кислота

      Ей снятся кошмары. Ну, честно говоря, тогда она не до конца понимает, что это именно кошмары, уж очень они походят на реальность.       Так, ее мир рвется надвое — его делят между собой ревущее пламя под крики сестры и пыльная темнота кабинета Силко.       Она… плохо помнит этого мужчину. Периодически в памяти всплывают обрывки воспоминаний, горечь сигаретного дыма и острая колкость чужих коленей, на которые Паудер взбирается, желая показать новую поделку.       Обычно это монстрики из бумаги, которых они собирают вместе с мамой и разукрашивают вместе с Вай.       Вай       больше       нет.       Ранние годы жизни вспоминаются все ярче и отчетливее, потому что в них Силко фигурирует куда чаще, разбавляя собой ядерную взвесь кошмаров. Она ювелирно вырисовывает их в своем сознании, свешивая голову со скрипучего кожаного дивана, материал которого кое-где идет трещинами и мелкими рваными дырами (ногти почти на автомате ковыряют поверхность).       Силко ни разу ее не выгоняет, позволяя наблюдать за тем, как он ковыряется в каких-то бумажках или отчитывает мужчин вдвое или втрое его шире.       Паудер почти забавно наблюдать за этим — и она думает, что так тоже можно. Брать не силой, а хитростью и умом, как Силко.       Чтобы тебя боялись, необязательно драться.       Вай бы с этим не согласилась.       Вай       больше       нет.       Это ее вина. Она… она… проклятье.       Она убила их всех.       Это происходит в тот день, когда Силко впервые отсылает ее из кабинета, стоит только прийти. Он выглядит рассерженным, когда препарирует ее взглядом, наполовину состоящим из раскаленного пламени.       Паудер оседает на пол у закрытой двери, не позволяя кому-то из его людей сдвинуть ее с места хотя бы на миллиметр, скребет ногтями по пыльному полу, как диван еще вчера, и рассыпается на осколки от ужаса, что она снова где-то облажалась.       Снова все испортила.       Это ее вина! Она убила! убила их всех.       Сознание разъедает кислотой ядовито-зеленого с алыми всполохами, точно глаз Силко, голоса в голове бьются о стеклянный купол реальности, пока тот наконец не идет трещинами и не рассыпается вовсе — не остается ничего, кроме кошмаров.       Всюду видится пламя, Паудер кажется, что она там же, в этих всполохах синего и алого, уже чувствует, как отказывают легкие и плавится плоть.       Перед глазами труп Вандера, уничтоженного и искалеченного, искореженное злостью лицо Вай, которая кричит, что       она проклятье.       Джинкс.       Да, ей снятся кошмары. Теперь еще и наяву.       Она приходит в себя вновь в кабинете Силко, на том самом скрипучем диване, воздух пропитан пыльной темнотой и чем-то терпким.       Отчаянием.       Вдруг она чувствует сухое, точно наждачная бумага, которой Вай зачищала свой метательный нож, подаренный Вандером, прикосновение к своему лбу. С каждым мгновением мир становится все четче, в висках пульсирует и отдает болью прямо в череп, словно Паудер опять упала, карабкаясь в Заун из Верхнего города.       — И давно у тебя эти видения? — голос Силко скрипучий и жесткий, но почему-то успокаивающий.       — Я… — собственный голос словно отнимается, и она захлебывается этой пыльной темнотой.       — Паудер, об этом нельзя было молчать. Ты… посмотри на себя, — в голосе Силко усталое бессилие.       Таким он пугает ее еще больше, чем когда злится.       Она приподнимает голову, от чего сводит шею, и сквозь рябь улавливает вместо своих рук нечто белое.       Белое-белое-белое.       Такая яркость в Зауне кажется почти невозможной, ненастоящей.       Бинты. От кончиков пальцев до середины предплечий, кое-где видно, что ткань уже пропиталась кровью.       Перед глазами вновь все вспыхивает алым.       И Паудер кричит.       Силко хватает ее за плечи, она врезается носом в пуговицу на его жилете и чувствует, как чужая ладонь почти невесомо проходится вдоль лопаток, успокаивая.       — Я… я все испортила, да? Я… я… я не хотела, я знаю, я все делаю неправильно, я… н-не выгоняй меня, пожалуйста, — внутреннюю сторону век разъедает кислотой слез, слова рваными кусками застревают в глотке, периодически вываливаясь наружу вместе со всхлипами.       — В этом нет твоей вины, Паудер. Все… хорошо, слышишь? Я злюсь не на тебя, а на обстоятельства.       — Ч-что… не понимаю.       — Я злюсь на то, что не могу ничем тебе помочь, а еще на то, что эти косорукие идиоты не смогли доставить важный товар вовремя. Но не на тебя, понимаешь? Иногда происходит ужасное стечение обстоятельств, на которое уже никто не в силах повлиять.       — И кто тогда виноват? — от успокаивающего скрипучего голоса, мерного, точно тиканье часов в лавке Бензо, ей становится спокойнее, и спину по-прежнему греет сухая длинная ладонь — это почти напоминает мамины объятия.       — А в этом самое паршивое. Никто. Никто не виноват, поэтому не получается злиться на кого-то одного, и ты злишься сразу на весь мир, пока не отпустит.       — То есть… я ничего не испортила?       — Конечно же нет, Паудер. Но в следующий раз сразу говори о таких приступах. Мы с доктором постараемся что-нибудь придумать.       Она осторожно кивает, боясь отпустить жесткий жилет, в который вцепилась пальцами и уткнулась носом. Ей становится почти спокойно, перед глазами не пляшут тени прошлого, не искрят всполохи пламени, с отсутствием которых пропадает и головная боль.       — Но я вот о чем не могу перестать думать, Паудер. Эти твои видения… они связаны с той ночью?       — Да, я… они никак не заткнутся! — она случайно дергает головой, и черепную коробку вновь прошивает обжигающей болью, отчего из груди вырывается озлобленный крик. — Я знаю, знаю, что это я всех убила и они не перестают об этом напоминать!       Она с силой сжимает перебинтованные ладони и снова кричит, переходя на несвязный сиплый шепот, до тех пор, пока прикосновение ладони к спине — почти-объятие — не превращается в полноценное.       Паудер вновь захлебывается пыльной темнотой кабинета.       — Это не так. Ты не виновата, Паудер. Стечение обстоятельств, помнишь? Ты не могла знать, что все закончится так, — голос Силко вновь заглушает ревущее пламя. — Но вот что я думаю… пора бы отпустить это ужасное стечение обстоятельств и начать заново. Теперь у тебя другая жизнь, и мы отомстим каждому, кто когда-либо посмеет тебя обидеть.       — Начать заново? Тогда они наконец заткнутся?       Пыльную темноту разбивает яркое сияние глаза Силко. Паудер присматривается внимательнее и думает, что цвет совсем не похож на пламя.       Скорее… закатное солнце, каким она его видела на рисунках мамы.       — По крайней мере, можем попробовать. Хотя бы с нового имени, подумаешь над этим?       И хотя Паудер неуверенно кивает, она уже практически точно знает ответ.       Вай       больше       нет.       Ужасное стечение обстоятельств по имени Паудер.       Проклятье — не она это придумала, как-никак, последние слова Вай.       Да, ей снятся кошмары. И ее главный — Паудер — она сама.       Джинкс уничтожит их все.

