кислота

      Прервать цикл.       Она хочет убить-любить-убить-любить-убить-убить-убить Вай.       Джинкс ее ненавидит. Паудер в ней нуждается.       И ни одно, ни другое невозможно.       Вай цепляется за нее, точно вьюнок, ядовитый плющ, обвивает-обволакивает, она всюду — опора, поддержка, предательство-слом-смерть.       Прервать цикл.       Об этом говорит Силко в ее подсознании?       Паудер не может ее уничтожить. Джинкс не может ее любить.       Вай хочет ее исправить, Вай хочет помочь, Вай хочет спасти, Вай ни разу не спрашивает о том, чего хочет Паудер и за что ее ненавидит Джинкс.       Прервать цикл.       Вай никогда ее не бросит.       Она       обязательно       ее       бросит.       Гладкий синий шарик хекстека согревает пальцы, напоминая сухие осторожные прикосновения, почти-объятие.       Прервать цикл.       Силко всегда был прав в одном — Джинкс необходимо ее отпустить.       Силко всегда был не прав в одном — Паудер не может заставить эти воспоминания, этот опыт, это прошлое просто исчезнуть, раствориться в сточных водах Зауна, отравленных химикатами, как это вышло у него.       Паудер никогда не сможет наконец сдохнуть, потому что на самом деле Джинкс всегда пытается ее спасти.       Защитить, как это делала когда-то Вай.       Бросить.       Черт, ну какая же она жалкая! она! жалкая! слабая! Конечно, таких бросают, конечно, Вай сделает это снова рано или поздно, потому что она рядом только до тех пор, пока Паудер достаточно.       Прервать цикл.       Она думает об этом в тот момент, когда Вай пытается исправить-помочь-спасти Вандера, который уже и не Вандер вовсе, падая на неустойчивую металлическую конструкцию, готовую рассыпаться в любой момент.       Вай       готова       рассыпаться       в любой момент.       Будто на ее плечах весь мир, а ведь это тоже весьма неустойчивая металлическая конструкция. Она до последнего будет цепляться за прошлое в попытке исправить сломленное, поэтому такое прошлое       должно умереть.       Джинкс должна прервать цикл.       Но в тот момент, когда она выбивает хекстек из перчаток, в сознании всплывает электрическое синее кружево и собственный отчаянный крик.       Крик Паудер.       И в момент падения, когда оглушительный свист ветра закладывает уши, накрывает стеклянным куполом сознание, а когти уже-не-Вандера пытаются распороть ее сухую бледную кожу насквозь, в висок точно выстрелом бьет наконец правильное решение. На мгновение мир заканчивается, нет ни голосов, раздирающих черепную коробку на части, ни гравитации, утягивающей ее на верную смерть, ни-че-го.       Перед глазами стоит лицо Вай, на плечах которой удерживается весь этот чертов прогнивший мир, — вполне неустойчивая конструкция.       Она хочет убить-любить-убить-любить-убить-убить-убить Вай.       Джинкс ее ненавидит. Паудер в ней нуждается.       И ни одно, ни другое невозможно.       Паудер никогда не сможет наконец сдохнуть, потому что на самом деле Джинкс всегда пытается ее спасти.       Поэтому она — Паудер-Джинкс-Паудер-Джинкс-Паудер-Джинкс-они-одно-целое — принимает единственное верное решение.       Отпускает.       И стальную ладонь,       и когда-то-ее-сестру.       Она прерывает цикл.

