Твоя реальность

Последний день смены. То, что всегда происходит, и то, чего просто не может быть – как своей смерти: пока я есть, смерти ещё нет, когда смерть есть, меня уже нет.* Моника делала то, что казалось если не правильным, то хотя бы нормальным, единственно возможным. В очередной раз курила на крыше библиотеки. Пока внутри ещё спала Женя… её Женя. Дым не радужный мост* – на небо не уведёт. Да и какое небо после такого? Взяла и в последнюю ночь в лагере (какая пошлость!) просто сломала девочку. Лучше б зубной пастой обмазала, ей-богу! Так нет – вместо этого утопила в ласках и сама же в них утонула. По-че-му? Потому что увидела в ней себя и захотела пригреть, утешить, если нельзя помочь себе? Нет. Потому что она, самая колючая и холодная, смогла принять, прижать, согреть? Наверное. Нервно смеясь и прикрыв глаза, Моника провела пальцами по крыше, словно не существовало расстояний и можно было этим движением погладить Женю. И в то же время не касаться её, не усугублять, не делать хуже всем. Затяжка. Выдох. – Спасибо тебе. Это была хорошая неделя… Хорошая маленькая жизнь. После неё наступит нехорошая маленькая смерть. Наш апокалипсис. Затяжка. Выдох. – Мы слишком близко и слишком далеко. Лагерь пока и не думал просыпаться, а значит, строиться на линейке к определённому часу, а затем принимать пищу в строго отведённом месте в урочный час, то есть пока что по-настоящему жил, без рамок. Пусть даже спал – все лежали в произвольных позах и видели свои, только им ведомые сны. Пусть даже об электроовцах.* Последняя затяжка, слишком долгая, как надежда насладиться последними крупицами отгорающего дня, и окурок обжёг пальцы. И тут же полетел с крыши. – Мы тоже сгорим сегодня, но я увижу только своё возрождение, не твоё. Сердце вместо того, чтобы гонять живительную кровь по организму, издевательски билось в висках набатом – в такт песне* из плейлиста. Я слышу утренний колокол, Он славит праздник И сыпет медью и золотом. Ты теперь в царстве вечного сна. Я слышу утренний колокол, Он бесов дразнит, И звоном небо расколото. На земле я любил лишь тебя... Настроение было самое подходящее для того, чтобы бессильно вешаться – как Мику. Сначала на шею не своего человека, ища поддержки, хоть крохотные искры тепла… А потом, как оттолкнёт, ничего не понимая, – под потолком. Моника встала и прошлась по краю крыши, разведя руки и с улыбкой маньяка балансируя на грани. – Что ж… Женя проснулась в их импровизированной постели одна, чтобы увидеть Монику сидящей на её месте и читающей книжку. – Привет! – тут же повернулась японка и, наклонив голову, улыбнулась. – Ты как, готова к отъезду? Девушка зевнула и потёрла глаза, после чего наконец вернула миру строгую, почти невыносимую чёткость – надела очки. – Знаешь… я ведь не хотела задерживаться, «проматывала» время сном или трудом, а теперь не просто не хочу – боюсь конца смены. Кивок. – Знаю. Но конец – это новое начало. Так положено, и так будет, с этим ничего нельзя поделать. Слова были вынужденными, выхолощенными, и оставалось надеяться, что пионерка не поймёт, что за ними не было ни грамма веры в то, что это правда. Женя заговорщицки подмигнула. – Я хотела бы остаться в этом лагере, в этом лете на бесконечность. Моника покачала головой и усмехнулась. – Остановить мгновение, пока оно пресно?* И тянуть, пока не надоест, пока не затошнит, пока оно не станет самым ужасным и ненавистным…. – она покачала пальцем. – Нет. Не стоит оно того: жизнь является жизнью, потому что есть конечность, а значит, смысл… Единство времени и пространства – это для пьесы, но не всей жизни. – Хватит толстовщины с «я человек, только пока есть текущий момент, а не предельно маленький или предельно долгий отрезок времени».