Твоя реальность

      Моника вздохнула и, не найдя на площади Мику, сразу переместилась в клуб. Подруга сидела молча, упираясь лбом в закрытую нотную тетрадь.              – М-мику? – тревожно пропищала японка.              Пионерка встрепенулась и аккуратно поднялась.              – Что Мику? Зачем Мику? – устало спросила она.              Невидящие красные глаза смотрели сквозь подругу.              – Они ушли… – попробовала продолжить Моника.              А в ответ убитый, глухой и отстранённый голос.              – Как всё уходит. А я – остаюсь. Зачем-то.              Японка попыталась стащить Мику с места, но силы оказались равны. Не Семён она, не Семён.              – Пожалуйста… – уже прошептала Воспитатель.              Пионерка тряхнула головой.              – А? Прости, – бросила она. – Кажется, я ушла в себя. Когда не можешь уйти в кого-то другого и не можешь уйти в нечто абстрактное, расплёсканное по миру, типа музыки (ну нет настроения, что уж поделать), тогда приходится уходить в себя. – Она вздохнула. – А почему ты здесь?              Моника слабо улыбнулась.              – Потому что здесь – ты. Потому что они – ушли на поиски Шурика.              Мику кивнула.              – Точно, мы же договорились не ходить с ними. – Девушка приложила палец к губам. – Может, в картишки пока?              Японка пожала плечами.              – Можно. Только… где они сейчас?              Пионерка отвела взгляд и покачала головой.              – У Ольги Дмитриевны. Что? Откуда знаю? Проведи тут с моё – узнаешь, что, где и почему в этой паутине вероятностей… В основном – то, чего вовсе не хотелось бы знать.              Моника прикинула, что это значит с учётом всех подколов и геноцида.              – Я мигом достану.              – Конечно. Сейчас она в трансе – даже я бы могла, но...              «Но не знала, придёт ли кто», – мысленно закончила за неё подруга.              Моника появилась рядом с домиком вожатой и глянула в окошко. Женщина тут же схватилась за книгу, лицо Ольги напряглось, но почти в тот же момент она замерла, чуточку расслабившись. Пройдя прямо через стену, японка стала свидетелем чудовищной метаморфозы: вожатая то опускала глаза в книгу и делала вид, что читает, то опускала руки и смотрела в пустоту, то снова смотрела в книгу, а потом снова опускала руки… Только на третьем круге судорожных метаний бота Моника поняла причину. Ольгу посадили в домик, и стоит ей узнать о наблюдателе – она имитирует нормальную деятельность, но если никого нет, вожатая бездействует; в эту же секунду Моника стала, так сказать, наблюдателем Шрёдингера.* Система знала о ней и подавала сигнал на маскировку под человека, но Ольга не могла никак обнаружить свидетелей, потому давала отбой. Раз за разом. Раз за разом. Пока не сломается или пока Моника не покинет домик.              Японка не могла найти карты, как ей казалось, преступно долго, но, схватив их, тут же, не оборачиваясь на вожатую, перенеслась в музклуб.              Рояль исполнял песню капель дождя, капель слёз, перетекания из ниоткуда в никуда. Мику не смотрела на клавиши или в ноты и играла по настроению, по велению души, по памяти.              Моника замерла, заворожённая и напуганная этим музыкальным прекрасным давлением, его чудовищной силой и вызвавшей его безысходностью.              Пионерка остановилась всего на секунду – и её хватило, чтобы японка отмерла и, бросившись к подруге, обняла её за пояс.              – Я здесь, я с тобой… – прошептала Моника. – С тобой…              Мику вытерла нос, наконец улыбнулась и спрятала клавиши под крышкой.              – Ты так легко бросаешь меня. Это потому что я бот. Будь у тебя выбор, кому из нас жить – мне или Семёну, ты бы не колебалась ни секунды, я ведь не человек.              Моника покачала головой. Она не могла не признать правоту Мику, и всё же был один аспект.              – Не поэтому. Потому что я – плохой человек. Я уже жертвовала всеми подругами, полулюдьми-полуботами ради мнимой, ботской любви. – Она пожала плечами и вздохнула. – И людей убивала…              Она прикрыла глаза и уткнулась лицом в бок Мику.              – А как это – убивать людей? – голос пионерки дрожал.              Моника вспоминала, её губы дрожали, а потом сложились в насмешливую ухмылку.              – Сначала непонятно и сложно, пока не убьёшь что-то такое в самой себе. А потом – почти нормально. И всё равно для меня каждый раз был событием. А знаешь, что страшнее и в то же время забавнее? Когда убиваешь людей, всегда у тебя есть на это причина.              