* * *

      — С тобой стало так скучно, Силко! Док не дает мне разукрасить твои дурацкие новые конечности, но это же тоска смертная, ты весь как поганка белая.       — Она бледная, а не белая, — вдруг разрывает тишину голос, в котором пробивается усмешка.       — О, мальчик-спаситель, — в ответ насмешливо тянет Джинкс, изучая его лицо в стекольном отражении гроба Силко, сквозь которое то и дело пробиваются яркие размалеванные рожицы. — Какая, к черту, разница? Выглядит он все равно достаточно тоскливо.       Ей всегда трудно считать выражение лица Экко. Все свое детство Паудер анализирует, запоминает, раскладывает по полочкам свои реакции и реакции других на ее поведение. Чаще всего, конечно, они летят в большую мусорку под названием «Паудер облажалась», ну да, она была ведь той еще неудачницей.       Это хотелось в себе задавить, сломить, выкорчевать наконец, да хоть взорвать, потому что, казалось, именно в этом корень всех бед.       В том, что Паудер так хотела внимания и любви.       От одного конкретного человека, чтоб она сдохла (нет).       Так вот, да, Паудер была жалкой и ее хотелось уничтожить. Ее хотелось спасти.       Но в одном она была хороша еще ребенком — анализировать чужое поведение, считывать сознательные и нет реакции, чтобы заранее предугадать, где же она может облажаться.       И для родителей-Вандера-Вай-Силко хотелось быть лучшей, чтобы хотя бы в этот раз ее не бросили.        И для родителей-Вандера-Вай-Силко хотелось сразу показать, что лучшей она быть не способна и рушит все, к чему прикасается, поэтому одиночество неизбежно.       И только один человек почему-то никогда не реагировал ожидаемо. Не раздражался, не кричал, не бросал, ну, наверное, потому что особо никогда не был так уж рядом.       Но сейчас — сейчас эта едкая усмешка является причиной, по которой Джинкс все-таки не похоронила Паудер и себя следом под обломками от подрыва гранаты.       — Так сделай что-то полезное, Джинкс. Вообще-то в поселении все чем-то занимаются и помогают, иначе бы здесь не было так хорошо.       — Хорошо? У вас все так ярко и приторно, что аж башка трещит, будто я снова глотнула пару капсул химтека.       Она чувствует его шаги раньше, чем распространяется звук. Быть может, дело в обостренных реакциях или в том, что она, в целом, не может расслабиться примерно никогда.       Ну, только когда подрывает себя и башню Пилтовера заодно.       — Тебя здесь ничего не держит, — голос Экко становится тихим и каким-то почти смиренным, когда он садится на стул, обычно занятый Орианной. — Ну, кроме, — кивая головой в сторону стеклянного гроба, который все меньше перестает напоминать собой гроб.       Джинкс делает все возможное, чтобы место, в котором пока что обитает Силко, хоть немного походило на их дом. Весь есть шанс, что у дока все выйдет как надо.       В конце концов, у нее появляется — фу, ну какое же отвратительное слово — надежда, заключенная в стеклянный гроб, разрисованный ядовитыми акриловыми маркерами.       — Ты, — ее голос внезапно сдается, скрипит, точно ржавые петли, как всегда раньше в приступах безумия. — Никак меня не оставишь в покое, да? — почти едкая усмешка.       Быть может, почти как Вай.       Разница только в том, что сигналы Экко ей никогда не удается считать, потому что он не требует от нее ничего, ему не нужно, чтобы Паудер было достаточно или чтобы она сдохла.       Поэтому она — Паудер-Джинкс-Паудер-Джинкс-Паудер-Джинкс-они-одно-целое — сдается тоже. Ей никогда почему-то не удается его прогнать.       И когда Экко с раздраженным вздохом порывается уйти после ее едких слов, она первая хватает его за предплечье, не боясь, что он вырвет руку, потому что это именно то,       чего ожидает Паудер       чего ожидает Джинкс.       — И не надо. Не надо оставлять в покое.       