       И в этот раз — Иша, маленькая идиотка! ее маленькая идиотка! которой она подала этот безрассудный пример, но       ведь это ей, Джинкс, нечего терять, у нее нет ничего, кроме призраков прошлого и навязчивой установки — спасти близких любой ценой       или       убить самой.       Ей с самого детства кажется, что жизнь не заслуживает того, чтобы стараться, она ранит ее, порез за порезом, шрам за шрамом, пока, в конце концов, не остаются одни лишь оголенные нервы, искрящие синим током.       Как хекстек, взрывающийся кружевом искр в руках Иши.       Когда-то — в ее руках.       По барабанным перепонкам бьет собственный отчаянный крик, пробирая до костей.       Кожу разрывают стальные тиски, в которых ее удерживает Вай. Мышцы сводит от потребности броситься вперед — защитить-спасти-предотвратить.       За синей вспышкой, как и всегда, не остается ничего.       Пустота.       Именно то, что оседает в легких вместе с пеплом.       Джинкс помнит это ощущение, прожигающее внутренности кислотой, разъедающей все на своем пути. Словно в груди остается выжженная дыра. Когда-то она символично зашивает ее на своем топе крест-накрест, сейчас же она с отчаянным треском ткани раздирает эту жалкую попытку исправить сломленное.       Глотку вновь раздирает крик, бьет по барабанным перепонкам, режет иссушенную гортань, отдает пульсацией в висках.       Бьет себя по щекам за жалкую, мерзкую мысль о том, что Иша тоже ее бросила.       Джинкс уничтожает все на своем пути. Хочется — себя.       Когда-то она мечтала стать ей, Джинкс, которую нарисовала у себя голове, сильную, способную справиться с любой потерей, готовую к любой битве с внутренними демонами, с самыми близкими людьми, готовую их — неизбежно — потерять.       Эта Джинкс — и, быть может, хоть немного Паудер, то, что от нее осталось? — неизбежно теряет любого, кто становится хоть немного дорог. Иша не похожа на нее в детстве, но ее хочется оберегать, пусть сначала ее и раздражает эта навязавшаяся вместе с ней девчонка.       Когда-то Силко видит в ней обиженного и сломленного себя.       Джинкс продолжает эту традицию — папа мог бы ей гордиться.       Она старается сделать все то, что когда-то не смогла для Паудер, той маленькой Паудер, которой было одиноко, больно и страшно,       которую хотелось убить.       Тогда ей казалось, что она слабая.       С Ишей, этой навязавшейся вместе с ней девчонкой (самое дорогое, что у нее есть), начало казаться, что, на самом деле, она была сильной. Ну, по мере своих маленьких сил.       Ха-ха, дурацкая шутка… из глотки вырывается жалкий скулеж, вместе с которым, кажется, заканчиваются и последние силы жить.       Синяя вспышка — болью по вискам и где-то внутри, где, кажется, уже и болеть-то нечему.       Пора… прервать цикл.       От стрекота пламени, щекочущего затылок теплым пыльным воздухом, обруч, стянувший глотку, чуть слабеет.       Она всегда возвращается именно сюда — «Последняя капля», с самого детства являвшаяся ее безопасным местом, убежищем, в котором происходило столько плохого       происходило столько хорошего,       и это будет очень символично — положить конец всему именно здесь.       Оставить после себя только пепел, уже не способный никому навредить.       И ей наконец становится спокойно, почти легко в тот момент, когда большой палец врезается в металл гранатной чеки.       Она помнит, как неожиданно появляется Экко за спиной, помнит, как в сознание врезаются его слова. Экко не должен отправиться следом за ней.       Граната летит на пол, Джинкс летит в пропасть.       Мышцы разрывает крепкая хватка, не дающая разбиться на осколки.       Пробирает злостью — сломанное не склеить, идиот, опять ты мешаешься под ногами, чертов спаситель — и это первое чувство, которое возвращается к ней после ебаной синей вспышки.       После вновь разъевшей дыру в грудной клетке кислоты.       — Я не знаю, что у тебя произошло, но, черт возьми, Джинкс, хотя бы выслушай меня!       И она слушает. Все-таки Экко вызывает у нее… чувства.       Злость приятнее рваной пустоты.       И Экко говорит. Скомкано, рвано, очевидно привирая, в конце концов, она не дура и вполне способна распознать плохо скроенную правду даже в таком состоянии.       Джинкс опускает босые ноги в пропасть, голые пятки лижет ветер, она думает — это смешно.       Все это до нелепого смешно, потому что какая, к черту, разница, где был Экко, если сейчас он не может — и не хочет — доделать то, что пытался провернуть на том ебаном мосту.       — Это словно… была другая версия нашего мира. Другая вселенная, — пока он не говорит это.       Пока внутри не зарождается случайная мысль, не прорастает это отвратительное чувство — надежда.       Быть может, и Иша…       Тела нигде не было.       Каков шанс, что ее малышку разорвало до самых кварков?       Каков шанс, что ее малышка все-таки жива и сейчас тусуется в каком-то космо-пространстве или другой реальности?       Если ее там обижают, Джинкс их всех разорвет. Перестреляет нахрен.       — Не думала, что такое возможно, — ей даже хватает сил качнуть головой, что кажется непривычно легкой без кос, отращиваемых с детства.       — Я тоже не думал, — шорох, теплое дыхание, случайно задевшее ее плечо — Экко садится рядом, словно готовый в любой момент вновь ее подхватить, если она вздумает прикончить себя. — И… я не просто так оказался именно здесь. Ну, конечно, меня откинуло именно в то место, в котором я находился в другой реальности, ха, но дело еще и в том…       Его дыхание бьет по виску.       Тишина раздражает.       — Говори уже.       — Та наводка. Я… я забыл, что если бы не моя наводка, вы бы не попали в лабораторию Джейса. В той реальности тоже произошел взрыв, но в результате… в результате вас всех спасла Вай, приняв удар на себя, и…       Вай. Кто бы сомневался.       Конечно, ей вечно нужно всех спасать. Сколько вторых шансов она ей давала?       Конечно, пока не предала сама, кто бы сомневался.       — Когда я узнал об этом от той Паудер, я… я никогда не думал, что это могла быть моя вина. Конечно, да, все дерьмо заварилось с того момента, но я не мог предположить, что где-то главным злодеем буду именно я.       — И что? — почти со скукой перебивает Джинкс, так к нему и не повернувшись. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Да, в этом мире я — главная злодейка. Можешь потом потанцевать на моих костях.       — Джинкс, заткнись на секунду? Сколько можно! Ты… ты и в детстве вечно додумывала за меня и всегда ошибалась! Я хочу сказать, что в тот момент я понял, что никаких главных злодеев нет, а еще… понял, каково тебе было. Это… это отвратительно.       О да, эта чертово чувство вины просто омерзительно. Скребется о рваные края этой раны в грудной клетке, напоминая о себе шепотками внутренних голосов.       Подкроватных монстров.       — Прощения, что ли, просишь? — она едко усмехается, выгибая бровь.       — Ни за что. Ты натворила много дерьма, но и я тоже был не прав тогда, подумав, что ты просто предательница. Обвиняя тебя. И тогда, на мосту…       Джинкс помнит это — как он пришел в «Последнюю каплю» сам, идиот, пытаясь ее спасти. Она тогда очень долго хохотала.       — К чему это сейчас, Экко?       — Я не знаю, что произошло, почему ты тут… но, очевидно, ничего хорошего. Как я и сказал, просто не хочу, чтобы моя старая подруга подорвала нас гранатой из-за чувства вины или еще чего-то подобного. Думаю, мы не можем исправить то, что уже произошло, но, по крайней мере, можем не косячить снова?       Он осторожно пихает своей ногой ее свисающую в пропасть лодыжку — почти как в детстве.       Склеить нельзя.       — Ну что, давай выбираться отсюда? Не хотелось бы так тупо сгореть после всего пережитого.       Но можно переплавить в нечто новое.       Она поднимается следом за ним, толкая острым плечом, — почти как в детстве.