Они недолго помолчали.              – Как вообще люди в целом могут существовать, если всё так?              – Я сама не понимаю…              Они помолчали и повздыхали, после чего Мику пересела на стул у окна.              – Неужели счастья нет и не может быть нигде?              Моника резко замотала головой.              – Я не верю в предопределённости! – Она принялась расстёгивать рубашку трясущимися пальцами и случайно оторвала сразу две пуговицы. Поморщившись, японка всё же сделала то, ради чего начала. Открыла ключицы. – Здесь был крест и мог бы висеть дальше, если б я верила в то, что есть эти предопределённости, плохие или хорошие.              Мику усмехнулась.              – И вот ты здесь, без креста, но среди скриптов, и мы прекрасно знаем каждый шаг всех в этом лагере, даже Семёна, Алисы и Шурика, которые как бы плутают в неизвестности и проявляют чудеса героизма… – Прикрыв глаза, она запрокинула голову. – И всё это под мертвецки-бледной и полной, как безысходность, луной! Вот что такое…              Пионерка не смогла договорить. Что-то мешало, и она выпучила глаза, не понимая, как дышать и что делать. Как справиться с нежданным поцелуем и надо ли справляться.              Но Моника сделала шаг назад сама. Она, раскачиваясь с пятки на носок и обратно, улыбалась.              – Никто нас не заставляет делать этого. И всё это – впервые во всей системе лагерей. Знаешь, почему? Потому что мы живые. И каждая наша мысль – отдельная маленькая жизнь. Пусть электрическая, как нейрон, пусть читабельная, как строчка кода, но всё равно – настоящая, живая.              Мику, смаргивая слёзы, встала и взяла подругу за руки.              – Спасибо. А то я почти утонула… – Вздохнув, она посмотрела на лежащую колоду карт. – Умоляю, не порть момент, не проси погадать: я, конечно, умею – научилась у Слави, но смысла в этом нет никакого. Я гадаю не хуже, зато понятнее, потому что не на игральных картах, а на картах будней.* Давай пока их смажем. Сыграем в дурака. Да, в дурака. Расклад колоды повторить почти невозможно. Гулять – меня точно не тянет.              Моника кивнула.              – Сыграем. На полу или на крышке рояля?              Пионерка рассмеялась.              – Второе звучит как кощунство. Я таким на этой крышке ещё не занималась, – едва заметный румянец окрасил щёки девушки. – Так что давай!              Несколько партий спустя Воспитатель зевнула.              – А можно переночевать прямо здесь, в клубе?              Подруга кивнула.              – Да, в кладовке есть матрас. Если готова разделить его со мной, не подавиться волосами и не избивать меня во сне – милости прошу.              Посмеявшись и закончив с приготовлениями, девушки устроились на ночёвку в клубе под окном, в самом неосвещённом (после душной кладовки), месте. Тепло близкого человека помогло Монике быстро уснуть, и, заслышав её мирное сопение, Мику поднялась с матраса и взяла тетрадку.              Слова и аккорды для гитары ложились на листы строчка за строчкой после того, как девушка-оркестр пропевала их.              Вертится мир неласковый.       И не вокруг меня.       Вороны вместо ласточек.       Нити сплела судьба.              Оплетена я намертво:       Шея, лодыжки, кисть.       Взор иссушает марево,       В лете моя нежизнь.              Мне бы стереть и выбросить.       Мне бы за горизонт.       Стенка меж нами высится.       Что же – жизнь бьёт ключом.              Здесь и страдать не принято.       Правила, ух, строги.       Разум и кости вывернут –       Только стерпи, слюби.              Скована не эмоцией:       Ум твой привык членить.       Ты отдалась им, Моника,       В сердце же нет любви.              Марионеткой тоже ты       Стала, как все мы здесь.       Ходишь тропою хоженой.       Видим друг друга смерть.              Пионерка отложила ручку и тетрадь. Вот так, её труд закончен – её песня, которая никогда не прозвучит. От девочки, которая никогда не существовала.              – Мы обе рабыни. Только меня так создали. А ты даже без крестика привязываешь себя к другой крестовине кукловода – судьбы, начальства, их искривлённых норм, судьбе другого человека, сценарию даже без его участия. Моника-Моника…              Мику нащупала сигареты и зажигалку в повешенной на стул рубашке Моники и закурила. В голове всплывали дурацкие предупреждения, мол, голос сядет – нельзя.              – Ага. Прямо-таки вижу, как из горла поплывут приплюснутые ноли и низкорослые единицы. Катитесь вы к чёрту.              Раздевшись, она обняла подругу и уткнулась носом ей в грудь, чтобы наконец уснуть.