Свое «пожалуйста» она так и не произносит, потому что, блять, пошло оно в Бездну все. Джинкс она или кто?       И Экко остается. Сидит рядом, как Орианна обычно, и периодически вставляет свои абсолютно несмешные комментарии между ее рассказами для Силко. Джинкс показательно кривит ссохшиеся губы в улыбке, едко отстреливается от его нападок, напряженная, готовая в любой момент дернуть за чеку. Взорваться.       Она знает, Экко отмотает для нее пару секунд, если что.       И ей необязательно себя уничтожать.       — Что будешь делать, когда он придет в себя? — неожиданно спрашивает Экко.       Он не говорит «если», он говорит «когда».       — Я… не знаю? — вдруг теряется Джинкс, напряжение достигает пика, искрит разрядами тока между пальцами. Она начинает нервно барабанить ими по металлической ножке своего стула, продолжая настойчиво всматриваться в отражение в испещренном ядовито-яркими красками стекле. — Я…       Убийца! неудачница! уничтожила все, что тебе дорого!       он не простит — не простит — не простит — не простит       — Наверное, Силко не простит меня за… это.       Очередное непрошенное касание — разряд тока. Экко осторожно опускает ладонь ей на предплечье, как она сама вот только что, не сжимает, не удерживает.       Обращает на себя внимание, затыкая эти чертовы голоса.       Джинкс отрывает взгляд от рожиц, сливающихся сейчас в обозленного монстра из Майло и Вай, смотрит на эту широкую ладонь, на контрасте с ее — почти черную. В детстве Экко был не против, когда она разрисовывала его ладони яркими красками.       — Я не спрашивал про Силко, Пау… Джинкс, — она даже почти не морщится. — Что будешь делать ты?       Сил язвить не остается. Почему-то этот момент не хочется разрушать.       — Да не знаю я! Мне нельзя ни в Пилтовер, ни в Заун, путешествовать… я ведь и не была нигде особо.       Перед глазами плывет и двоится. Сла-ба-я.       Да заткнитесь вы! перестреляю всех!       — Знаешь, — Экко делает глубокий вдох. — Я ведь говорил о той, другой реальности… Та Паудер изобретала всякие полезные вещи, очень изменила Заун. Я не говорю, что тебе нужно также, но… ты бы могла попробовать продолжить создавать что-то? Мы м-могли бы-       Уж не думала она, что когда-нибудь мальчик-спаситель будет перед ней заикаться.       — Та Паудер… она была лучше, да? Всем помога-а-ала, — едко тянет Джинкс. Вай бы это понравилось, такая ее версия, наверное, нечто такое она предлагала тогда, в тюрьме?       Ха, хочется ебнуть из дробовика в потолок этой чертовой «палаты», чтобы не пришлось продолжать этот разговор. Да где вообще док?       — Та, — Экко сжимает ее предплечье сильнее, мышцы напрягаются, уже почти искря. — Паудер была другой. Не лучше и не хуже. Тебе не нужно быть такой, Джинкс, тебе вообще не… просто делай, что хочешь, — Экко тяжко вздыхает, цепляясь за дреды другой рукой, и Джинкс уже не может отвести взгляд, сделать вид, что в стекле она не высматривает его отражение.       Ей всегда трудно считать выражение лица Экко. Все свое детство Паудер анализирует, запоминает, раскладывает по полочкам свои реакции и реакции других на ее поведение. Чаще всего, конечно, они летят в большую мусорку под названием «Паудер облажалась», ну да, она была ведь той еще неудачницей.       Это хотелось в себе задавить, сломить, выкорчевать наконец, да хоть взорвать, потому что, казалось, именно в этом корень всех бед.       В Паудер. В Джинкс. В ней.       — А если я хочу остаться тут? — Джинкс насмешливо дергает уголком губ, резко разворачиваясь на стуле всем корпусом в сторону Экко. Выдергивает руки, складывая на металлическую чуть проржавелую спинку.       — Оставайся, — Экко пожимает плечами, так и не повернувшись в ответ, поэтому понять выражение его лица еще сложнее.       Она видит, как на секунду нервно дергается уголок его губ, точно чека гранаты.       В этот раз ее разрывает на осколки.