* * *

      Эта девчонка приходит вновь. Скрипит металлическими суставами, осторожно улыбается и садится на соседний стул.       Джинкс в этот момент со всей сосредоточенностью покрывает рисунками стекло с правой стороны — с левой она закончила в первую очередь, обстоятельно вырисовывая вместо пустой глазницы и сухой корки шрамов ядовитые цветы вперемешку со смешными рожицами.       Как у монстриков из бумаги, которых они собирали в детстве вместе с мамой и разукрашивали вместе с Вай.       Джинкс плохо помнит свое детство — в конце концов, это была тоска смертная, с Силко ей было гораздо веселее. Он никогда не был против очередного взрыва или ее новых изобретений.       Но… это тоже было.       И Джинкс не хотела бы забывать эти оставшиеся жалкие клочки ее прошлого, каким бы унылым оно порой ни было.       Она превратила свою слабость в оружие, как когда-то учил Силко. Брать не силой, а хитростью и умом.       — Хочешь, — голос сипит и хрипит, оседая где-то на полу этого полупустого стерильного помещения. Где-то за светлой пластиковой шторкой — лаборатория Синджеда, из которой и приходит это молчаливое несчастье, свалившееся ей на голову. — Хочешь, я расскажу тебе о нем?       Орианна — Экко говорит, что именно так зовут девчонку — кивает, расплываясь в счастливой солнечной улыбке.       И Джинкс рассказывает ей — рассказывает про мужчину со скрипучим голосом и острыми коленями, пропитанного сигаретным дымом и горечью сожалений, что однажды спас ее из пламени и пепла.       Орианна все также молча улыбается.