* Женя вздохнула и, тряхнув головой, встала, чтобы подойти как есть, обнаженной, и впиться в нежные алые губы, заставить замолчать… Поцелуй был долгим, сколько хватало дыхания. Но даже он не мог изменить неизбежного – течения времени и скорый (скорбный!) отъезд. Слёз и возражений не было, когда Моника накинула Жене на плечи пионерскую форму и попросила одеться к завтраку. Их не было, даже когда пришлось собираться и нести сумку к воротам. Моника и Женя шли близко и в то же время бесконечно далеко – по обе стороны от груза, держа каждая по ручке. Не держась за руки. И вот уже девушки молча сидели на остановке, оставаясь поодаль от остальных. – На посадку! – объявила неумолимая вожатая. Моника лишь хмыкнула и упёрлась ладонями в лавочку, чтобы подняться, но сначала ощутила руку Жени поверх своей, а затем снова страстный поцелуй, сдобренный текущими слезами. – Стройтесь… – звучало издалека. – Что? – чуть ближе. – Что-о-о?! – уже совсем близко. Японка, шумно выдохнув, лишь отвела руку и показа коллеге фак. Ольга Дмитриевна вскипела. – Что?! Да как ты смеешь?! Да я тебе палец сломаю! Моника оторвалась от Жени и лишь покачала головой. – Я пионерку сломала и себе сердце, а ты мне – всего лишь палец? Мелко. Женщина сжала кулаки. – Да я… Японка встала и, даже ощущая колоссальную, как-никак сантиметров двадцать, разницу в росте, обратилась к вожатой строго. – Хватит мешать тем, кто что-то знает и понимает. Хватит навязывать. Хватит. – Она произносила это металлическим, суровым тоном и на последнем слове даже ткнула Ольгу пальцем в грудь. – Запреты не ведут никуда. «Не пущать» – давно не работает. «Держиморда» – в прошлом. Хватит. Жизнь пробивается даже через бетон. Вожатая хмыкнула и покачала головой. – Прощайтесь, – сухо бросила она. Сжатые зубы и кивок. Развернувшись на каблуках, Ольга ушла прочь к автобусу, чья раззявленная пасть должна была через минутку поглотить и Женю. – Ну, вот и всё, все грехи на виду, прости меня* за всё, – произнесла Моника в пустоту, не оборачиваясь. Женя взяла её за руку. – Это… – она не смогла произнести «конец». – Ты не едешь? Моника покачала головой. – Нет. У меня – оковы, кандалы.*Я сразу знала это. Я – местная работница, намертво привязана к лагерю, – и пожала плечами, после чего всхлипнула и запустила руку в непослушные жесткие волосы Жени. – А у тебя ещё целая жизнь, новая и не здесь. Пионерка покачала головой. – Я не хочу… Она тоже всхлипнула. – Желания не меняют мир. Даже не каждое действие может. Если биться головой о стену, максимум оставишь на ней себя в качестве картины. Вожатая вновь показалась в дверях «Икаруса», как судья, как смерть, напоминающая, что час не просто пробил, но пробил порядочное время назад. Женя вздохнула и поморщилась. Не начинать: всё – поздно, Проигрыш. Так и знай. Там, где стоял апостол, Ныне – лишь вертухай. Тряхнув головой и чмокнув Монику в плечо, она, не оборачиваясь, зашагала к автобусу. Скрылась. Со змеиным шипением двери закрылись. «Икарус» поехал по дороге в райцентр, чтобы повторить судьбу Икара* – исчезнуть. Моника, чувствуя, что у неё нет ни на что сил, просто сидела на остановке. – Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!* – раздалось совсем рядом. Бойко, задиристо. Живо. Японка повернула голову и обомлела. Алиса. Девушка кивнула и села рядом. – Забыли меня, оставили. Как и тебя, – пояснила девушка. – Ну? Так что? Благодарно приняла спешно и неуклюже протянутую пачку, достала сигарету и подожгла её собственной зажигалкой, примеру пионерки последовала и Моника. – Вот так… – задумчиво произнесла Двачевская. – Ага… – согласилась Моника. Они сидели и курили, ощущая, что новый день не наступит. Из полудрёмы первой вышла японка. – Что будешь делать? – А? – встрепенулась Алиса. – Да вот… дождусь нового автобуса, должен вроде как прийти. – Кивок. – Или ты не про сейчас? А после лагеря? – И отмахнулась. – А чёрт его знает! Наверное, всё как у людей и в то же время как-то по-своему. – Пионерка улыбнулась. – Даже не знаю, на какую из этих частей я надеюсь больше. – И зевнула. – Я покемарю немного? Разбудишь, когда автобус… Моника печально вздохнула. – Автобус – дело такое, его я не пропущу. Уже слабо улыбаясь, Моника отклонилась назад, на стену и позволила глазам закрыться.